го являлась  семья пациентки, прямо не связаны  с
интересующей нас темой.  Это  не значит, что  подобные факторы  не оказывают
глубокого влияния на природу семьи и, следовательно, на пациентку. Но, точно
так  же,  как  цитолог  заключает свои  знания  макроанатомии  в скобки  при
описании клеточных феноменов, хотя  и обладает такими знаниями, мы заключаем
более крупные социологические  вопросы  в  скобки  как не имеющие  прямого и
непосредственного  отношения к  пониманию хода заболевания. Таким образом, я
думаю,  что  клиническая  биография,  которую  я   излагаю,  могла  бы  быть
биографией девушки-работницы из Цюриха, представительницы среднего класса из
Линкольна  или  дочки  миллионера  из  Техаса.  Очень  сходные  человеческие
возможности возникают  при межличностных взаимоотношениях людей,  занимающих
такое  разное  положение  в  обществе,  как эти.  Однако я  описываю  нечто,
происходящее в двадцатом столетии на Западе, а  не где-то еще,  совершенно с
одной и той же точки зрения.  Я не знаю, каковы черты, составляющие сущность
этого  мира, которые  порождают подобные возможности.  Но мы,  как врачи, не
должны забывать,  что  происходящее  за  наложенными  на  нас  самими  собой
барьерами может  очень сильно изменять  модели, выработанные внутри пределов
нашего клинического межличностного микрокосма.
     Я   почувствовал,  что  здесь  необходимо  это  кратко  констатировать,
поскольку  ощущаю, что клиническая психиатрия на Западе склонна  к тому, что
один  мой  друг-шизофреник  назвал   "социальной  неуклюжестью",  тогда  как
советская   психиатрия,   по-видимому,   является   "неуклюжей"   скорее   в
межличностной  сфере.  Хотя  я  считаю, что  клиническая  биография  обязана
сосредотачиваться на  межличностной сфере, это должно происходить так, чтобы
не возникало закрытой системы, в принципе исключающей отношение к  тому, что
временно может для удобства помещаться в скобки.
     Итак,  каждый из людей,  с которыми я беседовал, имел свою  собственную
точку зрения  на  жизнь  Джулии, но все они  сошлись  в  том,  что ее  жизнь
разбивается на три основных состояния, или фазы. А именно, было время, когда
     1) пациентка была  хорошей,  нормальной  и здоровой девочкой,  пока она
постепенно  не начала  2)  быть  плохой, делать и  говорить вещи, вызывавшие
страдание и в целом "приписываемые" непослушанию и испорченности, пока
     3) это не вышло за все терпимые границы,  так что ее можно было считать
лишь совершенно сумасшедшей.
     Раз  родители  "знали", что она сумасшедшая, они винили себя за то, что
не поняли этого раньше. Ее мать сказала:
     "Я начала  ненавидеть  те ужасные вещи,  которые  она мне говорила,  но
потом увидела,  что она ничего не  может поделать... она была  такой хорошей
девочкой. Потом она стала говорить такие жуткие вещи...  если  бы  мы только
знали.  Разве мы  были не правы, считая, что она  ответственна  за  то,  что
говорит? Я знала, что в действительности она не могла иметь в виду те жуткие
вещи, о  которых  она мне говорила. В  известной степени я  виню себя, но  в
известной  степени я рада, что, в  конце концов, это  болезнь, но  если бы я
только не ждала так долго, прежде чем привести ее к врачу".
     Что точно подразумевается под "хорошей", "плохой"  и  "сумасшедшей", мы
еще  не знаем. Но мы уже узнали очень много. Сначала, как  вспоминают теперь
родители,  Джулия,  конечно  же,  действовала  таким образом,  что родителям
казалось,  будто все  в порядке. Она была хорошей,  здоровой  и  нормальной.
Затем ее поведение изменилось так, что она действовала в контексте того, что
все значимые  другие в ее мире единодушно признали  как "плохое", пока через
короткое время она не стала "сумасшедшей".
