ощущение  вины, которое  у  подобных  людей  имеет особо радикальный и
сокрушительный  характер  и,  по-видимому, не  оставляет субъекту места  для
маневра.
     Мы уже видели, как под давлением  вины Питер был  вынужден быть  ничем,
быть никем. Вот еще один пример:
     пациентка,  следовавшая в чем-то аналогичным путем, которая, к счастью,
была остановлена, или, будет более  правильно сказать,  остановилась сама до
того, как ввела себя в психотическое состояние, возврат из  которого стал бы
очень тяжелым.
     Двадцатилетняя  Мария  в  течение года училась в колледже, не  сдав  ни
единого  экзамена.  Она  приходила  сдавать экзамен  либо на несколько  дней
раньше срока, либо позже. Если она оказывалась там вовремя, более  или менее
случайно,  она  не  давала  себе труд  отвечать на вопросы.  На  второй  год
обучения она прекратила посещать занятия и, похоже, вообще ничего не делала.
Было чрезвычайно трудно найти какой-нибудь конкретный  факт  из  жизни  этой
девушки.  Она  пришла ко  мне  по  чьему-то  совету.  Я  установил  для  нее
регулярное время  визитов  два раза  в  неделю. Было невозможно предсказать,
когда  она  придет. Сказать,  что она  была пепунктуальна, было бы громадным
преуменьшением.  Определенное  время  визита  являлось  точкой  во  времени,
которая служила ей лишь смутным ориентиром. Она объявлялась в  субботу утром
вместо визита в  четверг  днем или звонила в пять вечера, говоря, что только
проснулась и не сможет успеть на прием, назначенный на четыре часа, но, если
это удобно, она зайдет через час или около того. Она пропустила пять визитов
подряд,  не  давая о  себе знать, а на  шестой пришла строго пунктуально без
всяких объяснений и начала с того места, на котором остановилась в последний
раз.
     Она представляла собой бледное, худое и болезненное  создание с прямыми
нечесаными  волосами.  Одевалась   она  неопределимо   странным  образом.  В
отношении себя  она  была чрезвычайно  уклончива и  скрытна. Насколько я мог
понять,  ни  один  из множества  людей, с которыми она вступала в мимолетный
контакт,  никогда не узнавал,  как она проводит свою жизнь. Дом ее родителей
находился  в пригороде  Лондона, и, поступив в  колледж,  она стала  снимать
квартиры в городе и меняла их очень часто. Ее родители никогда не знали, где
она живет.  Она порой  заезжала к ним и проводила  там время так, будто была
случайной  гостьей. Она  была  единственным  ребенком. Ходила  она  быстро и
бесшумно,  почти  на  цыпочках.  Ее  речь  была  плавной  и  отчетливой,  но
апатичной, рассеянной, спокойной и напыщенной, но без всякого воодушевления.
Она  предпочитала  говорить  не о  себе,  а  на такие темы,  как  политика и
экономика. Она относилась ко мне с явным безразличием. Обычно она давала мне
понять,  что  считает  меня одним  из  многочисленных случайных знакомых,  к
которому заскочила  поболтать.  Впрочем, однажды  она сказала мне,  что  я -
очаровательный  человек,  но природа  у  меня порочная  и  грязная.  Она  не
выказывала никакого желания или ожидания получить что-либо от меня, и всегда
было неясно,  что, по ее ощущениям, она из меня извлекает. Когда она ощущала
такое  безразличние ко  мне, она не могла понять, зачем ездить в такую даль,
чтобы встретиться со мной.
     Можно было  подумать, что перспективы в случае  этой девушки совершенно
безнадежные,  так  как она  недвусмысленно  представляла  собой  клинический
психиатрический портрет dementia praecos или schizophrenia simplex.
     Впрочем,  однажды  она  пришла  вовремя  и  изумительно  преображенная.
