анонимной  прохожей  или  случайной знакомой.  Именно  из-за  этой формы  ее
рассмотрения она  и окаменела. Если же она  рассматривалась как анонимность,
как никто, особо не волнующий, или как вещь, она и была, в частности, никем.
Она была такой, какой ее видели. Если в какой-то момент не  было никого, кто
бы мог ее видеть, ей приходилось вызывать в воображении кого-то (отца, мать,
мужа,  любовника  -в  разные  периоды жизни), кого  она,  по  ее  ощущениям,
волновала, для кого она являлась личностью, и представлять себя в его или ее
присутствии. Если человек, от которого зависело ее бытие, уезжал или умирал,
не было повода для горя, а был лишь повод для паники.
     *Крайне   ценный  психоаналитический  вклад  в   изучение  формирования
"истерических" симптомов содержится в книге Сигала [44].

     Нельзя   перенести  ее  основную  проблему  в  "бессознательное".  Если
обнаруживается,   что  у  нее  существует  бессознательная  фантазия   стать
проституткой, это  не объясняет ее тревога в отношении хождения по улице или
ее  заботы  о женщинах, упавших  на  улицах  и не способных без  посторонней
помощи  подняться на нога.  Наоборот, бессознательная  фантазия  должна быть
объяснена и понята  с точки зрения центрального вопроса, заключающего в себе
бытие ее "я",  ее бьггие-для-себя. Ее страх быть одной не является "защитой"
от  инцестно-либидозных  фантазий  или  мастурбации.  У  нее  были инцестные
фантазии. Эти  фантазии являлись защитой от боязни  быть одной, так же как и
вся  ее  "фиксация"  на  бытии дочерью. Они  были средствами  преодоления ее
тревога  по  поводу  бытия  самой  по  себе.  Бессознательные  фантазии этой
пациентки  имели  бы совершенно  иной  смысл,  если  бы ее  основополагающее
экзистенциальное  положение  было  таким,  что  у нее  внутри находилась  бы
исходная точка, которую она могла бы оставить позади, как это было с погоней
за  удовольствиями. Так  сказать,  ее  сексуальная  жизнь  и  фантазии  были
попытками в первую очередь не получить удовольствие, а найти  онтологическую
уверенность.   В  любовных   похождениях   была  достигнута  иллюзия   такой
уверенности, а на основе этой иллюзии стало возможно получение удовольствия.
     Было  бы глубокой ошибкой называть  эту женщину нарциссисткой при любом
надлежащем  употреблении данного  термина. Она была не способна  влюбиться в
собственное  отражение.  Было  бы  ошибкой  перевести  ее  проблему  в  фазы
психосексуального развития: оральную, анальную  и генитальную. Она хваталась
за сексуальность, словно  за соломинку, как только стала "совершеннолетней".
Она не была фригидной. Оргазм смог бы принести  физическое наслаждение, если
бы  она  временно  находилась  в  безопасности - в первичном  онтологическом
смысле.  При  половом акте  с  кем-то, кто ее  любил  ( а она была  способна
поверить,  что ее  может  кто-то  полюбить),  она, вероятно, переживала свои
лучшие мгновения. Но  они были  недолгами.  Она  не  могла быть  одинока или
позволить своему любовнику быть одиноким с ней.
     Ее потребность  в  том,  чтобы  ее замечали,  могла  бы  способствовать
приложению  к  ней  дополнительного  штампа  -она  была   эксгибиционисткой.
Повторяю,  подобный термин  имеет  силу  лишь  тогда,  когда  он  понимается
экзистенциально.  Таким   образом  -и  этот  вопрос  будет  весьма  подробно
обсуждаться  впоследствии,-  она  "выставляла  себя напоказ",  но  при  этом
никогда  себя не "выдавала". То есть  она рас-крывалась, но при  этом всегда
с-крывалась. Так  что она  всегда  была  одинока  и  одна,  хотя  внешне  ее
затруднения не заключались в бытии вместе  с другими людьми; ее  затруднения
меньше всего бросались в глаза, когда она была вместе с другим человеком. Но
очевидно,  что  ее осознание  автономного  существования других  людей  было
действительно таким же незначительным, как и  вера в собственную  автономию.
