возможным  все  что  угодно.  Разрушение  в  фантазии
продолжается  без  желания  заняться  компенсирующим исправлением, поскольку
чувство  вины,  намекающее  на сохранение и внесение поправок,  теряет  свою
настоятельность. Разрушение  в  фантазии может  неуправляемо  свирепствовать
таким  образом,  что  мир  и  "я"  -в  фантазии  -превратятся  в  прах.  При
шизофреническом  состоянии  мир стоит в руинах,  а  "я"  (очевидно)  мертво.
По-видимому,  никакого  количества искренней деятельности  не хватит,  чтобы
привнести жизнь обратно.
     Таким  образом, происходящее оказывает  прямо противоположное желаемому
воздействие. Реальные  жабы  вторгаются в  воображаемые  сады*,  и  призраки
бродят  по реальным улицам.  Так, несколько по-иному,  индивидуальность  "я"
вновь ставится под угрозу.

     *Марианна Мур. "Собрание стихов"

     Не  совсем  правильно говорить, что "я" связано  только с самим  собой.
Необходимо ослабить это утверждение в одном отношении и усилить в другом. Мы
уже ослабили  данное утверждение, прояснив  то,  что мы говорим  о  прямых и
непосредственных взаимоотношениях.  Становятся  важны именно  такие прямые и
непосредственные   взаимоотношения  с  другим,  и  даже   с  теми  сторонами
собственного бытия личности, находящимися за пределами анклава "я".
     К примеру, один пациент, внешне ведший сравнительно "нормальную" жизнь,
но  разработавший  такой внутренний  раскол,  изначально пожаловался на  тот
факт, что  никогда  не  мог заниматься любовью  со  своей женой, а только  с
собственным  образом  жены. То есть его тело  имело  физическую  связь с  ее
телом, но его ментальное "я" в процессе этого могло лишь взирать  на то, чем
его тело занимается, и  (или) воображать себя занимающимся любовью со  своей
женой как объектом воображения. Он объяснил виной  за подверженность  такому
поведению то, что искал совета психиатра*.
     Вот пример того,  что  я имею в виду, говоря, что фантазия и реальность
держатся  порознь  друг  от друга.  "Я"  избегает  прямой  связи с реальными
людьми, а связывает себя с собой и  с  объектами, которые само  постулирует.
"Я"  может  связывать  себя  непосредственно  с  объектом, который  является
объектом его собственного  воображения или  воспоминаний, но  не с  реальной
личностью.  Конечно, это не всегда очевидно, даже для  самого индивидуума, а
еще меньше для какого-либо другого. Жена  описанного выше пациента не знала,
что он чувствует то, что "он" никогда не занимался  любовью прямо с  ней; он
занимался  любовью  лишь  с  имаго,  которое   оказалось  достаточно  хорошо
совпадающим  с ней  в  действительности,  поскольку никто,  кроме  него,  не
понимал этой разницы.
     Одна из черт такой увертки состоит в том, что "я" способно наслаждаться
ощущением свободы, которую оно боится  потерять, если предастся  реальности.
Это приложимо как к восприятию, так и к действию. Данный пациент, как  бы он
ни был одинок  в моменты величайшей физической близости, в любом  случае, по
своим  ощущением,  находился в безопасности: его разум оставался  свободным,
хотя такая свобода становилась чем-то, на что он чувствовал себя обреченным.
     *3амечания о чувстве вины, испытываемом Питером (глава 8), относятся  к
такой форме  шизоидной  вины,  которая,  по-моему,  не  была  еще достаточно
распознана.

