этого  школьника  стало  уже  очень сложной системой, когда  ему исполнилось
четырнадцать лет. Ему было неизвестно о степени отождествления с матерью, но
было известно о вынужденной склонности действовать по-женски и  затруднениях
при стряхивании с себя роли леди Макбет.
     Дня сохранения себя от впадения  в ту или  иную женскую персону он стал
обдуманно взращивать  другие. Хотя он очень старался выдержать олицетворение
нормального школьника, которого бы любили люди (что является простым идеалом
угождающего ложного "я"), его  ложное "я" теперь было целой системой персон;
некоторых  "возможных"  с  общественной  точки  зрения,  других  нет,  одних
вынужденных, других  обдуманно  разработанных.  Но  сверх  всего  этого  для
олицетворения характера  устойчивая тенденция вызывать затруднения  при  его
выдерживании без вторжения некоего тревожащего элемента.
     В общем, в  изначальный  образ  полной нормальности и приспособленности
вкрадывается определенная странность,  определенная вынужденная чрезмерность
в  неожиданных  направлениях, что превращает его  в карикатуру и  вызывает у
других определенное беспокойство и неловкость, даже
     ненависть.
     Например,  в  каких-то отношениях  Джеймс  "пошел  в"  отца.  Тот  имел
обыкновение спрашивать у людей  за  столом,  достаточно  ли  им  положили, и
заставлять  их брать еще, даже  когда они ясно говорили, что  им достаточно.
Джеймс в этом отношении "пошел  в" отца: он всегда вежливо спрашивал об этом
у гостей за столом. Сперва это казалось  не более чем великодушной заботой о
других.  Но  его  допросы  затем стали  назойливы и вышли за все  допустимые
рамки, так что он всем надоедал и вызывал всеобщее смущение. Здесь он принял
на себя то,  что,  по  его ощущениям,  было  агрессивным подтекстом действий
отца, проявлял  этот подтекст,  преувеличив его  при  своем переложении,  ко
всеобщему  раздражению и насмешкам. В сущности, он вызывал у других чувства,
которые испытывал к своему отцу, но был не способен высказать их прямо ему в
лицо.  Вместо  этого  он  создал  то,  что  было  равнозначно  сатирическому
комментарию своего отца, посредством вынужденной карикатуры на него.
     У  большей  части  эксцентричности  и  странности  шизоидного поведения
именно такая  основа.  Индивидуум начинает  с  рабского приспособленчества и
угодливости, а заканчивает посредством этого же  самого приспособленчества и
угодливости, выражая собственную негативную волю и
     ненависть.
     Угождение  воле других  у  системы ложного  "я" достигает своей крайней
степени при автоматическом  повиновении, эхопраксии, эхолалии и flexibilitas
cerea кататоника.  Здесь повиновение, подражание и копирование доводятся  до
такой  чрезмерности,  что   демонстрируемая  гротескная  пародия  становится
скрытым обвинением,  выдвигаемым  манипулирующему  врачу.  Гебефреник  часто
высмеивает и  передразнивает  людей, которых он ненавидит и боится, так  как
предпочитает такой единственно  доступный способ нападения на них. Это может
стать одной из тайных шуток пациента.
     Наиболее   ненавистные    стороны    личности,   являющейся    объектом
отождествления,  выдвигаются  вперед,  подверженные насмешке,  презрению или
ненависти  посредством   олицетворения.  Отождествление   Дэвида  с  матерью
превратилось в вынужденное олицетворение порочной королевы.
     Внутреннее, тайное "я"  ненавидит  характерные черты ложного  "я".  Оно
также  боится   их,   поскольку  принятие   чуждой  индивидуальности  всегда
переживается как угроза своей собственной. Оно боится поглощения расширенным
отождествлением.  В  какой-то  степени  система  ложного  "я",  по-видимому,
действует  аналогично   ретикулоэндотелиальной   системе,   огораживающей  и
обволакивающей вторгающиеся опасные инородные вещества и, таким  образом, не
дающей этим чуждым захватчикам распространяться  по  телу. Но  если подобное
является защитной функцией, она должна оцениваться как неудачная. Внутреннее
"я"  не  более  истинно,  чем  внешнее.   Внутреннее,   тайное   "я"  Дэвида
превратилось   в   контролирующее   и   манипулирующее   средство,   которое
использовало ложное "я" во многом как куклу, которой он, по своим ощущениям,
являлся для матери. То есть тень матери легла как на его внутреннее "я", так
и на внешнее.