     Это не говорит нам ничего о том, что делал ребенок, чтобы быть в глазах
родителей  хорошим,   плохим  или   сумасшедшим,  но  снабжает  нас   важной
информацией  о том,  что изначальная модель ее действий  находилась в полном
соответствии с  тем, что родители считали хорошим  и  похвальным.  Затем она
какое-то  время была  "плохой",  то есть "выдала"  те  самые  вещи,  которые
родители больше всего  не хотели видеть и слышать с ее стороны или полагать,
что  они  в  ней существуют. В  данный момент  мы не  можем сказать,  почему
получилось  именно  так.  Но то,  что она была  способна  говорить и  делать
подобные  вещи,  казалось  родителям почти невероятным.  Все  это  произошло
совершенно неожиданно. Сперва они пытались не  обращал, на  это внимания, но
но мере тою как  натиск  усиливался. они начали неистово бороться, чтобы его
отразить.  Поэтому  все испыпали  обложение,  когда, вместо того  чтобы, как
обычно, сказать,  что  мать  не  дает ей жить,  она заявила, что  мать убила
ребенка. Теперь все могло быть прощено. "Бедняжка Джулия была больна. Она не
отвечала  за свои слова. Как я могла хоть на секунду поверить, что она имеет
в виду то, что мне говорит? Я  всегда пыталась делать все, что в моих силах,
чтобы быть  ей хорошей матерью". У нас будет случай вспомнить  эту последнюю
фразу.
     Три  эти  стадии в  эволюции идеи психоза члены  семьи охарактеризовали
очень  буднично:  хорошая  -плохая  - сумасшедшая. Так  же важно  обнаружить
манеру, в которой люди  из мира пациентки рассматривали ее  поведение, как и
получить  историю  ее  поведения  самого по  себе.  Я  попробую  убедительно
продемонстрировать   это   ниже,  а  сейчас  хотел   бы   пронаблюдать  одну
существенную деталь  в  ее  истории  -  такой,  какой  она  была  рассказана
родителями.
     Они не замалчивали факты и не  вводили в  заблуждение. И  отец, и  мать
стремились  помочь  и  в   целом  преднамеренно  не  утаивали  информацию  о
действительных фактах.  Существенно  здесь то, как  факты не  принимались  в
расчет или, скорее, как очевидный подтекст фактов не принимался в расчет или
отрицался.  Нам,  вероятно,  лучше  всего  представить краткую историю жизни
девушки,  сперва  сгруппировав  события в  соответствии с моделью родителей.
Описание дается преимущественно со слов матери.
     Фаза I: Нормальный и хороший ребенок
     Джулия не была требовательным ребенком. От груди ее отучили без  труда.
Мать не знала  никаких беспокойств с того дня, когда прекратила подкладывать
подгузники,-  Джулии тогда  был  год и  три  месяца. С  ней никогда  не было
"хлопот". Она всегда делала то, что ей велели.
     Вот основные материнские обобщения, подкрепляющие заявление, что Джулия
всегда была "хорошей" девочкой.
     В  общем,  это описание  ребенка, который некоторым образом  никогда не
жил, ибо действительно живой ребенок требователен, вызывает хлопоты и никоим
образом никогда  не делает то,  что  ему велят. Вполне возможно, что ребенок
никогда не был  таким "совершенным", каким хотела мне его  представить мать,
но крайне существенно  то, что именно такая  "хорошесть" является  у г-жи X.
идеалом   совершенства   ребенка.   Возможно,   этот  ребенок  не  был   так
"совершенен",  как  описанный;  возможно,  мать  заставляли  утверждать  это
какие-то дурные предчувствия, в чем я ее никоим образом не виню. Решающим же
мне  кажется  то, что  г-жа  X.,  очевидно,  воспринимает  только то,  что я
воспринимаю  как выражение внутренней мертвенности  в  ребенке,  а она - как
предельную хорошесть,  здоровье и нормальность. Поэтому  существенный момент
заключается не в том,-если мы думаем не просто о пациентке, абстрагированной
от своей  семьи, а скорее  о всей  системе  взаимоотношений  в семье, частью
которых являлась Джулия,-что ее мать, отец и тетка описывают экзистенциально
мертвого ребенка, а в том, что ни один  из  взрослых  в ее мире не  понимает
разницы  между  экзистенциальной жизнью  и  смертью.  И  наоборот, состояние
экзистенциальной смерти заслуживает их наивысшую похвалу.
     Давайте по очереди рассмотрим каждое из утверждений матери.