Если их не было рядом,  они переставали для нее существовать. Оргазм являлся
средством   овладения  собой  посредством  держания   в   объятиях  мужчины,
овладевавшего  ею. Но  она не  могла  быть собой,  самой по себе,  и поэтому
вообще не могла быть по-настоящему собой.
     С лучай 2
     Самый любопытный  феномен  личности - тот,  что наблюдался  веками,  но
который  еще  не получил полного объяснения,- состоит  в  том,  что там, где
индивидуум кажется средством выражения личности, он не является самим собой.
Кажется,  что  им  "обладает" чья-то  чужая  личность  и  находит  выражение
посредством его слов и поступков, тогда как собственная личность индивидуума
временно  "потеряна"  или  "исчезла".  Это  происходит  со  всеми  степенями
пагубности.   Кажется,   существуют   все   степени   одного   и   того   же
основополагающего процесса,  начиная с простейшего, добродушного наблюдения,
что такой-то и такой-то "весь в отца" или что "в ней проявляется материнский
нрав",   вплоть  до  крайнего   несчастья  человека,  обнаруживающего   себя
вынужденным  принять на себя  характерные  черты личности, которую он  может
ненавидеть и (или) чувствовать ее совершенно чуждой своей собственной.
     Этот  феномен - один из самых важных при случающихся  распадах ощущения
собственной   индивидуальности,   когда   это   происходит   невольно    или
принудительно. Боязнь, что это произойдет, является одним из факторов страха
поглощения  и разрывания.  Индивидуум может бояться походить  на  кого-либо,
поскольку он обнаруживает, что его принуждают стать похожим на того, кто ему
нравится.  Позднее  я   постараюсь   показать,   что  это  один  из  мотивов
шизофренического ухода в себя.
     Способ,  которым  "я" индивидуума  и  личность  глубоко видоизменяются,
вплоть до  пугающей  точки  потери собственной  индивидуальности  и ощущения
реальности, посредством поглощения чуждой субиндивидуальностью, иллюстрирует
следующий случай.
     Г-жа Д., сорокалетняя женщина,  изначально пожаловалась  на смутный, но
сильный страх. Она сказала, что боится всего, "даже неба". Она жаловалась на
постоянное  чувство  неудовлетворенности,  необъяснимые  приступы  гнева  по
отношению к  мужу и, в частности, на  "недостаток ощущения обязанности".  Ее
страх был таков, "словно кто-то пытается встать внутри  нее и выйти из нее".
Она очень боялась, что напоминает свою мать, которую ненавидела. То, что она
называла "ненадежностью",  было  чувством смущения  и смятения, которое  она
связывала   с   тем  фактом,  что  все,  что  делала,  похоже,  никогда   не
удовлетворяло ее родителей.  Если она делала  что-то одно и ей говорили, что
это плохо,  она  делала  другое и обнаруживала, что они по-прежнему говорят,
что это плохо. Она  была не в  силах открыть, как она  выразилась,  "кем они
хотят ее  видеть". Кроме всего прочего, она упрекала родителей за то, что те
никак не давали ей понять, кем или чем она в действительности является и кем
должна  стать.  Она не могла  быть  ни плохой,  ни  хорошей хоть с  какой-то
"надежностью",  поскольку родители были -на самом деле  или по  ее ощущениям
-совершенно  непредсказуемы  и  ненадежны в  выражении любви  или ненависти,
одобрения или неодобрения. Оглядываясь назад, она сделала вывод, что  они ее
ненавидели. Но временами, сказала она, они ее настолько сбивали с толку и ей
так хотелось обнаружить, кем  она должна стать, чтобы быть способной хотя бы
их  ненавидеть, не говоря уж о  том, чтобы любить. Теперь  она говорила, что
ищет "утешения". Она искала некую линию, исходящую  от меня, которая указала
бы  ей путь,  по которому надо идти. Она нашла мою не-указывающую позицию  с
трудом переносимой, поскольку та казалась ей явным повторением позиции отца:
"Не  задавай  вопросов,  и  тебе не  солгут".  На какое-то время  она  стала
подвержена принудительному мышлению, при котором была обязана задавать такие
вопросы,  как: "Для чего это?"  или "Зачем это?", и давать  себе ответы. Она
истолковывала это как  попытку утешить себя в собственных  мыслях, поскольку
ни от кого не могла получить утешения.  У нее началась сильная депрессия,  и
она бесконечно  жаловалась  на свои  чувства, говоря, насколько они детские.