     Поучительный  аспект этой проблемы иллюстрирует  случай, произошедший с
двадцатилетней  девушкой, которая  жаловалась  на  свою  "застенчивость"  по
причине  безобразного лица.  На кожу она накладывала слой белой  пудры, а на
губы -ярко-красную помаду, придавая лицу если уж не безобразный облик, то по
крайней мере пугающе неприятный, клоунский, маскоподобный, что решительно не
шло на  пользу чертам ее лица. В уме она делала это, чтобы скрыть, насколько
безобразна  она  под толстым  слоем  косметики. При дальнейшем  исследовании
стало  очевидно, что установка девушки  по отношению к своему лицу содержала
ядро центрального вопроса ее жизни -ее взаимоотношений с матерью.
     Она  имела  пристрастие  тщательно  рассматривать  свое лицо в зеркале.
Однажды ей на ум пришло, как ненавистно она выглядит. В течение многих лет в
глубине ее разума  таилась мысль, что у нее лицо матери. Слово  "ненавистно"
чревато  двусмысленностью. Она ненавидела  лицо,  которое видела  в  зеркале
(материнское).  Она к тому же видела,  насколько наполнено ненавистью  к ней
лицо,  которое  смотрело  на  нее  из  зеркала;  она, смотрящая  в  зеркало,
отождествлялась с матерью. В этом отношении она  была своей матерью, видящей
ненависть  на лице дочери,  то есть глазами матери  она  видела  ненависть к
матери на лице в зеркале и смотрела с ненавистью на материнскую ненависть
     к себе.
     Ее взаимоотношения с матерью заключались в излишней
     опеке со стороны матери  и  излишней зависимости  и  угодливости  с  ее
стороны. В реальности она не могла вынести ненависти к матери, да и не могла
позволить себе допустить существование ненависти к себе  у матери.  Все, что
не могло найти прямого выражения и открытого признания,  сконденсировалось в
ее  теперешнем  симптоме. Главный  подтекст, по-видимому, состоял в том, что
она видела, что ее истинное лицо ненавистно (или ненавидяще). Она ненавидела
его  за  сходство  с  материнским. Она  боялась  увиденного.  Покрывая  лицо
косметикой,  она  как маскировала  собственную  ненависть,  так и  совершала
суррогатное нападение на материнское лицо. Сходный принцип действовал всю ее
остальную  жизнь. В  ней нормальные для ребенка послушание  и вежливость  не
только превратились в пассивную покорность любому желанию матери, но и стали
полным стиранием ее  самой и продолжали становиться пародией на все,  что ее
мать  могла  сознательно  желать от  дочери.  Она превратила  угодливость  в
средство  нападения и показывала всем  такую травестию своего истинного "я",
которая была как гротескной карикатурой на ее  мать, так и  передразниванием
"безобразного" варианта собственного
     послушания.
     Таким  образом, ненависть  к  другой  личности сосредотачивается на  ее
чертах, которые индивидуум выстроил  в собственном бытии, и в  то  же  самое
время, однако, временное  или длительное принятие  личности другого является
способом не быть самим собой, который, как кажется, предлагает безопасность.
Под мантией личности кого-то другого человек может действовать гораздо более
умело,  гладко, "надежно"  -используя выражение г-жи Д.,-и  индивидуум может
предпочесть  скорее заплатить  цену  подверженности  преследующему  ощущению
тщетности,  обязательно  сопутствующему  небытию самим собой, чем  рисковать
откровенным  переживанием  беспомощного  испуга  и  смущения,   что   станут
неизбежным началом бытия самим собой.  Система ложного "я"  стремится  стать
все более  и  более  мертвой.  Некоторые люди ощущают  себя так,  будто  они
превратили свою жизнь в робота, который сделал себя (явно) необходимым.