Впервые  на  моей  памяти  она  была одета  по крайней  мере с  общепринятой
опрятностью  и  без  тех  раздражающе  странных черт во внешности и манерах,
которые столь характерны  для людей  такого  типа, но  которые столь  трудно
точно   определить.  Без  сомнения,  в  ее  движениях  и  интонациях  голоса
присутствовала  жизнь.  Девушка  начала  беседу,  сказав,  что осознала, что
отрезала себя  от  любых реальных  взаимоотношений с  другими людьми, что ее
напугал образ ее жизни, и, кроме этого, она  поняла внутренне, что  так жить
нельзя. Очевидно,  произошло нечто, имевшее решающее значение.  Согласно  ее
словам, и я не вижу повода в  этом сомневаться, все эти мысли возникли после
просмотра  фильма.  Она в  течение недели каждый день  ходила смотреть фильм
"Дорога".  Это  был итальянский  фильм  про  мужчину и  девушку.  Мужчина  -
странствующий силач,  ездивший из города в город и показывавший  свой номер:
он грудью разрывал обмотанную вокруг  него цепь. Он приобретает девушку у ее
родителей,  чтобы  та  выступала  в  качестве  ассистентки.  Он  -  сильный,
жестокий,  грязный  и порочный.  Он обращается с ней  хуже некуда. По своему
выбору  он  насилует ее, или бьет, или  бросает. У него, похоже, нет никаких
угрызений совести:
     он  не  признает  ее  в  качестве личности,  не проявляет  ни  малейшей
благодарности, когда  она пытается угодить ему или когда демонстрирует  свою
верность. Он ясно дает  ей понять,  что нет ничего, что  она может  для него
сделать,  чего бы кто-то другой ни сделал  лучше. Она не может понять, какая
польза от ее жизни, поскольку она  отдана этому человеку, а для него девушка
никчемна и бесполезна. Хотя в ее грусти и одиночестве нет постоянной горечи,
однако она  отчаивается из-за того,  что ничего не  значит. Она знакомится с
канатоходцем из  цирка.  Она жалуется ему на  свою незначительность. Однако,
когда этот циркач просит ее уйти  с ним, она отказывается, говоря, что, если
она так  поступит,  у  силача  не  будет никого,  кто  станет  его  терпеть.
Канатоходец поднимает камешек  и говорит,  что  не может  поверить, что  она
абсолютно  бесполезна, поскольку  она  наверняка  стоит  столько, сколько  и
камень, а камень на худой конец существует. Более того, он указывает, что от
нее должна быть какая-то польза,  хотя она об этом и не знает, поскольку она
-  единственный  человек,  которого  силач  не   прогоняет.   Большая  часть
очарования этого фильма заключается в героине. В ней совершенно нет хитрости
или притворства. Все  оттенки  чувств проявляются просто и непосредственно в
каждом ее действии. Когда силач убивает у нее на глазах канатоходца и скорее
уклоняется от правосудия, чем признается в преступлении, она молчит и только
хнычет: "Дурак болен, дурак болен". Она  ничего не  делает и ничего не  ест.
Когда, похоже, ей не становится  лучше,  силач бросает  ее  спящую зимой  на
дороге, оставляя на произвол судьбы.
     Эта  пациентка отождествляла  себя с девушкой и  в  то  же  самое время
видела  себя  противоположной  этой девушке.  Силач  со  своими порочностью,
безразличием и жестокостью  воплощал  ее  фантазию об  отце  и до  некоторой
степени фантазию обо мне. Но сильнее всего ее  поразило то, что эта девушка,
хоть отчаявшаяся и несчастная, не отрезала себя от жизни, неважно, насколько
ужасна  та  была.  Она не  стала  орудием  собственного разрушения. Да и  не
пыталась она кривить душой. Девушка не была  особо религиозна:  она, похоже,
не  обладала - обладала не больше Марии - верой в некое Бытие, которое могла
бы назвать Богом.  Однако, хотя ее вера была  безымянна, ее  образ  жизни  в
чем-то являлся скорее подтверждением жизни, чем ее отрицанием. Мария увидела
все  это  как  жуткий контраст  своему собственному  образу  жизни. Ибо  она
почувствовала, что закрывала  себе  доступ к прощению  и  свежести творения.
Даже героиня фильма могла  смеяться над клоунами в цирке, испытывать  трепет
при  выступлении  канатоходца, находить утешение в  песне и стоить не меньше
гальки.