Она очень много говорила о том, как ей себя жаль.
     Теперь  мне показалось,  что  "она"  в действительности  жалела не свое
истинное "я". Она  напоминала  мне  скорее  ворчливую  мать,  жалующуюся  на
трудного ребенка.  Казалось,  что все время  "в  ней проявляется материнский
нрав" со всеми жалобами  на "ее"  детскость. Так было не  только в отношении
"ее" жалоб на себя, но  и  в  других  вопросах. Например,  как и  мать,  она
постоянно орала  на мужа и ребенка; как и мать*, она всех ненавидела;  как и
мать, она вечно плакала. В сущности, жизнь была  для нее сплошным несчастьем
из-за  того, что она никогда не могла быть самой собой, но всегда была своей
матерью.  Однако  она понимала,  что, когда она  чувствовала  себя одинокой,
потерянной, испуганной и сбитой  с толку, она  более являлась своим истинным
"я".  Она  также  понимала,  что  она  сама  сделала  себя  раздражительной,
ненавидящей, орущей, плачущей и ворчливой, поскольку,  превратив себя  вот в
"это" (то есть в свою мать), она больше  не испытывала страха  (ценой  того,
что перестала быть собой).  Однако отдача  такого маневра заключалась в том,
что, когда буря закончилась, она  оказалась удручена ощущением пустоты (тем,
что не являлась самой собой)  и ненависти к  человеку, которым она  была  (к
своей матери), и к себе  за свою двойственную природу. В некотором отношении
-раз ей стало известно о ложном  способе преодоления тревоги,  которая у нее
проявлялась, когда она была самой собой,- этой пациентке приходилось решать,
не станет  ли  избегание  подобной тревоги, путем избегания самое себя,  еще
худшим  лечением, чем ее болезнь. Крушение всех  надежд и  расстройство всех
планов, которое она испытывала вместе со мной  и вызывавшее по  отношению ко
мне  сильную   ненависть,  нельзя  было  полностью  объяснить  расстройством
либидозных или агрессивных побуждений при перенесении, а скорее это было то,
что можно было бы  назвать  экзистенциальным расстройством, проистекавшим из
того факта, что я, отказав ей в  "утешении", которое она искала у меня, и не
сказав  ей,  кем она  должна быть,  наложил  на  нее  необходимость  принять
собственное решение  относительно  личности,  которой  она  должна стать. Ее
ощущение,  что  ей  отказали  в  праве первородства,  поскольку родители  не
выполнили своей обязанности по отношению к ней, не дав  ее определения,  что
послужило   бы  ей  в  жизни  отправной  точкой,  усиливалось  моим  отказом
предложить ей "утешение".  Но  только  с помощью такого отказа было возможно
обеспечить  условия,  при  которых  она  смогла  бы  привнести  в  себя  эту
обязанность.

     *То есть как ее представление о том, кем являлась ее мать. Я никогда не
встречался  с  ее  матерью  и  понятия  не имел, обладают  ли фантазии  хоть
каким-то сходством с ее матерью как реальной личностью.

     Поэтому, в таком смысле, задачей психотерапии было, используя выражение
Ясперса, обращение  к свободе пациента. В психотерапии огромная доля  умения
зависит от способности делать это эффективно.


     4. ВОПЛОЩЕННОЕ И НЕВОПЛОЩЕННОЕ "Я"
     До сих  пор  я пытался охарактеризовать некоторые  тревоги,  являющиеся
аспектами   основополагающей   онтологической   неуверенности.  Эти  тревоги
возникают  в конкретной  эк-зистенциональной обстановке и являются  функцией
этой обстановки. Когда личность уверена в своем  собственном  бытии, тревоги
не возникают с такой силой и постоянством, поскольку для них нет возможности
возникнуть и далее существовать.