     Кроме  более  или  менее  постоянной "личности", показываемой  системой
ложного "я", возможна,  как  уже упоминалось,  жертва бесконечным  временным
отождествлениям  меньшего  размера. Индивидуум  внезапно  обнаруживает,  что
приобрел манеры, жесты, обороты речи,  интонацию голоса, которые не являются
"его", но принадлежат кому-то  другому. Зачастую  это манеры, которые он,  в
частности,   сознательно   не  любит.  Временное   использование   небольших
фрагментов  поведения  других  людей  не  является  исключительно  шизоидной
проблемой,   но    это    происходит   с   характерной    настойчивостью   и
принудительностью на основе шизоидной системы  ложного  "я".  Все  поведение
некоторых  шизофреников едва ли  является  чем-то  иным,  как  не  мешаниной
странностей  других людей,  сделанных  еще  более  странными несоответствием
обстановки, в  которой они  воспроизводятся. Следующий пример рассказывает о
совершенно "нормальной" личности.
     Одна студентка по фамилии Макаллум развила весьма двусмысленные чувства
к преподавателю по фамилии  Адаме. Однажды она, к  своему ужасу, обнаружила,
что подписалась фамилией "Макадаме". "От отвращения я могла бы отрубить себе
руку".
     Подобные   осколки   других,  по-видимому,   внедряются   в   поведение
индивидуума, как куски шрапнели -в тело. Устанавливая явно удачные и гладкие
взаимоотношения с внешним  миром, индивидуум вечно перебирает  эти инородные
обломки, которые (как он это переживает)  необъяснимым  образом вытеснены из
него. Такие поведенческие осколки очень часто наполняют субъекта отвращением
и  ужасом,  как и  в случае этой  студентки, они ненавистны  и  подвергаются
нападениям.   "Я  могла  бы  отрубить  себе  руку".  Но  конечно  же,  такой
разрушительный импульс,  в сущности,  направлен против ее собственной  руки.
Такой небольшой "интроецированный"  осколок действия или его час-типу нельзя
атаковать  без  насилия   над  собственным  бытием  субъекта.  (Джин  стерла
собственные черты лица, нападая на свою мать-в-ее-лице.)
     Если  все поведение индивидуума  начинает принудительно  отчуждаться от
тайного   "я"  так,  что   полностью   отдается   принудительной   мимикрии,
олицетворению, пародированию  и  подобньм  временным  инородньм организациям
поведения, то он может попытаться лишить себя всего своего поведения. Такова
одна из форм  кататонического ухода. Происходит так, будто человек  пытается
вылечить общее заражение  кожи,  сбрасывая  собственную кожу.  Поскольку это
невозможно,  шизофреник может взять и  сорвать,  если можно  так выразиться,
свою поведенческую кожу.


     7. САМОСОЗНАНИЕ*
     Самосознание, как обычно употребляется этот  термин,  подразумевает две
вещи: осознание себя самим собой и  осознание себя  как  объекта  наблюдения
кого-то другого.
     Две  эти формы осознания  "я"  -как объекта в собственных глазах и  как
объекта  в  глазах другого  -тесно  связаны  друг  с  другом.  У  шизоидного
индивидуума обе они преувеличены и  обе предполагают в чем-то принудительную
природу.  Шизоидный индивидуум  часто мучим  принудительной  природой своего
осознания собственных процессов  и  к тому же  в равной мере  принудительной
природой ощущения своего тела как объекта в мире других. Повышенное ощущение
того, что ты всегда видим, или, во всяком случае, всегда потенциально видим,
можно  в принципе отнести к  телу,  но  озабоченность  тем,  что  тебя могут
видеть, может слиться с идеей проницаемости ментального "я" и его ранимости,
когда индивидуум  чувствует, что можно заглянуть сквозь него в  его  "разум"
или "душу".  О  подобных  чувствах  "зеркального стекла"  обычно говорится с
точки   зрения  метафоры  или  сравнения,  но  при  психотических   условиях
пристальный   взгляд   другого   может   переживаться   как   действительное
проникновение в сердцевину внутреннего "я".

     *См. прим. к с. 71.