     1. Джулия не была требовательным ребенком. Она действительно никогда не
плакала, когда была голодна.  Она никогда не  сосала слишком энергично.  Она
никогда  не допивала рожок до конца. Она вечно "хныкала  и  вякала".  Она не
очень  быстро  набирала  в  весе. "Она никогда ни  в чем  не нуждалась, но я
чувствовала, что она никогда не была удовлетворена".
     Здесь мы имеем  описание ребенка, чьи оральные жадность и голод никогда
не  находили выхода.  Вместо здорового,  энергичного  выражения  инстинкта в
сильном,  возбужденном  плаче,  энергичном  сосании,  опустошении   рожка  с
последующим  сном  от  насыщения и довольства  она  постоянно  беспокоилась,
казалась голодной,  однако,  когда  eй давали рожок, сосала несистематично и
никогда  не  удовлетворялась.  Есть искушение  попытаться  восстановить  эти
ранние переживания с  точки зрения младенца, но здесь я хочу ограничить себя
лишь наблюдаемыми фактами, которые  вспомнила мать через  двадцать  с лишним
лет, и делан, наши построения только на их основании.
     Как  утверждалось   выше   -и  это,  по-моему,  важный  момент,   когда
размышляешь  об этиологических  факторах,- один из  важнейших аспектов этого
отчета состоит  не просто в  том, что мы получили портрет ребенка,  который,
будучи физически  живым, экзистенционально не становится живым, а в том, что
мать  настолько  неверно  понимает ситуацию, что  продолжает наслаждаться  в
воспоминаниях лишь теми аспектами поведения ребенка, которые являются самыми
мертвыми.  Мать  не  тревожит,  что ребенок  не кричал  "требовательно" и не
осушал рожок. То, что Джулия этого не делала, ощущается ею не как угрожающий
провал основополагающих  оральных инстинктивных побуждений найти выражение и
осуществление, но единственно как признак "хорошести".
     Г-жа X. неоднократно  делала акцент на том, что  Джулия никогда не была
"требовательным" ребенком.  Это не означало, что  она  сама  не  была щедрой
личностью. В сущности, она "отдала свою жизнь" Джулии, как она это выразила.
Мать никогда не питала в ее отношении больших надежд: "Я просто позволяла ей
идти своим собственным путем". Однако именно тот факт, что Джулия  с  самого
начала никогда ничего не требовала, по-видимому,  главным образом  и поощрял
мать давать ей так много,  что она  и  делала. Поэтому для нее стало ужасным
переживанием,   когда   подросток   Джулия   вместо    проявления   какой-то
благодарности за все, сделанное для нее и отданное ей, стала обвинять мать в
том, что та "никогда  не давала ей быть". Таким  образом, хотя  мне  кажется
вполне возможным, что благодаря некоему генетическому фактору  этот  ребенок
родился с организмом, сформированным так, что  инстинктивная  потребность  и
удовлетворение потребности, выражая это наиболее общо, не проявлялись у него
свободно,  к  этому  добавлялся  тот факт,  что  все остальные  в  его  мире
воспринимали эту самую  черту как признак "хорошести"  и отмечали одобрением
отсутствие самопроизвольных  действий.  Можно  указать  на  сочетание  почти
полного  отсутствия  у  ребенка  достижения инстинктивного удовлетворения  и
полного отсутствия у матери осознания этого как одной из повторяющихся тем в
самом начале отношений матери с ребенком-шизофреником. Нужно  дополнительное
исследование,  чтобы  установить,  насколько  специфическим  является данное
сочетание.