     С "объективной", клиническо-психиатрической точки зрения нужно сказать,
что  произошла  приостановка  в процессе  прогрессирующего  шизофренического
ухудшения,  вероятно  на  органической основе. С  экзистенциальной  же точки
зрения можно  сказать, что она поборола стремление себя убить.  Она увидела,
что ее  жизнь  состояла  в непреодолимом  стремлении уничтожить  собственную
индивидуальность и  стать  никем.  Она избегала  всего, посредством  чего ее
можно было конкретно определить  как действительную личность,  вовлеченную в
конкретные  действия  вместе  с другими.  Она  пробовала  действовать  таким
образом,  чтобы ее  поступки  не имели никаких  реальных последствий, и  они
поэтому  едва ли  могли  вообще  быть  реальными  поступками. Вместо  такого
использования действий, которое обычно имеет место  при достижении  реальных
целей и, таким  образом, становлении все  более  и более определенными через
наши  действия в качестве  конкретных личностей,  она пыталась свести себя к
нулю,  никогда не  делая ничего конкретного, никогда, похоже, не  находясь в
каком-то  конкретном  месте   в  конкретное  время  с   каким-то  конкретным
человеком.  Она  всегда находилась, как  и  все  мы,  в  конкретном месте  в
конкретное  время,  но  она пыталась избежать намека  на  это, будучи всегда
абстрагированной,  будучи "так сказать, где-то  еще". Она  действовала  так,
словно  было возможно не "вкладывать себя в" свои действия. Попытка отделить
себя от своих действий охватывала все, что она делала:  работу, которую она,
похоже, выполняла; знакомства, которые она, похоже, завязывала; все ее жесты
и  выразительные средства.  Посредством  этого  она стремилась стать  никем.
Поэтому  ее положение было  сходным  с положением Питера. Оба  этих пациента
чувствовали  себя  все  более  и  более  убежденными,  что  для  них  чистое
притворство - быть кем-то и что единственный честный курс, который они могут
выбрать,  это стать никем, поскольку именно этим  они  могли  себя "реально"
ощущать. Такой процесс самоуничтожения представлял собой для наблюдающего за
ним  врача-клинициста  не  что  иное,  как  процесс   схождения  с  ума  при
schizophrenia simplex.
     Как в  случаях Питера  и Марии, пациенты на  описанной теперь стадии не
испытывают  чувства  вины  за  конкретные  мысли  или  поступки, которые они
лелеяли или совершили. Если  у них есть чувство вины в этом  отношении,  оно
вытесняется гораздо более содержательным ощущением скверности и никчемности,
которое атакует само их  право быть. Индивидуум  чувствует вину за  то,  что
посмел  быть,  и  двойную вину  -за то, что  не был, чересчур  боялся быть и
пытался убить  себя  если  уж  не биологически,  то  экзистенциально. Крайне
необходимый фактор, препятствующий активному участию в жизни, способствующий
изоляции "я",  подталкивающий его  на еще  более  дальний уход  -  его вина.
Вследствие  этого  чувство  вины  становится  приложенным к тому  же  самому
маневру, который изначально был подсказан чувством вины.
     Джеймс, например, рассказал следующий сон:
     "Два атома двигаются  параллельно,  а потом  они  поворачивают  назад и
останавливаются, почти касаясь друг друга". Он показал руками их траектории.
От этого сна он проснулся резко, в панике и с дурными предчувствиями.
     Его трактовка  этого  сна состояла в том, что два  атома -  это он сам:
вместо  продолжения   движения   по   своей  "естественной  траектории"  они
"разворачиваются  сами  на  себя". Делая  это,  "они  нарушают  естественный
порядок вещей". Дальнейшие ассоциации  по данному  сну раскрыли,  что Джеймс
чувствовал   глубокую  вину  за  свои  собственные  "развернувшиеся   назад"
взаимоотношения с самим собой, поскольку они представляли собой:
     1)  некую  форму  онанизма,  то есть растрачивание  своих  творческих и
производительных сил;
     2)   уход   от  действительных   гетеросексуальных   взаимоотношений  и
установление  взаимоотношений  между двумя  частями  собственного бытия, при
которых одна являлась мужской, а другая - женской:
     3)  уход  от  взаимоотношений  с  другими людьми  и установление внутри
самого себя исключительно гомосексуальных взаимоотношений с собой.
