самой
сердцевине его  бытия. Возможно,  что ребенок  становится одержим  чуждым  и
разрушительным присутствием наблюдателя, который превратился в плохого в его
отсутствие, заняв место наблюдающего "я" - самого мальчика вне зеркала. Если
такое происходит,  он  сохраняет осознание самого себя как объекта в  глазах
другого, наблюдая за собой как за другим: он  отдает другому свои глаза  для
того, чтобы он мог продолжать быть увиденным;
     тогда  он становится  объектом в своих собственных глазах. Но часть его
самого, смотрящая в  него  и видящая его, развила преследовательские  черты,
которыми, по его ощущениям, обладает реальная личность вне его.
     У игры с зеркалом могут  быть своеобразные  варианты.  Болезнь у одного
человека началась совершенно явно, когда  он взглянул в зеркало и увидел там
кого-то другого (по сути, свое собственное отражение)-"его". "Он" должен был
стать его  преследователем в параноидальном психозе. "Он" был подстрекателем
заговора с целью  его убить (то  есть пациента),  а он  (пациент) должен был
"стрелять в "него"" (в свое отчужденное "я").
     В игре маленький мальчик, находясь в положении личности, воспринимающей
его, то есть  матери, в некотором смысле убивал себя магическим образом:  он
убивал  зеркальное  изображение  самого  себя.  У нас  будет  позднее  повод
вернуться к такому своеобразному положению  дел при исследовании шизофрении.
То, что он  заставлял самого себя исчезать и вновь возвращаться, должно было
иметь значение, сходное со  значением  другой  его  игры,-  заставлять  мать
(символически)  исчезать и  вновь  появляться. Однако  в таком варианте игра
имеет смысл, только если мы сможем поверить, что  для него возникает опасная
ситуация  не  только  тогда, когда он не  способен  видеть мать, но также  и
тогда,  когда  он не ощущает,  что она видит  его. На  такой  стадии  esse =
percipi не только в отношении других, но также и в отношении "я".
     Одна  из моих дочерей в два с половиной  года играла в похожую  игру. Я
должен был закрывать глаза  ладонями по  команде  "Не видишь нас". Затем  по
команде "Видишь меня" я внезапно убирал руки  и выражал удивление и радость,
видя ее. Я также должен был смотреть на нее и притворяться, что ее  не вижу.
Меня заставляли  играть в эту  игру  и  другие дети. Вопрос  не в том, что я
шалю, якобы их не видя. Вся суть,  по-видимому, лежит в переживании ребенком
самого себя как временно невидимого.
     Игры  бы  не было,  если ребенок не  видел  бы меня.  Нужно  к  тому же
отметить, что в этой игре не происходит никакого действительного физического
разделения.  В этой  игре ни  взрослый, ни ребенок  не  должны прятаться или
действительно исчезать. Это магический вариант игры в прятки.
     Ребенок, который  плачет, когда его мать  исчезает из  комнаты, напуган
исчезновением  своего  собственного  бытия,  поскольку  для него  к тому  же
percipi =  esse. Лишь в присутствии матери он способен полно жить, двигаться
и  обладать  своим бытием. Почему дети  хотят,  чтобы ночью  горел свет  или
родители сидели рядом с ними, пока они не уснут? Возможно, один  из аспектов
таких потребностей заключается в  том,  что ребенок  пугается, если не может
больше видеть  самого  себя  или ощущать,  что его видит кто-то  другой; или
слышать  других  и  быть  слышимым  другими.  Засыпание,  феноменологически,
состоит  в потере собственного осознания своего  бытия, а  также и мира. Это
само  по  себе может  пугать, так что  ребенку нужно ощущать себя видимым  и
слышимым другой  личностью  до  тех пор, пока  он  не  потеряет  собственное
осознание  своего  бытия  в процессе засыпания.  Во  сне  "внутренний" свет,
освещающий  собственное  бытие, выключен.  Оставленный  включенным  свет  не
только дает уверенность, что если  ребенок проснется, то в темноте не  будет
никаких  ужасов, но  дает магическую уверенность в том, что  во время сна он
будет охраняться добрым присутствием (родителей, добрых волшебниц, ангелов).