     Повышение,  или усиление,  осознания  собственного бытия  -как  объекта
собственного  знания,  так  и знания  других  -практически  универсально для
подростков и сопровождается робостью, покраснением и  общим смущением. Легко
привлечь  какой-нибудь  вариант  "чувства вины", ответственный  за  подобную
неловкость. Но предположение, скажем, что индивидуум застенчив, "потому что"
у него есть  тайны,  в  которых нужно повиниться (например, мастурбация), не
уведет нас далеко. Большинство подростков мастурбируют  и обычно боятся, что
это как-то проявится  на их лицах.  Но почему, если "вина" является ключом к
данному  феномену, она обладает такими особыми  последствиями, а не другими,
поскольку существует множество способов  ощутить вину, и повышенное ощущение
себя  как  смущенного  или  смехотворного  объекта  в  глазах  других  -  не
единственный способ.  "Вина"  сама  по  себе  помочь нам здесь  не способна.
Множество людей  с  глубоким  и сокрушающим чувством  вины не  ощущают  себя
ненадлежаще   застенчивыми.  Более   того,   например,   можно   соврать   и
почувствовать вину за это, не будучи  напуганным, что  эта ложь проявится на
лице или ты ослепнешь. На самом деле, для ребенка важное достижение -обрести
уверенность в том, что у взрослых нет  способов узнать, что  он делает, если
они его не видят; что они могут не более чем догадываться,  о чем он думает,
если он им этого не говорит;
     что  поступки, которых никто не видит, и мысли, которые  он "держал при
себе", никоим  образом  недоступны  другим,  если  только  он сам "не выдаст
секрет". Ребенок, который  не  может хранить тайну или не может врать  из-за
сохранения  подобных  примитивных, магических  страхов,  не установил еще  в
полной  мере  автономию  и  индивидуальность. Без  сомнения,  в  большинстве
случаев  можно  найти  множество  доводов  против вранья,  но  неспособность
сделать это не является самым лучшим.

     Застенчивый  человек  чувствует, что  он  является  предметом  интереса
других людей больше, чем он, в сущности, заслуживает. Подобный  человек, идя
по улице, приближается к очереди в кинотеатр. Ему придется "собрать всю волю
в  кулак",  чтобы пройти мимо;  предпочтительно  же он  перейдет  на  другую
сторону улицы. Тяжелое испытание -зайти в ресторан и самому сесть за столик.
Во время танцев он подождет, пока не затанцуют две или три  пары, а уж потом
осмелится выйти сам и т. д.
     Достаточно  любопытно, что люди, страдающие от сильной тревоги во время
выступлений перед публикой, в основном не обязательно "застенчивы", а  люди,
которые  обычно  крайне  застенчивы,   могут   оставить   свою   вынужденную
озабоченность, когда  выступают перед другими,-  можно было бы предположить,
при  первом  рассмотрении, что саму  эту проблему им  было  бы весьма трудно
разрешить.
     Дополнительные черты  подобной застенчивости  могут, по-видимому, вновь
указать  на чувство  вины как  ключ к пониманию этого  затруднения.  Взгляд,
который,  по  ожиданиям  индивидуума,   другие  люди  направляют  на   него,
практически всегда воображается как  критически  неблагоприятный. Он боится,
что будет выглядеть дураком, или он боится, что другие люди подумают, что он
выставляется.   Когда   пациент   высказывает   подобные   фантазии,   легко
предположить, что у  него есть  тайное, непризнаваемое желание  выставиться,
стать  центром  внимания,  превзойти  остальных, заставить других  выглядеть
рядом  с  собой дураками, и что  такое  желание  наполнено чувством  вины  и
тревогой и  поэтому  не может  испытываться  как таковое. Так что  ситуации,
вызывающие  фантазии   об  этом  желании  как  удовлетворенном,  теряют  всю
привлекательность.  Индивидуум тогда  станет скрытым эксгибиционистом,  тело
которого бессознательно приравнивается  к его пенису.  Поэтому  всякий  раз,
когда его  тело  на  виду,  невротическая  вина,  связанная с  потенциальным
средством  получения  удовлетворения,  подвергает  его  своего  рода  страху
кастрации, который "представляется" феноменологически как "застенчивость".