     Это высвечивает еще одну  сложную  проблему, состоящую в том,  что  при
таких  обстоятельствах  взаимоотношения "я" с  самим собой исполнены чувства
вины, поскольку, как мы указывали раньше,  оно создает в себе или ищет образ
взаимоотношений, который "при естественном порядке вещей" может существовать
только  между  двумя личностями и  не может переживаться  в действительности
исключительно одним "я".
     Расщепление "я" (два  "я" Розы; состояние, представленное двумя атомами
Джеймса) формирует основу  одного  из типов галлюцинаций. Один из фрагментов
"я", по-видимому, главным образом сохраняет ощущение "Я"*.
     *Прописной  буквой  обозначается  индивидуум  (англ.  "I"),  а строчной
психологическая личность (англ. "self"). (Примеч. перев.)

     Другое "я" можно  тогда назвать "она". Но  эта "она"  по-прежнему  есть
"Я".  Роза  говорит:  "Она -это  я, а  я все  время  она".  Один  шизофреник
рассказывал мне: "Она -это я, ищущий меня". ("Я" у хронических шизофреников,
по-видимому,  распадается  на   несколько  центров,  каждый  с  определенным
ощущением "Я" и переживающий другие центры  как отчасти "не-Я".) "Мышление",
принадлежащее   "другому   "я"",  стремится   получить   некоторые  свойства
восприятия,  поскольку оно не воспринимается переживающим "я" ни как продукт
его  воображения, ни как принадлежащий  ему. То  есть другое "я" есть основа
галлюцинации. Галлюцинация есть "как бы" восприятие фрагмента разъединенного
"другого "я"" остатком ("я"-центр), сохраняющим остаточное ощущение "Я". Это
становится  более  очевидно  у  явно  психотических пациентов.  Более  того,
взаимоотношения "я"-"я"  подготавливают почву  для  неистовых взаимных  атак
воюющих внутри фантомов,  переживаемых как обладающие своего рода  фантомной
конкретностью (см. следующую главу). В сущности, именно эти атаки со стороны
подобных внутренних фантомов вынуждают индивидуума говорить, что он был убит
или  что  "он"  убил  свое  "я".  Однако,  в  конечном  счете,  даже  говоря
"по-шизофренски",  по сути, невозможно убить внутреннее фантомное  "я", хотя
можно  перерезать горло.  Призрак нельзя убить. Может произойти лишь то, что
место  и функция  внутреннего  фантомного  "я"  становятся  почти  полностью
"захваченными" архетипическими  посредниками,  которые оказываются полностью
контролирующими все  аспекты бытия  индивидуума.  Тогда  задача психотерапии
состоит в установлении контакта  с изначальным "я" индивидуума, которое, как
мы должны верить, есть все еще возможность, если уж не актуальность, и может
быть  возвращено лечением к подходящей жизни. Но это проблема, за которую мы
сможет  взяться  и  разрешить  ее  только  после  продолжительного  изучения
психотических процессов и феноменов.  И теперь мы примемся за решение именно
этой задачи.




     10. "Я" И ЛОЖНОЕ "Я" У ШИЗОФРЕНИКА
     Теперь мы  попытаемся подкрепить наше  сообщение избранными  описаниями
шизофрении, данными одной пациенткой-американкой на стадии выздоровления. Об
этом   случае  сообщают  два  американских  автора,  Хейвард  и  Тейлор,   а
психотерапией с пациенткой занимался один из них. Они пишут:
     "Джоан  -двадцатишестилетняя  белая  женщина.  Болезнь  у  нее  впервые
проявилась в начале 1947 года, когда  ей  было  семнадцать. В  течение  двух
последующих   лет  ее   лечили  в  четырех  частных   больницах  с   помощью
психотерапевтического режима, сопровождавшегося в  делом тридцатью  четырьмя
электрошоками и шестьюдесятью инсули-новыми курсами. Пациентка пятьдесят раз
впадала в  состояние комы. "Серьезного улучшения" не отмечалось, и пациентка
была  в конце концов  послана  к одному  из  авторов (М.  Л.  X.), поскольку
казалась безнадежно больной.
     В  начале  лечения  автором  Джоан  была безучастной, ушедшей  в  себя,
замкнутой и подозрительной. Активны были зрительные и слуховые галлюцинации.
Она не включилась ни в какую больничную деятельность и зачастую находилась в
таком оцепенении,  что было трудно  добиться от  нее  хоть какой-то реакции.