Вероятно, даже хуже  возможного присутствия  в  темноте чего-то  злого страх
того, что в  темноте нет  ничего и никого. Поэтому неосознавание самого себя
может   равняться  небытию.  Шизоидный   индивидуум  уверяет  себя,  что  он
существует,  всегда  осознавая  самого  себя.   Однако  его  преследуют  его
собственные проницаемость, незащищенность, и прозрачность.
     В потребности  быть  воспринимаемым существует,  конечно  же, не только
визуальная составляющая. Она распространяется на общую  потребность обладать
собственным присутствием,  одобренным или подтвержденным другим, потребность
в признании  собственной  полной  экзистенции;  по  сути,  потребность  быть
любимым.  Таким  образом, люди, которые  не  могут поддержать  изнутри  себя
ощущение  собственной индивидуальности или, как проситель Кафки, не обладают
внутренним  убеждением,  что  они живы,  могут чувствовать, что они реальные
живые личности, лишь тогда, когда переживаются как таковые другими, как было
в случае  с г-жой Р., которая  страшилась  деперсонализации, когда не  могла
быть  узнанной  или вообразить себя узнанной кем-то и получающей  отклик  от
кого-то, кто ее достаточно хорошо знал,  поскольку узнавание  ими и их ответ
были  весьма   значимы.  Ее  потребность  быть  увиденной  основывалась   на
равенстве:  "Я  -личность,  которую  другие люди  знают и  признают,  что  я
существую". Ей  требовалось материальное  заверение, состоящее в присутствии
другого  человека,  который  ее знал  и в  чьем  присутствии ее  собственная
неуверенность в том, кто она такая, могла быть временно уменьшена.



     8. СЛУЧАЙ ПИТЕРА
     Я   не   люблю   слово   "психологическое".   Нет   такой   вещи,   как
"психологическое". Давайте скажем, что можно улучшить биографию человека.
     ЖАН-ПОЛЬ САРТР
     На примере нижеследующего случая можно увидеть, как переживаются многие
проблемы, которые обсуждались в последних двух главах.
     Питер был крупным мужчиной двадцати пяти лет и представлял собой эталон
здоровья. Он пришел ко мне на прием с жалобой  на то, что от него  постоянно
исходит какой-то неприятный запах. Он мог  его  отчетливо ощущать, но не был
уверен,  могут  ли этот запах учуять  другие. Он полагал, что запах  исходит
особенно т нижней части его тела и области  гениталий. На свежем  воздухе он
напоминал  запах  горения,  но  обычно  это  был запах  чего-то  прокисшего,
протухшего, старого и разлагающегося. Питер сравнивал  его с запахом копоти,
металла и плесени, характерным  для вокзального зала ожиданий, или с запахом
сломанных "клозетов" в районе трущоб, где он  рос.  Он не мог избавиться  от
этого запаха, хотя и несколько раз в день принимал ванну.
     Следующую информацию о его жизни дал его дядя но отцу.
     Его  родители  не  были  счастливы,  но держались  друг  за  друга. Они
поженились  за  десять  лет  до  его  рождения.  Они  были неразлучны.  Сын,
единственный ребенок,  не внес изменений в их жизнь. Он спал в одной комнате
с родителями  с рождения и  до  окончания школы. Открыто родители никогда не
были недобры по отношению к нему, а он, как казалось, все время был  с ними,
и однако они просто относились к нему так, словно его не существовало.
     Мать, продолжал его  дядя, не могла  дать ему любви, поскольку  сама ее
никогда  не имела. Кормили его искусственно, и он  хорошо набирал в весе, но
его никогда не  ласкали  и  с  ним  никогда  не  играли. В  младенчестве  он
постоянно плакал. Однако мать открыто не отвергала его и не пренебрегала им.
Его надлежащим образом кормили и одевали. Он прожил детство и отрочество, не
выказывая каких-либо заметных странностей. Однако мать, сказал дядя, едва ли
вообще  его  замечала.  Она  была  симпатичной  женщиной  и  всегда  обожала
наряжаться  и  любоваться  собой.  Его  отцу  нравилось наблюдать  за  этим,
покупать, когда было  возможно, ей новые наряды, и он был очень горд, что  у
него такая привлекательная жена.
