о)  смеяться,  это
указывало  на  ее  (его) полностью  "обусловленную", роботоподобную природу,
которую  он на самом деле  описывал почти  в тех же  самых терминах,  какими
представители  определенных психиатрических  теорий  обычно  пользуются  при
описании всех человеческих поступков.
     Сперва я был приятно удивлен его явной способностью отвергать сказанное
мной и  не соглашаться с этим, а также  и соглашаться со мной. Казалось, это
указывало на то, что у него больше  собственного ума, чем он осознает, и что
он не  слишком боится  выказать  некоторую  автономию.  Однако вскоре  стало
очевидно,  что его явная  способность действовать  как автономная личность в
отношениях со  мной отвечала его скрытому маневру рассматривания меня не как
живого человека, личность с собственной самостью, а  как своего рода робота,
переводящее устройство, на вход которого он давал информацию и которое после
краткого коммутирования выдавало ему  вербальное послание. При таком скрытом
наблюдении за  мной  как за вещью он мог казаться себе "личностью". Но он не
мог  поддерживать  взаимоотношения  личности с  личностью,  переживаемые как
таковые.
     Сновидения,  в которых  выражается та  или  иная форма описанного  выше
страха,  достаточно  обычны  у  подобных  личностей.  Эти  сны  не  являются
вариантами боязни  быть съеденным, которые бывают у онотологически уверенных
личностей.   Быть   съеденным   не   обязательно   означает   потерять  свою
индивидуальность. Иона  вполне был самим собой, даже находясь  в чреве кита.
Иногда   кошмары  вызывают   тревогу   но   поводу   действительной   потери
индивидуальности,  обычно  потому,  что  в  основном  люди,   даже  в  снах,
по-прежнему  встречают  все  те  опасности,  с  которыми  может  столкнуться
личность,  которую атакуют  или  калечат, но основное  экзистенциальное ядро
которой  само  по себе не  подвергается  опасности. При  таком  классическом
кошмаре  спящий просыпается от ужаса.  Но этот  ужас не есть  страх потерять
"я". Так,  пациент  видит  во сне жирную свинью, сидящую у  него на груди  и
угрожающую его задушить. Он просыпается от  ужаса. В худшем случае  при этом
кошмаре он боялся удушения, но никак не ликвидации своего бытия.
     В сновидениях пациентов встречается  оборонительный прием - превращение
угрожающей  фигуры  матери  или  изображения  груди  в  вещь.  Один  пациент
постоянно видел во сне небольшой черный треугольник, направленный в угол его
комнаты,  который  становился все больше  и  больше до  тех пор,  пока,  как
казалось, почти не поглощал его, - после чего он всегда просыпался от ужаса.
Это был психически  больной молодой человек,  который в  течение  нескольких
месяцев жил  в  моей семье и  которого я, таким образом, был способен узнать
довольно хорошо. Насколько я могу судить, существовала лишь одна ситуация, в
которой он мог  "дать себе  волю" без  опасений никогда  не  вылечиться: это
случалось, когда он слушал джаз.
     Тот   факт,   что   даже   во   сне  изображение   груди   было   столь
деперсонализировано,  является  мерой  ее потенциальной  опасности  для "я",
предположительно  на основе  пугающих изначальных персонализаций  и  провала
нормального процесса деперсонализации.
     Медар  Босс  [9]  дает  примеры нескольких  сновидений,  возвещающих  о
психозе:
     "Одна женщина,  которой еще не было и  тридцати лет, как-то, когда  она
все еще чувствовала себя совершенно здоровой, увидела во сне, что  сгорает в
конюшне. Вокруг нее огонь, и при этом образуется толстая корка лавы. Отчасти
снаружи,  а отчасти  изнутри своего собственного  тела она видела, как огонь
медленно тушится этой коркой. Внезапно  она оказывается вне пределов пламени
и, словно  одержимая, бьет по огню дубинкой, чтобы  разбить корку и впустить
под нее воздух.  Но спящая вскоре уставала, и она (пламя) медленно  угасала.