     При  отсутствии  подобной  основополагающей  уверенности жизнь, тем  не
менее, должна  продолжаться.  Вопрос, на  который  теперь  нужно  попытаться
ответить,  состоит  в  том,  какую  форму   отношений   с   собой  развивает
онтологически  неуверенная  личность.  Я  попробую  показать, как  некоторые
подобные личности, по-видимому, не обладают ощущением того основополагающего
единства,  которое  может  сохраняться в течение самых сильных конфликтов  с
собой, но скорее начинают переживать себя как, главным образом, расщепленные
на разум и тело. Обычно они ощущают более тесное отождествление с "разумом".
     Именно  определенным  последствиям  этого основного  способа,  которыми
собственное  бытие  человека может организоваться  внутри себя,  в  основном
будут  посвящены  остальные  главы  данной  книги.  Это  расщепление   будет
рассмотрено   как   попытка   справиться   с   основополагающей   подспудной
неуверенностью. В некоторых случаях могут существовать средства, позволяющие
с ним эффективно жить,  или даже  попытки его  преодолеть; но  также  весьма
вероятно сохранение  этих  тревог, что в некоторой степени  является защитой
против них,  и  это может обеспечить начальную позицию  для линии  развития,
кончающуюся   психозом.  Последняя  возможность  всегда  имеет  место,  если
индивидуум  начинает отождествлять  себя исключительно  с той своей  частью,
которую  ощущает  невоплощенной.  В  данной  главе я  сперва противопоставлю
схематически и  в более общих  выражениях воплощенное  и невоплощенное  "я";
затем, в последующих  главах,  я  оставлю  в  стороне  все  варианты  такого
положения, которые не приводят человека  к психиатру в качестве пациента,  и
подробно прослежу те последствия этого положения,  которые имеют результатом
тяжелый  раскол  бытия  индивидуума как целого и поэтому  могут  привести  к
психозу.
     Воплощенное и невоплощенное "я"
     Каждый человек,  даже  самая невоплощенная личность, переживает  самого
себя  как   сложным  образом  связанного   со   своим   телом.  При  обычных
обстоятельствах,  в  той степени,  в  какой человек ощущает свое тело живым,
реальным   и   субстанциональным,  он  ощущает   себя  живым,   реальным   и
субстанциональным.  Большинство  людей  чувствуют,  что они начались  тогда,
когда началось их тело, и что  они закончатся тогда, когда их тело умрет. Мы
могли бы сказать, что подобная личность переживает себя как воплощенную.
     Однако об этом нет необходимости  говорить. В отличие от этих "обычных"
людей, ощущающих в  моменты стресса частичное отделение  от тела, существуют
индивидуумы, которые  живут,  не будучи  погруженными в  свои тела, а скорее
обнаруживают себя, как всегда и обнаруживали, неким образом отстраненными от
тела.  О подобном человеке  можно  было  бы сказать, что  "он" так и не стал
олицетворенным и может говорить о себе как о более или менее невоплощенном.
     Здесь мы имеем основополагающее различие в жизненных позициях "я". Если
воплощение и невоплощение всегда  были бы завершены в  обоих направлениях, у
нас было  бы два разных  образа человеческого бытия. Большинство людей может
считать  первых  нормальными  и  здоровыми,  а  последних  -ненормальными  и
патологичными. В данном исследовании подобная оценка совершенно неуместна. С
определенных  точек  зрения  можно  считать  воплощение  желательным. Вполне
вероятно предположить с  другой точки зрения, что индивидуум должен пытаться
выпутать себя  из тела и тем самым достичь желаемого состояния невоплощенной
духовности*.
     То, что  мы  имеем,  представляет собой  два  основных экзистенциальных
положения. Различие в положениях не  мешает любому основополагающему вопросу
-добро и зло, жизнь  и смерть, индивидуальность,  реальность  и нереальность
-возникать как в одном контексте,  так  и  в другом,  но  в  корне различные
контексты, в которых они встречаются, определяют основные направления образа
жизни. Две эти крайние возможности требует изучения с точки зрения  способа,
которым  индивидуум, чье положение приближается к той или  иной возможности,
будет переживать связь с другими личностями и с миром.