     Дядя считал, что, хотя отец по-своему просто обожал мальчика, казалось,
что-то  не давало ему проявить любовь к сыну. Он стремился быть грубоватым и
придирчивым, временами бил  его  без особого повода  и  принижал  его такими
замечаниями,  как:  "Никудышный  человек", "Ты  просто  здоровенный мешок  с
мукой".  Дядя  считал это  весьма  печальным  фактом, поскольку, когда Питер
хорошо  успевал  в школе,  а  позднее получил  работу в  одной  конторе, что
являлось  важным  событием  для этой  очень бедной семьи, отец действительно
"ужасно  гордился этим  мальчишкой"; "для него было  ужасным ударом",  когда
позднее сын, как казалось, просто не захотел ничего в жизни добиваться.
     Питер  был одиноким ребенком,  и он всегда  был очень добрым. Когда ему
было  девять,  девочка  его возраста, жившая  по соседству, ослепла во время
воздушного налета, при котором погибли ее родители. В течение нескольких лет
он проводил большую часть времени с этой  девочкой,  выказывая неисчерпаемое
терпение и сердечность, он  учил ее, как передвигаться по району, водил ее в
кино и помногу с  ней разговаривал. Позднее зрение  у этой  девочки частично
восстановилось. Она сказала его дяде, что обязана жизнью этому девятилетнему
мальчику, поскольку тот был единственным человеком, у которого действительно
было время на нее, когда она была слепа, беспомощна и не имела друзей, когда
не было никого, кто мог бы или хотел бы прийти в дом ее погибших родителей.
     В последние  школьные годы дядя проявил  к  нему  особый  интерес, и по
подсказке  дяди  и  с его  помощью Питер  поступил на работу  в  адвокатскую
контору.  Через несколько  месяцев юноша  из-за отсутствия интереса  покинул
контору, но, опять-таки при посредничестве дяди, получил работу в пароходной
компании. Он служил в этой фирме до тех пор, пока его не призвали в армию. В
армии  по  своему  собственному   желанию  он  присматривал  за  сторожевыми
собаками,   а   после  демобилизации,  прослужив   два   года   без  единого
происшествия, он "разбил отцу сердце", в буквальном смысле "отправившись псу
под хвост",  когда устроился на  работу в собачий питомник. Однако через год
он оттуда ушел, пять  месяцев выполнял различную неквалифицированную работу,
а затем  просто ничего не делал в течение семи  месяцев. И вот  тогда-то  он
отправился  к врачу общей практики  с жалобами на запах. Фактически никакого
запаха не было, так что этот врач послал его к психиатру.
     Пациент описал свою жизнь следующим образом.
     Его собственные  ощущения  относительно своего рождения состояли в том,
что ни  отец, ни мать его рождения  не  хотели, а на  самом  деле никогда не
могли ему этого простить. По его ощущениям, мать  возмущало его появление на
свет, поскольку он испортил ей фигуру, причинил боль и нанес травму во время
родов.  Он утверждал, что в его  детские  годы она  частенько упрекала его в
этом.  По  его  ощущениям, отца  он  возмущал  просто  самим  фактом  своего
существования: "Он  никогда не предоставлял мне в мире какого-либо места..."
Он к тому же думал, что отец, вероятно, его  ненавидит за травму, нанесенную
матери  при  родах,  которая  отвращает  ее  от  половых  сношений.  По  его
ощущениям, он вошел в жизнь как вор и преступник.
     Можно вспомнить заявление его дяди о том,  что роди-юли были  поглощены
главным образом  самими  собой,  а  к нему  относились  так,  словно  его не
существовало. Связь между пренебрежением и  самосознанием хорошо проявляется
в записи нашего разговора во время второго приема:
     ПИТЕР: ...Как себя  помню, я вроде как  осознавал самого себя... своего
рода самосознание -в некотором отношении, понимаете ли, совершенно ясное.
     Я: Ясное?
     ПИТЕР: В  общем,  да, ясное.  Просто быть... просто  осознавать  самого
себя.
     Я: Быть?
     ПИТЕР: О, полагаю, вообще просто быть.  Он  (его отец) обычно  говорил,
что с самого дня рождения я был бельмом на глазу.
     Я: Бельмом?
     ПИТЕР: Да,  еще одним моим прозвищем было "Никудышный человек", а еще -
"Здоровенный мешок с мукой".