Через  четыре  дня  после  этого сновидения она  начала  страдать от  острой
шизофрении.  В  деталях  сна  спящая  точно  предсказала особый  ход  своего
психоза. Сперва она потеряла гибкость,  будто на самом деле бьла заключена в
твердую оболочку. Шесть недель  спустя она еще раз защищалась изо  всех сил,
чтобы  не  потух  огонь ее  жизни, пока наконец  совершенно  не  угасла  как
духовно, так и  душевно.  Теперь же,  через  несколько лет,  она  напоминает
выжженный кратер".
     В другом  сне  происходит  окаменение других, предвкушающее собственное
окаменение спящей:
     "...одна двадцатипятилетняя девушка видела во сне, как
     она готовила  обед  для своей  семьи из пяти человек.  Она  только  что
подала  его  и теперь звала к столу  родителей, братьев и сестру.  Никто  не
отвечал. Вернулся лишь ее голос, словно это было эхо из глубокой пещеры. Она
нашла внезапную  пустоту  в доме жуткой.  Она побежала  на  второй этаж дома
искать семью. В первой спальне она увидела двух  сестер,  сидевших на  своих
кроватях. Несмотря на  ее  нетерпеливый зов они оставались  в  неестественно
неподвижных позах и даже  не отвечали. Она  подошла к сестрам и  захотела их
встряхнуть.  Вдруг  она  заметила,  что   они  представляют  собой  каменные
изваяния. Она  в  ужасе убежала  и рванулась в  комнату матери. Ее мать тоже
превратилась в  камень  и, застыв,  сидела  в  кресле, уставившись в пустоту
остекленевшим взглядом. Спящая побежала в  комнату отца. Тот стоял посредине
кабинета. В отчаянье  она бросилась к нему и, желая получить от него защиту,
обняла за шею.  Но он тоже  оказался сделанным  из  камня и,  к ее  крайнему
ужасу, превратился  в  ее объятиях в  песок. Она проснулась  от  абсолютного
ужаса и была столь потрясена пережитым во  сне, что несколько минут не могла
шевельнуться. Тот же самый жуткий сон снился пациентке четыре раза подряд на
протяжении  нескольких дней. В то  время она явно была  душевно  и физически
здорова.  Родители  обычно называли  ее "солнцем  всей семьи".  Десять  дней
спустя  после четвертого  повторения сна  пациентка  заболела  острой формой
шизофрении с проявлением тяжелых симптомов кататонии. Она впала в состояние,
чрезвычайно похожее  на физическое окаменение  ее семьи,  которое  видела во
сне.  Наяву ее  одолевали  модели  поведения,  которые  во  сне  она  просто
наблюдала у других людей".
     По-видимому, является  всеобщим законом,  что в  какой-то  момент самых
страшных   опасностей   можно  избежать,   предвосхищая   их  действительное
появление.  Таким  образом,   отказ  от   собственной  автономии  становится
средством  ее  скрытой  охраны;  симуляция  болезни  или  смерти  становится
средством  сохранения  жизненности.  Превращение   самого  себя   в   камень
становится способом  не стать  превращенным в  камень  кем-то другим.  "Будь
тверд",- призывает  Ницше. Я  считаю, что в  определенном  смысле,  которого
Ницше не  имел в виду,  стать твердым как  камень и, таким  образом, мертвым
предвосхищает опасность превращения  тебя в  мертвую вещь другим  человеком.
Доскональное понимание самого себя (поглощение самого себя) является защитой
против  риска, связанного с засасыванием в водоворот постижения тебя  другим
человеком.  Истребление  себя  своей   собственной   любовью   предотвращает
возможность истребления другим.
     К тому  же  кажется,  что  предпочитаемый  метод  нападения  на другого
основан на том же самом принципе,  что и атака, подразумеваемая в отношениях
другого  к  тебе.  Таким образом, человек,  боящийся,  что  его  собственная
субъективность  будет поглощена, разорвана  или заморожена  другим, зачастую
предпринимает попытки  поглотить,  разорвать или убить субъективность другой
личности. Процесс содержит в себе порочный круг. Чем больше человек пытается
сохранить  свою автономию  и  индивидуальность, сводя  на  нет  человеческую
индивидуальность  другого, тем больше ощущается необходимость продолжать это
делать,  поскольку  с  каждым  отрицанием  онтологического  статуса   другой
личности уменьшается собственная онтологическая безопасность, угроза для "я"
со стороны  другого усиливается,  и, следовательно,  ее приходится отвергать
еще более отчаянно.