     2. От груди ее отучили без труда. Именно  при кормлении ребенок впервые
активно  живет с  другим.  Ожидается,  что ко  времени  отнятия  от  труди у
обыкновенного ребенка развивается некоторое ощущение самого себя как бытия в
своем праве. У нею есть "свой собственный  путь" и какое-то  ощущение матери
как  прототипического  другого. На основе этих достижений отнятие происходит
без особого труда. Ребенку на данной стадии дают играть в "игры с отнятием",
при которых он роняет, скажем, погремушку для того, чтобы ее возвратили ему;
роняет ее снова, чтобы ее  вернули, и т. д. до  бесконечности.  По-видимому,
ребенок здесь играет с объектом, который исчезает и возвращается, исчезает и
возвращается,-в сущности, центральный вопрос отнятия от груди. Более того, в
эту  игру обычно  играют по  его сценарию, так что мы находим "естественным"
быть  с  ним  в сговоре,  создавая  впечатление,  что он  всем заправляет. В
случае, описанном Фрейдом, маленький мальчик удерживал свою катушку за конец
привязанной к ней  нитки, когда  ее  выбрасывал,  в  противоположность  тому
факту, что не мог  таким же образом удержать под контролем мать, ухватившись
за  завязки  фартука. Итак, если, как  мы заключили, эта  девочка  в  первые
месяцы жизни не достигла автономии, являющейся необходимым условием развития
способности  идти  своим   собственным  путем  и  обладать  своим  умом,  то
неудивительно, что ее, как должно было казаться, отучили от груди без труда,
хотя едва ли можно назвать это отнятием, поскольку младенец бросил  то, чего
никогда не имел.  По  сути, в случае Джулии едва ли вообще можно говорить об
отнятии от  груди. В то время все  шло настолько гладко,  что ее мать смогла
воскресить  в памяти лишь пару настоящих инцидентов. Впрочем, она вспомнила,
что  играла с  пациенткой в  "выбрасывание". Старшая сестра  Джулии играла в
обычный вариант  этой игры и доводила этим г-жу  X.  до  белого каления.  "Я
удостоверилась, что она  (Джулия) не собирается играть сомной в  эту игру. Я
выбросила что-то,  а она принесла  мне  это  обратно",  как только научилась
ползать.
     Едва ли необходимо  комментировать подтекст  такой  инверсии ролей  при
неумении Джулии отыскать хоть какие-то собственные реальные пути.
     Говорят, она рано  пошла (ей было чуть больше года)  и кричала, если ей
не  удавалось достаточно быстро дойти  через комнату  до матери. Мебель была
переставлена,  поскольку  "Джулия  боялась  стульев,  стоявших  между ней  и
матерью". Мать истолковывает это как знак того, насколько сильно дочь всегда
ее любила. До  трех  или четырех лет она "чуть не  сходила с ума", если мать
хоть на мгновение скрывалась из виду.
     Скорей всего, это подтверждает предположение, что в действительности ее
никогда не отнимали от груди, поскольку она так и не достигла  стадии, когда
отнятие,  в  более чем физическом  смысле,  могло иметь место.  Так как  она
никогда не устанавливала автономного самобытия, она  не могла  прорабатывать
вопросы  присутствия и  отсутствия  для  овладения способностью быть  одной,
самой  по  себе,  ради  открытия  того, что  физическое  присутствие  другой
личности  не обязательно для ее собственного существования, как бы сильно ни
были  сорваны выполнения потребностей и желаний. Если индивидуум нуждается в
другом для того, чтобы быть самим собой, это  предполагает полный  провал  в
достижении  автономии, то есть личность  вступает в жизнь с  основополагающе
неуверенной онтологической позиции. Джулия не могла быть  самой  собой ни  в
присутствии матери, ни в ее отсутствии. Насколько помнит мать, она физически
всегда находилась  в пределах слышимости Джулии, пока той не исполнилось три
года.
     3. Она была сухой с того момента, когда в год и три месяца ей перестали
подкладывать подгузники. В этом месте можно заметить, что далеко не необычно
обнаружить   у  шизофреников   раннее   развитие  контроля  за  телом,  хотя
неизвестно, как они выглядят в этом отношении по сравнению с  другими. Очень
часто родители шизофреников говорят, как гордились  они своими  детьми из-за
их  раннего  развития  - ползания,  хождения, функционирования  кишечника  и
мочевого пузыря, речи, прекращения плача и т. п. Однако приходится спросить,
рассматривая связь между тем,  о чем  родители с  гордостью рассказывают,  и
тем, чего ребенок достиг, какая часть поведения ребенка является  выражением
его  собственной  воли.  Вопрос  не  в  том,  насколько хорош или  насколько
испорчен  ребенок, а в том,  развивает ли ребенок ощущение того, что он есть
начало собственных  действий, что он  -источник,  из которого возникают  его
действия; или чувствует ли ребенок, что его собственные действия порождаются
не внутри него, а внутри  его матери, несмотря на возможное впечатление, что
он  -  деятель  своих  действий  (ср.  с  человеком  под  гипнозом,  который
вследствие  приказов  притворяется  автономным).  Может  случиться, что тело
будет совершенствовать свои умения и, таким образом, делать все, что от него
ожидается. Однако подлинное самопроизвольное действие, по-видимому,  никогда
не  было установлено  ни  в какой  степени, но вместо этого  любое  действие
является  почти  полным  угождением и приспособлением к  указаниям  извне. В
случае Джулии ее действия, похоже, были поставлены матерью, но ее "в" них не
было. Должно быть, именно это она имела  в виду,  говоря, что так и не стала
личностью,  а в ее постоянных повторах типичной хронической шизофренички она
"послу снится" (или "послушница").  Другими словами, она была лишь послушной
девочкой, делавшей то, что ей велели.