     Я: Ты ощущаешь вину за то, что ты есть?
     ПИТЕР: В  общем, да, в действительности я  не знаю..-полагаю, в  первую
очередь за то, что я есть в этом мире.
     Он сказал, что  в детстве  не  был одинок,  хотя  очень  много  времени
находился сам с собой, но "быть одиноким не значит быть одному".
     У  него было,  вероятно,  "экранное"  воспоминание  четырех-пятилетнего
возраста о том, как  мать говорит ему, застав его играющим  с  Пенисом, что,
если  он  будет  этим заниматься, тот не вырастет; когда  ему  было семь или
восемь, было несколько эпизодов сексуальной природы с одной девочкой  его же
возраста, но до четырнадцати лет он не начинал мастурбировать. Все это имело
для него  большое  значение и  увеличивало  его самосознание.  Единственными
ранними   воспоминаниями   являлись    эти   сексуальные   инциденты.    Они
пересказывались без какой-либо теплоты. Это было  за много  месяцев до того,
как он - совершенно случайно - упомянул ту слепую девочку Джин.
     В  средней   школе   его  ощущения  относительно   самого   себя  стали
выкристаллизовываться.  Насколько сейчас возможно их реконструировать, в нем
росло ощущение  того, что все ставят  его в ложное положение. Он чувствовал,
что обязан  учителю и родителям стать кем-то и сделать из себя что-то, тогда
как он все время ощущал, что это, с одной стороны,  невозможно,  а с  другой
-нечестно.  Он чувствовал, что должен отдавать  все свое время  и  все  свои
силы, выплачивая долг отцу,  матери,  дяде или учителю. Впрочем, про себя он
был убежден, что  он - никто, пустое место,  что  все  попытки  стать кем-то
являются обманом и притворством. Например, учитель хотел, чтобы  он "говорил
надлежащим образом" и носил "одежду среднего класса",  пытаясь заставить его
быть тем, чем он не был. Учитель заставлял его,  тайного мастурбатора, вести
уроки по закону Божьему для других детей и выставлял его в качестве образца.
Когда  люди  говорили,  какой он хороший,  раз  способен так  хорошо  читать
Библию, он сардонически усмехался про себя. "Это просто показывало, какой  я
хороший  актер".  Однако он  сам,  кроме  ощущения, что  он не тот  человек,
которого играет,  не  знал,  кем  он хочет  быть. Наряду  с  ощущением своей
никчемности в нем росло убеждение, что он -кто-то избранный, посланный Богом
с особой миссией, но кто или что... он сказать не мог. Между тем его глубоко
возмущало то,  что,  по  его  ощущениям, являлось  попыткой  всех и  каждого
превратить  его в  святого,  который "более  или менее делал  бы  им честь".
Поэтому  в конторе он работал  без  всякой радости.  Он начинал все больше и
больше  всех и вся ненавидеть, а в  особенности  женщин.  Он осознавал,  что
ненавидит других, но ему не приходило в голову, что он их боится. С чего бы,
если "они не  могли  удержать меня от  тех  мыслей, которые мне  нравились"?
Конечно  же, это подразумевает,  что "они"  обладали  некоторой силой, чтобы
вынудить  его  делать то, что "они"  хотят, но  пока он внешне  угождал "их"
желаниям, он избегал состояния тревоги, которое, как мы должны предположить,
привело бы его к приспособлению к другим  и едва ли  когда-нибудь открыло им
его самого.