     При таком поражении личностной  автономии имеет место как  неудача  при
поддержании ощущения самого себя в качестве личности вместе с другими, так и
неудача при поддержании его в одиночку.  Имеет место неудача при поддержании
ощущения собственного  бытия в  отсутствие других людей.  Это неумение  быть
самому по себе, неумение существовать одному. Как выразил это Джеймс:
     "Другие люди снабжают меня моим существованием". Кажется, это находится
в прямом  противоречии с вышеупомянутым  страхом того, что другие люди лишат
его существования. Но какими бы противоречивыми  или абсурдными они ни могли
показаться, две  эти установки существовали в нем бок о бок и на самом  деле
полностью характеризовали такой тип личности.
     Способность  переживать  самого  себя  как  автономного  означает,  что
человек действительно стал  осознавать, что он есть личность, отделенная ото
всех  остальных. Неважно,  насколько  глубоко  я  привязан  в  радостях  или
горестях  к кому-то еще, этот  человек не является мной,  а  я -им.  Как  бы
одинок или  печален ни был человек, он может существовать  один.  Факт,  что
другая   личность  в   своей  собственной  актуальности  не  является  мной,
противопоставляется равным образом реальному факту, что моя  привязанность к
нему есть  часть меня.  Если он умирает  или  уходит, исчезает  он,  но  моя
привязанность к нему остается. И по крайней  мере, я не могу умереть смертью
другого человека вместо него, да и он не может умереть моей смертью. Коли на
то пошло  (так  Сартр комментирует  мысль  Хайдеггера), он не  может  любить
вместо  меня  или  принимать за  меня решения,  и я сходным  образом не могу
делать этого за него. Короче, он не может быть мной, а я не могу быть им.
     Если  индивидуум  не  ощущает  себя  автономным,  это означает, что  он
обычным  образом   не  может  переживать  ни  отделенность  от  другого,  ни
связанность с  ним. Недостаток чувства автономии подразумевает,  что человек
чувствует, что его бытие переплетено  с другим или  что  другой переплетен с
ним  в   смысле  пересечения  границы   действительных  возможностей  внутри
структуры человеческих связей.  Это  означает, что  ощущение  онтологической
зависимости  от другого (то есть зависимости от  другого ради самого  своего
бытия) заменяется  ощущением привязанности к  нему, основанной  на подлинной
взаимности. Предельные отстраненность и изолированность рассматриваются  как
единственная  альтернатива моллюске- или вампироподобной  привязанности, при
которой  жизненная  кровь  другой   личности   необходима  для  собственного
выживания,  и,  однако, она представляет  собой  угрозу  выживанию.  Поэтому
полюсами являются скорее полная изоляция и полное слияние индивидуальностей,
а не отделенность и связанность. Индивидуум постоянно колеблется между двумя
крайностями, каждая  из которых  в равной  степени недостижима.  Он начинает
жить  скорее  как та  механическая  игрушка, которая  обладает положительным
тропизмом,  вынуждающим  ее  двигаться  к стимулу,  пока  она  не  достигает
определенной точки, где  встроенный  отрицательный тропизм направляет  ее  в
другую  сторону,  пока вновь  верх  не берет  положительный  тропизм;  такие
колебания повторяются ad infinitum.
     Джеймс говорил, что  другие люди необходимы  для его существования. Еще
один пациент  при такой основополагающей дилемме вел себя следующим образом:
он  в течение месяцев оставался в изолированной обособленности от мира, живя
один в комнате, существуя на скромные сбережения  и грезя. Но, поступая так,
он  начинал ощущать, что  внутренне умирает. Он становился все более и более
пустым и наблюдал  "прогрессирующее обнищание образа жизни".  Большая  часть
гордости   и  чувства  собственного  достоинства  при   таком  существовании
замыкалась  на  себя,  но,  когда его  состояние  деперсонализации  начинало
прогрессировать, он на короткий срок окунался в общественную жизнь для того,
чтобы  получить  "дозу" других людей, но  без  "передозировки". Он напоминал
алкоголика,  продолжающего  внезапно устраивать пьяные  оргии в  промежутках
между периодами трезвости, за исключением того, что в его случае у него было
пагубное   пристрастие   -которого   он   боялся   и  стыдился,  как   любой
раскаивающийся алкоголик или наркоман,-к другим людям.  Через короткое время
он  начинал  ощущать,  что существует угроза  быть пойманным  тем  кругом, в
который  он вошел, и  он  вновь  удалялся  в свою  изоляцию  в  смущении  от
безнадежности, подозрений и стыда.