     Рассматривая  застенчивость с подобных точек зрения,  мы  уклоняемся от
главного   вопроса,  встающего  перед  индивидуумом,  чье   основополагающее
экзистенциальное положение  соответствует онтологической неуверенности и чья
шизоидная природа есть отчасти  прямое выражение -и причина - онтологической
неуверенности, а  отчасти  попытка  ее преодолеть;  или,  выражая  последнее
замечание со слегка  иной точки  зрения, отчасти  попытка  защитить  себя от
угроз  своему  бытию,  являющихся следствиями  его  неудачи  при  достижении
надежного ощущения собственной индивидуальности.
     Самосознание в онтологически неуверенной личности играет двойную роль.
     1.  Осознание себя и знание, что  другие  люди  осознают его,  являются
средствами уверить самого себя, что он существует, а также существуют и они.
Кафка ясно демонстрирует это  в  рассказе "Разговор с просителем". Проситель
начинает  с  экзистенциального  положения  онтологической  неуверенности, он
заявляет: "Не  было ни одного случая, когда бы я убедился изнутри, что жив".
Поэтому потребность обрести убежденность  в  своей жизненности  и реальности
вещей является основополагающим вопросом его экзистенции. Его поиск подобной
убежденности проходит через ощущение самого  себя объектом в  реальном мире;
но,  поскольку  его мир  нереален, он должен стать объектом  в мире  кого-то
другого,  ибо предметы другим людям  кажутся  реальными и даже  спокойными и
прекрасными. По крайней мере, "...должно  быть  так, ибо я  часто слышу, как
люди говорят  о  них,  будто  они именно  таковы".  Отсюда  проистекает  его
признание:  "...не  сердитесь,  если  я  скажу  вам,  что  цель  моей  жизни
-заставить людей посмотреть на меня" (разрядка моя.-Р. Д. Л.).
     Дополнительным фактором является прерывность  во  временном "я".  Когда
существует неуверенность  индивидуальности во времени, существует склонность
полагаться на пространственные  средства установления личности  самого себя.
Вероятно,  это  отчасти  ответственно  за  превосходящую  часто  все  другое
важность  для  человека  быть  увиденным.  Однако  порой  ее  может замещать
склонность полагаться на осознание себя во времени.  Особенно это так, когда
время  переживается  как  последовательность  мгновений.  Потеря  отрезка  в
линеарной  последовательности  мгновений  из-за невнимания к временному  "я"
может ощущаться как  катастрофа. Дули  [13] дает  различные  примеры  такого
временного  самоосознания,  проистекающего отчасти  из  "борьбы  человека со
страхом  уничтожения" и  его попытки сохранить  свою цельность  "несмотря на
угрозы поглощения, сокрушения или потери... индивидуальности...". Один из ее
пациентов  сказал:  "Я  забылся  прошлой ночью на "Ледяном карнавале". Я был
настолько поглощен его  зрелищем, что забыл,  сколько времени, кто я  и  где
нахожусь.  Когда же я  внезапно осознал,  что не думал о себе,  я до  смерти
напугался. Появилось  ощущение нереальности. Я никогда не должен  забываться
ни на единую минуту. Я слежу  за часами и занимаюсь делом, а иначе я не буду
знать, кто я такой".
     2.  В  мире, полном  опасностей, быть потенциально  видимым объектом  -
значит  постоянно  подвергаться  опасности.  Самосознание тогда может  стать
полным  дурных предчувствий  осознанием себя как  потенциально подверженного
опасности из-за простой видимости другими. Очевидная защита  против подобной
опасности - так или иначе сделаться невидимым.
     В действительности  этот  вопрос всегда сложен.  Проситель Кафки делает
целью своей жизни заставить людей посмотреть на него, поскольку тем самым он
ослабит состояние деперсонализации, дереализации и  внутренней мертвенности.
Ему  нужно, чтобы другие люди переживали  его как реальную  живую  личность,
поскольку  он никогда  не  был убежден  изнутри  себя, что  жив. Однако  это
подразумевает веру в  доброкачественность способности  понимания  у  другого
человека, которая  не всегда имеет  место.  Если  ему становится  известно о
чем-то,  оно становится  нереальным,  хотя он  "в