     4. Она всегда делала то, что ей велели. Как  мы отмечали раньше  насчет
высказывания правды и лжи, существует  множество причин  быть  послушным, но
неспособность  быть  непослушным -  не  самая лучшая из них. Пока в описании
г-жи  X.  нельзя  увидеть,  что  мать  признавала  в Джулии  какие-то другие
возможности,  кроме становления тем, что  сама Джулия назвала "послушницей".
Она "отдала свою жизнь" ей  -снящейся какому-то послу,-но полностью oтрицала
(и по-прежнему отрицает двадцать пять лет спустя) возможность  того, что эта
хорошая, послушная, чистенькая  девочка, которая  так любила ее, что чуть не
сходила с ума. когда ту  отделял от матери стул, окаменела и превратилась  в
"вещь", чересчур охваченную ужасом, чтобы стать личностью.
     5.  С ней никогда  не было  "хлопот". Теперь  стало ясно, что с  первых
месяцев  жизни эта  пациентка  была  лишена  автономии. Она так и не  нашла,
насколько я могу судить по воспоминаниям ее матери, своих собственных путей.
Инстинктивные потребности  и  их удовлетворение никогда не находили никакого
выражения через каналы телесной деятельности.
     В первую  очередь  не  было  реального удовлетворения,  возникающего из
реального желания реальной груди.  Мать рассматривает последствия этою с тем
же самым одобрением, с каким рассматривала первые проявления этого.
     "Она никогда не брала чересчур много торта. Нужно было просто  сказать:
"Достаточно, Джулия", и она не возражала".
     Мы ранее отметили, как  так  может  произойти, что ненависть выражается
только через угодливость системы ложного "я". Мать хвалила ее за послушание,
но  Джулия начала доводить  свое послушание до такой  степени, что  то стало
"невозможным". Таким образом, у нее был промежуток времени, в возрасте около
десяти лет, когда ей нужно было говорить все, что произойдет в течение дня и
что она должна делать. Каждый день должен был начинаться с зачитывания такой
программы. Если мать  отказывалась  исполнять это  ритуал,  Джулия  начинала
хныкать.  По  словам матери,  ничто не могло остановить ее  хныканья,  кроме
хорошей взбучки. Когда она стала  старше, то сама не тратила деньги, которые
ей давали.  Даже когда ее подбадривали  сказать, чего  она хочет, или купить
самой  платье,  или познакомиться  с  юношами,  как  другие девушки,  она не
выражала своих собственных желаний; она заставляла мать покупать ей одежду и
не проявляла инициативы при  знакомствах. Она никогда в  жизни не приняла ни
единого решения.
     Кроме упомянутого выше хныканья, было еще несколько  эпизодов в детстве
Джулии, когда та сердила мать. В промежутке с пяти до  семи лет она кусала и
грызла ногти;
     как   только   она  начала   говорить,  у  нее   появилась   склонность
перевертывать   слова  задом  наперед.  Внезапно  в  восемь  лет  она  стала
переедать, и это продолжалось  несколько' месяцев, пока она  не вернулась  к
своей обычной вялой манере есть.
     Впрочем, ее мать не принимала  в расчет такие вещи, как временные фазы.
Тем  не менее мы имеем,  в  них внезапные проблески разрушительно неистового
внутреннего  ми