     Именно во второй конторе  он впервые пережил приступы  тревоги.  К тому
времени  центральный  вопрос выкристаллизовался для  него следующим образом:
быть  искренним или быть лицемером, был подлинным или играть роль.  Лично он
знал, что  он -лицемер, врун, обманщик и притворщик, и вопрос состоял в том,
как  долго он  сможет дурачить людей, прежде чем  его разоблачат. В школе он
считал, что в большой степени способен выйти сухим из воды. Но чем больше он
прятал то, что рассматривал как свои реальные  чувства,  и делал и думал то,
что  приходилось скрывать и таить от любого другого,  тем более  он  начинал
пристально  изучать  лица людей для того, чтобы попытаться выяснить, что они
думали или  знали  о  нем. В  конторе  то, что  он  считал своими "реальными
чувствами", было главным образом садистскими сексуальными фантазиями о своих
сослуживицах,  особенно   об  одной,  которая,  по  его  мнению,   выглядела
достаточно  порядочной,  но  которая,  в  его  воображении,  вероятно,  была
лицемеркой, как и он сам. Он обычно мастурбировал в туалете конторы, вызывая
эти фантазии, и однажды, как раньше произошло в случае с его матерью,  сразу
после  того, как он это сделал, он вышел и столкнулся  с той самой женщиной,
которую  насиловал  в  воображении.  Она  смотрела прямо на  него,  так  что
казалось: она смотрит сквозь него в его тайное "я" и видит там, что он с ней
сделал. Его  охватила паника. Теперь он уже не  мог самонадеянно верить, что
может скрывать свои  поступки и мысли от других  людей. В  частности, по его
словам, он уже не мог чувствовать уверенность, что  лицо его не  "выдаст". В
то же самое время он начал бояться, а не предаст ли его запах спермы.
     Он находился в  таком  состоянии, когда был призван в армию. Однако  он
отслужил,  внешне не  показывая признаков  своего внутреннего  страдания. На
самом деле  он,  по-видимому,  добился внешнего  проявления  нормальности  и
определенной  доли освобождения  от тревоги.  Его  ощущение достижения этого
было  очень  интересным  и  важным.  Его   кажущаяся  нормальность  являлась
следствием обдуманного усиления  раскола между "внутренним",  истинным "я" и
более  привлекательным  ложным  "я",   проведенного  весьма  расчетливо.  Он
выражался в сновидении, которое повторялось в  то время. Он  сидит в  быстро
движущейся машине;
     он  выпрыгивает, ушибается, но не серьезно, а машина разбивается. Таким
образом, он довел до логического, но бедственного завершения игру, в которую
какое-то  время играл сам с собой. Он в  конце концов сделал выбор настолько
решительно, насколько его понимал: он отделил себя как от самого себя, так и
от других  людей. Непосредственный эффект должен был уменьшить его тревогу и
позволить  ему казаться  нормальным.  Но  это  не  все,  что  он  сделал,  и
последствия были не однозначными.
     Его   ощущение  бессмысленности,   отсутствия   направления,  тщетности
возросли, как и его убеждение, что он "реально" никто. Он ощутил, что дальше
притворяться бессмысленно.  Он  сформулировал  это для  самого  себя  такими
словами: "Я -никто, так что я ничего не буду делать". Теперь он подумывал не
только отделить себя от  своего  ложного  "я",  но  разрушить все, чем,  как
казалось, он  был.  "Я  получил,-как  он сказал,-определенное  сардоническое
удовлетворение, став  даже меньше  того, чем  я,  по  моему мнению, был, или
того, чем по их мнению, я должен быть..."
     Он все время ощущал, что находится, по его собственным словам  (которые
случайно совпадают  со  словами  Хайдег-гера),  "на краю  бытия", лишь одной
ногой стоя в жизни и не имея права даже на это. Он ощущал, что реально он не
живой  и что  в любом  случае он не  имеет никакой ценности  и вряд ли имеет
право притворяться, что живет.  Он воображал себя вне  всего  этого,  однако
некоторое время лелеял скромную надежду. У женщин все еще  могла быть тайна.
Если  бы его смогла  полюбить женщина,  он  бы  почувствовал,  что  способен
преодолеть  свое ощущение  никчемности. Но этот возможный путь  был для него
закрыт убеждением, что любая женщина, имеющая с ним что-то общее, могла быть
лишь такой же пустой, как и он, и что все, что  он  был способен получить от
женщин  - брал  ли  он  это или  они  давали ему,-могло  быть  лишь таким же
никчемным, как и то вещество, из которого был сделан он сам. Поэтому у любой
женщины, которая не была опустошена  так же, как он, никогда не  было с  ним
ничего общего, а  меньше всего в сексуальном смысле.  Все его Действительные
сексуальные  взаимоотношения с женщинами  были совершенно беспорядочными,  и
посредством  них   он   никогда  не  был  способен  прорваться  сквозь  свою
"заколо-ченность".  С  одной  девушкой,   которую  он  счита