     Воплощенная личность ощущает, что состоит из плоти, крови и костей, что
она  биологически  жизнеспособна  и  реальна:  такой  человек  осознает себя
субстанциональным. В такой же степени, в какой он основательно находится "в"
своем теле, он ощущает личную непрерывность во времени.  Он будет переживать
себя  как  подверженного  опасностям,   угрожающим   его  телу,-  опасностям
нападения,  уродства,  болезни  и  смерти.  Он  впутан  в плотские  желания,
удовольствия и  расстройства тела.  Таким образом, у  индивидуума в качестве
отправной точки  есть переживание своего тела  как основания,  на котором он
может быть личностью вместе с другими людьми.
     Однако, хотя его  бытие не  расщеплено на  "разум" и  тело, он, тем  не
менее, может быть  разделен множеством способов. В  некоторых отношениях его
положение даже  более рисковано, чем положение индивидуума, каким-то образом
отделенного от  тела,  поскольку первому индивидууму недостает того ощущения
неоскверненности   телесным  злом,  которое  порой  встречается  у  частично
воплощенных личностей.

     *Например,  Бультманн  в  своей  книге  "Первохристианство"  [10]  дает
превосходное описание гностического идеала разъединения души (реального "я")
и  тела. Спасение понималось как полный отрыв от уничтожения души и тела. Он
цитирует следующий  гностический  текст: "Тело есть  темница, живая  смерть,
ощущающий труп,  могила, коею носишь на себе, вороватый друг, коий ненавидит
тебя в любви к тебе и завидует тебе в ненависти к тебе..."
     Для  изучения  вопроса о расколе  разума  и  тела с психопатологической
точки зрения см. работы Клиффорда Скотта [42] и Уинникотта [48].

     Например,  один человек  с шизофреническим расстройством, дважды долгое
время лечившийся в психиатрической больнице, рассказал мне о своих  реакциях
при нападении на него ночью  в темном переулке, когда он  еще был совершенно
здоров.  Он шел по переулку,  а навстречу ему шагали двое  мужчин. Когда они
поравнялись с  ним,  один из них  внезапно ударил его дубинкой.  Удар был не
очень точный и оглушил  его лишь на мгновение.  Он зашатался, но  достаточно
быстро  пришел  в себя, чтобы повернуться и атаковать  бандитов,  хотя и был
невооружен; после короткой схватки они убежали.
     Интересно же здесь то, как  этот человек переживал этот инцидент. Когда
его  ударили, первой реакцией было удивление.  Затем,  пока  он все  еще был
отчасти оглушен, он подумал о том, насколько бессмысленно этим людям на него
нападать: у него с собой не было денег, они ничего не могли с него получить.
"Они могли бы лишь  избить меня,  но не могли причинить  никакого настоящего
вреда". То есть  любой ущерб, нанесенный телу, не мог по-настоящему, реально
ему  Повредить.  Конечно, существует смысл,  при котором подобная  установка
могла бы являться вершиной мудрости,  когда, к примеру,  Сократ  утверждает,
что  доброму человеку  нельзя  причинить никакого вреда. В данном  же случае
"он"  и его "тело" были  разъединены.  В  такой  ситуации он  боялся гораздо
меньше обычного человека, поскольку, с его  точки зрения, он не мог потерять
ничего, по существу  принадлежавшего ему. Но, с другой  стороны,  его  жизнь
была полна  тревог,  не возникающих у обычных людей. Воплощенный индивидуум,
целиком впутанный  в желания, потребности и поступки  своего тела, подвержен
чувству  вины и  тревоги, сопутствующему  подобным  желаниям, потребностям и
поступкам.  Он  подвержен  как   телесным  расстройствам,  так  и   плотским
наслаждениям.  Собственное  тело   не  является  убежищем  от  уничтожающего
самопорицания.  В  воплощенности  как таковой  нет  гарантии  против чувства
безнадежности или  бессмысленности. За пределами своего тела ему по-прежнему
приходится  узнавать, кто он такой. Его тело  можно  переживать как больное,
отравленное, умирающее. Короче, телесное "я"  не является нерушимым оплотом,
спасающим  от разъединения онтологическими сомнениями и  неопределенностями:
само по  себе оно не  является защитой от  психоза.  И  наоборот,  раскол  в
переживании собственного бытия на  невоплощенную и воплощенную части есть не
больший