Если говорилось  о  необходимости лечения,  она  яростно  сопротивлялась или
сердито требовала, чтобы  ее  оставили в  покое. Было совершено три  попытки
самоубийства -она порезала себя куском разбитого стекла и приняла чрезмерную
дозу успокоительного. Временами она становилась столь неистово воинственной,
что ее приходилось помещать в отделение для буйнопомешанных".
     Я  выбрал  этот материал  по множеству причин. Описание психоза у  этой
девушки, по-видимому,  дает потрясающее  подтверждение представленным  здесь
взглядам.  Подтверждение усиливается тем фактом,  что  настоящая  книга была
написана   до  публикации   американских   материалов.  Американские  авторы
пользуются классической  психоаналитической терминологией (это, супер-эго  и
ид),  которая,   по   моим  ощущениям,   накладывает  совсем  необязательные
ограничения   на   понимание   материала;   описание  же  самой   пациентки,
по-видимому, является во  многом ее собственным  взглядом на  себя и не было
навязано  или  предложено  ей авторами.  Поэтому в  данном  случае возможные
ошибки при представлении материала от  одного из моих собственных пациентов,
заключающиеся  в  том,  что  пациент  просто  повторяет,  как  попугай,  мои
собственные теории, исключены.
     И наконец, данная пациентка представила  такой ясный  и  проницательный
отчет о себе на "обычном" языке, какого я  не припомню. Надеюсь, он покажет,
что, если  мы  посмотрим  на  экстраординарное  поведение  психотика  с  его
собственной точки зрения, многое из этого поведения станет понятным.
     Во-первых, мне бы хотелось кратко подытожить идеи, которые я изложил.
     Отрыв  "я"  от  тела есть  нечто,  что  мучительно  переносится  и  что
страдающий отчаянно стремится исправить с чьей-нибудь помощью, но  он к тому
же  используется  в  качестве  основного  средства  защиты.  Фактически  это
определяет существенную дилемму. Такое "я" желает быть соединенным с телом и
укорененным  в  нем, однако постоянно боится поместиться в теле из-за страха
стать подверженным нападениям и опасностям, которых оно не  может  избежать.
Однако "я"  обнаруживает,  что,  хотя оно  находится вне тела, оно  не может
удержать преимущества, на которые бы могло надеяться при таком положении. Мы
уже упоминали то, что происходит:
     1.  Его  ориентация  -примитивная   оральная,  обусловленная   дилеммой
удержания  своей жизненности и страха что-нибудь  "принять". Оно  становится
иссушенным жаждой и заброшенным.
     2.  Оно  становится  полным  ненависти  ко  всему,  что находится  там.
Единственный способ разрушения и неразрушения  существующего может ощущаться
как разрушение самого себя.
     3. Преднамеренно может  быть предпринята попытка убить "я". Она отчасти
оборонительная  ("Если я  мертв,  меня нельзя убить"); а отчасти это попытка
ослабить  сокрушающее  чувство   вины,  которое  угнетает  индивидуума  (нет
ощущения права быть живым).
     4. Внутреннее "я" само становится расколотым  и теряет свои собственные
индивидуальность и целостность.
     5.  Оно теряет собственную реальность  и прямой доступ к реальности вне
себя.
     6а.    Безопасное   местопребывание   "я"   становится   тюрьмой.   Его
предполагаемое убежище становится адом.
     66.  Ему  не   свойственна  даже  безопасность  одиночной  камеры.  Его
собственный  анклав  становится камерой  пыток. Внутреннее  "я" преследуется
внутри этой  камеры расколотыми  конкретизированными частями его самого  или
собственными фантомами, которые стали неуправляемыми.
     Непостижимая  речь  шизофреника  и  его  действия  становятся  частично
понятными, если  мы  вспомним, что в  его  бытии существует основополагающий
раскоп, перенесенный из шизоидного состояния. Бытие индивидуума расщепляется
надвое,  производя развоплощенное  "я" и тело, являющееся вещью, на  которое
взирает "я", рассматривая его временами так, будто это лишь еще одна вещь  в
мире. Все тело, а также множество "ментальных" процессов отделяются  от "я",
которое продолжает действовать в  очень ограниченном анклаве (фантазиров