     Некоторые из  вопросов,  обсужденных  выше, иллюстрируют  два следующих
случая.
     Случай 1. Тревога при ощущении одиночества
     Затруднение   г-жи  Р.  заключалось   в   боязни   появления  на  улице
(агорафобии). При ближайшем  рассмотрении  стало ясно,  что  тревога  у  нее
возникает, когда она начинает ощущать себя самостоятельной на улице или  где
угодно.  Она   могла  быть   самостоятельной,   пока   не   ощущала,  что  в
действительности она одна.
     Вкратце ее история такова. Она была единственным и одиноким ребенком. В
ее семье  не было открытого пренебрежения  ею  или  враждебности. Однако она
чувствовала,  что родители всегда чересчур поглощены друг другом и  никто не
обращает на нее внимания.  Она росла, желая залатать эту дыру в своей жизни,
но  ни разу  не преуспела  в  становлении самодостаточной  или  погружении в
собственный  мир.  Она  всегда  стремилась  стать  важной  и   значимой  для
кого-нибудь еще. Всегда был  нужен  кто-то  еще. Предпочтительно  она хотела
быть  любимой  и обожаемой, а  если  нет,  то  лучше быть  ненавидимой,  чем
незамеченной. Она хотела быть  значимой для кого-то еще в любом  качестве, в
противоположность постоянным воспоминаниям  о своем  детстве,  когда она  не
была по-настоящему важна для родителей, когда  ее не любили и не ненавидели,
не обожали и не стыдились.
     Как следствие этого, она  попыталась смотреть на себя в  зеркало, но ей
ни разу  не удалось убедить  себя,  что  она  -  это кто-то.  Она так  и  не
избавилась от страха, что там может никого не оказаться.
     Она  превратилась  в очень  привлекательную  девушку и  вышла  замуж  в
семнадцать лет за первого человека, который действительно оценил ее красоту.
Ей казалось характерным, что родители не замечали  ничего происходящего с их
дочерью  до  тех  пор,  пока она не объявила  о  помолвке.  Она  ликовала  и
приобретала  уверенность  в себе  от теплоты  мужниного внимания. Но  он был
офицером, и вскоре  его  отправили за границу.  Она была не способна поехать
вместе с ним. При этой разлуке она пережила настоящую панику.
     Необходимо отметить,  что  ее  реакцией  на  отсутствие  мужа  была  не
депрессия или печаль,  при которых она бы тосковала или скучала по нему. Это
была  паника (как  я предполагаю) из-за исчезновения в ней чего-то, что было
обязано своим существованием присутствию  мужа и его вниманию.  Она являлась
цветком, который  завял за один недождливый день. Однако помощь пришла к ней
благодаря внезапной  болезни матери. Отец попросил ее срочно приехать, чтобы
ухаживать  за матерью. В течение следующего  года, во время  болезни матери,
она, как никогда, была (по ее словам) самой собой. Она стала опорой дома. Не
было ни следа паники до смерти матери, когда перспектива покинуть место, где
она наконец  стала так много значить, и присоединиться к мужу  заняла все ее
мысли. Опыт последнего года заставил ее впервые ощутить, что  она теперь уже
не ребенок своих родителей. В противоположность этому быть женой своего мужа
казалось чем-то излишним.
     Опять-таки нужно отметить  отсутствие горя  при смерти  матери.  В  это
время  она начала обдумывать возможность жить  в этом  мире одной.  Ее  мать
умерла, потом умрет отец, вероятно,  муж; "после этого -ничего". Это  ее  не
угнетало, а пугало.
     Затем она присоединилась за границей к мужу  и в течение нескольких лет
вела довольно веселую  жизнь. Она страстно желала всего внимания, которое он
мог ей  предоставить,  но его становилось все  меньше  и  меньше.  Она  была
неугомонна и неудовлетворена. Их брак распался, и она, вернувшись на родину,
поселилась в  Лондоне, в  квартире отца.  Пока  она  жила с отцом, она стала
любовницей и натурщицей  одного  скульптора.  Так  она  жила  несколько лет,
прежде чем я увидел ее; тогда ей было двадцать восемь.
     Вот как  она говорила про улицу: "На улице  люди  идут по своим  делам.
Редко встретишь  кого-то, кто  тебя  узнает. Даже  если это происходит,  они
просто  кивают и проходят дальше или  в лучшем случае  болтают с тобой  пару
минут.  Никто не  знает, кто  ты такая. Каждый погружен в себя. Ты никого не
волнуешь". Она привела  пример, когда люди падали в обморок, а всем это было
безразлично.  "Всем было  наплевать". Именно в  такой обстановке  и с  этими
мыслями в голове она ощутила тревогу.
     Эта  тревога заключалась  в нахождении одной  на  улице  или, вернее, в
ощущении самостоятельности.  Если  она  выходила не одна или  встречалась  с
кем-то, кто ее действительно знал, ощущения тревоги не возникало.
     В  квартире  отца она часто оставалась  одна, но это было совсем другое
дело. Там  она  никогда не ощущала  себя по-настоящему самостоятельной.  Она
готовила  .ему завтрак. Убирая  постели,  моя посуду,  она как  только можно
тянула время. Середина дня была самой тяжелой. Но  она была не  против: "Все
было   знакомо".  Существовали  кресло  отца   и  его  полочка  с  трубками.
Существовал портрет матери на стене, смотрящей сверху вниз на нее. Было так,
словно все эти знакомые предметы каким-то образом  освещали дом присутствием
людей, которые владели и пользовались ими или сделали их частью своей жизни.
Таким образом,  хотя она находилась в квартире одна, она всегда была в силах
неким  магическим образом  быть с кем-то. Но эта магия рассеивалась в шуме и
анонимности деловитой улицы.
     Лишенное  чувствительности  приложение к пациентке  того, что  зачастую
должно являться классической  психоаналитической  теорией истерии,  могло бы
иллюстрировать  попытку показать эту женщину как  бессознательно, либи-дозно
привязанную  к   своему   отцу;   с   последующей  бессознательной  виной  и
бессознательной  потребностью и  (или)  страхом  наказания.  Ее  неудача при
сокрытии  долговременных либидозных отношений от  отца,  как показалось  бы,
поддерживает первую точку зрения,  наряду  с ее решением жить вместе с  ним,
так   сказать,   занять    место   матери,   и   тем   фактом,   что    она,
двадцативосьмилетняя женщина,  проводила болыпую  часть  дня,  думая о  нем.
Преданность матери во время ее последней болезни стала бы отчасти следствием
бессознательной вины  за  соперничество  с матерью,  а тревога  после смерти
матери явилась бы тревогой из-за ее бессознательного желания смерти матери и
т. д.*
     Однако  причину нужно  искать не в ее  "бессознательном". Она  лежит на
виду как  у  нее,  так и у нас  (хотя нельзя  сказать,  что эта пациентка не
осознавала в отношении себя лишь очень немногое).
     Ключевым  пунктом,  вокруг  которого  сосредотачивалась  вся ее  жизнь,
является  недостаток  онтологической автономии.  Если  она  не  находится  в
присутствии других  людей, которые  ее знают, или если она не  может успешно
вызвать присутствие этого человека в его отсутствие, ее ощущение собственной
индивидуальности покидает ее. Она  паникует из-за увядания своего бытия. Для
того чтобы  существовать, ей  нужен кто-то еще, верящий в ее  существование.
Насколько необходимо, чтобы ее любовником  был  скульптор, а  она  была  его
натурщицей!  Насколько   неизбежно,   при   данной   основной   посылке   ее
существования,  что,  когда  ее  существования  не признавали, ее  одолевала
тревога.  Для  нее  esse  значит percipi,  то  есть  быть  увиденной, но  не