     Эквивалентный вопрос встает  в отношении действия. Поступки индивидуума
могут  показаться,  с  точки  зрения  другой  личности,  недвусмысленными  и
заинтересованными,  но он  сам обнаруживает, что  "он"  совершает  поступки,
которые  "он"  не ощущает  как  выполняемые  "реально". Так,  описанный выше
пациент сказал, что, хотя Кинзи мог говорить, что занимается любовью от двух
до четырех  раз в  неделю уже в  течение десяти лет, "он"  понимал, что  тот
никогда не занимался любовью "реально". Переход  от заявления  такого типа к
заявлению,  сделанному психически больньм миллионером, сказавшим, что у него
"реально"  нет  денег,  решительный, но тонкий.  Как мы  увидим в  главе 10,
переход,  по-видимому,  состоит в столь полной потере ощущения  реальности в
отчете Кинзи, что индивидуум выражает  "экзистенциальную"  истину о  себе  с
такой  же  обыденностью,  с  которой  мы  описываем  факты,   которые  можно
единодушно обосновать в разделяемом с другими мире.
     Данный пациент мог бы быть,  например, психически ненормальным, если бы
вместо того, чтобы говорить, что никогда не занимался любовью со своей женой
"реально", настаивал бы на том, что жена, с которой он занимался любовью, не
являлась  его  "реальной" женой. В  некотором смысле  это было бы совершенно
верно:   это   было   бы   экзистенциально   верно,   поскольку   в   данном
экзистенциальном  смысле  его  "реальная"  жена  была  скорее  объектом  его
собственного  воображения  (фантомом  или  имаго),  а  не  другим человеком,
находящимся вместе с ним в постели.
     Невоплощенное "я" шизоидного индивидуума не может реально на ком-нибудь
жениться.  Оно существует в постоянной изоляции. И однако, конечно же, такая
изолированность  и  внутренняя  незаинтересованность   не   существуют   без
самообмана.
     Есть нечто окончательное и определенное в том акте, на который подобные
личности смотрят  с подозрением. Действие является  тупиком  вероятности. Он
закупоривает свободу. Если его нельзя  в  конечном  счете  избежать,  каждый
поступок должен обладать настолько двусмысленной природой, чтобы "я" никогда
не могло попасться в его ловушку.
     Гегель говорит о действии так [2]:
     "Действие  есть  нечто  просто  определенное,  всеобщее, постигаемое  в
абстракции; действие есть убийство, кража или благодеяние, подвиг и т. д., и
о нем  можно сказать, что  оно есть.  Оно  есть  "это",  и его бытие есть не
только  знак, но сама суть дела.  Оно есть "это",  и индивидуальный  человек
есть то, что есть оно;  в простоте "этого" бытия индивидуальный человек есть
сущее  для  других,  всеобщая  сущность,  и  перестает  быть  только  мнимой
сущностью. Хотя он в этом установлен не как дух, но так как речь должна идти
о его бытии как бытии  и, с одной стороны, двойное бытие внешнего  облика  и
действия  противостоят   друг  другу,  а  то  и   другое   должно  быть  его
действительностью, то  следует, напротив, в  качестве  его подлинного  бытия
утверждать только  действие - не его  лицо, которое должно было выражать то,
что  человек думает относительно своих  действий,  или то, что думали о том,
что  он только  мог  бы делать.  Равным образом, так  как, с другой стороны,
противопоставляют друг другу его  произведение и его внутреннюю возможность,
способность или намерение, то лишь произведение следует считать его истинной
действительностью, хотя бы он сам  на этот счет обманывался и, возвратившись
в себя  из своих действий, мнил, будто в  этом внутреннем  он есть некоторое
"иное", чем на самом деле. Индивидуальность, которая вверяет себя предметной
стихии, переходя  в  произведение,  тем  самым обрекает  себя,  конечно,  на
изменения и  извращения.  Но  характер  действия именно тем  и определяется,
будет  ли  оно действительным бытием, которое устоит, или оно  будет  только
мнимым  произведением,  которое,  будучи   внутренне  ничтожным,  пропадает.
Предметность не  меняет самого действия, а только показывает, что оно  есть,
то есть есть ли оно, или не есть ли оно ничто".
     Легко можно понять, почему шизоидный индивидуум так ненавидит действие,
как это охарактеризовано Гегелем.
     Действие есть "просто определенное, всеобщее...". Но его "я" хочет быть
сложным,  неопределенным и  уникальным.  О действии "можно сказать, что  оно
есть". Но индивидуум никогда не должен быть тем, что можно о нем сказать. Он
всегда должен оставаться непостижимым, уклончивым, трансцендентным. Действие
"есть "это",  а индивидуальный человек есть то, что есть оно". Но индивидуум
должен любой ценой никогда  не быть тем, что есть действие. Если бы  он стал
тем; что  есть  действие, он  оказался бы беспомощным и  отданным  во власть
любому прохожему.  "В  простоте  "этого" бытия  индивидуальный человек  есть
сущее для других", но это опять-таки именно то, чего он  больше всего боится
и чего стремится избежать, используя ложное "я" так,  чтобы "он" никогда  не
был  тем,  чем он действительно  является  с  другими.  "Он",  его "я"  есть
бесконечные возможности, способности или намерения. Действие всегда является
действием  ложного  "я". Поступок  или  действие  никогда  не  является  его
истинной реальностью.  Он  постоянно  желает  не  вверять  себя  "предметной
стихии" - следовательно, действие всегда является (или,  по крайней мере, он
так  считает) мнимым произведением, и он, пока может, активно взращивает это
"внутреннее" отрицание  всего, что  он делает, в попытке  заявить,  что  все
делаемое им "ничтожно", так чтобы в  мире, в действительности, в "предметной
стихии" ничего  из "него" не существовало и не  было оставлено ни следов, ни
отпечатков пальцев  "я". Таким  образом, "я"  выводит  себя  из  "предметной
стихии"  в  отношении  как  восприятия,  так  и  действия.   Не  может  быть
спонтанного  действия,  так как  не может  быть  спонтанного  восприятия.  А
поскольку вверяемость себя действию избегается, восприятие ощущается как акт
вверяемости, ставящий под угрозу свободу не быть ничем, чем обладает "я".
     Покуда "я" "не вверяет себя  предметной стихии", оно  вольно мечтать  и
воображать  все  что угодно. Без ссылки на  предметную стихию оно будет всем
сущим  для  самого  себя  -  оно  обладает  безусловной  свободой,  мощью  и
творческой способностью. Но его свобода и всесилие проявляются в  вакууме, а
его   творческая   способность  есть  лишь  возможность  создавать  фантомы.
Внутренние честность,  свобода, всесилие  и творческая способность,  которые
лелеет  в  качестве  идеалов  внутреннее  "я",  сводятся   поэтому   на  нет
сосуществующим  мучительным ощущением собственной двойственности, недостатка
какой-либо реальной свободы, крайних бессилия и бесплодности.
     Здесь, конечно,  я в первую очередь заинтересован проследить переход от
шизоидного состояния  к психозу,  а не  описывать присущие ему  возможности,
которые могут увести в других направлениях, но необходимо держать в уме, что
вырождение  и  распад  являются  лишь  одним  итогом  изначальной  шизоидной
организации.  Совершенно  ясно, что  могут  быть  достигнуты и  переживаться
подлинные варианты свободы, мощи и творческой способности.
     Многие  шизоидные писатели  и художники, сравнительно изолированные  от
других,  преуспевают в установлении творческих взаимоотношений  с  вещами  в
этом  мире, которые делаются для  воплощения  образов их фантазии. Но сейчас
наш рассказ не о них. По ходу этого исследования я  сосредотачивался  только
на одной линии развития, и обобщения, которые я делаю, намерены покрыть лишь
эту ограниченную площадь.
     Хотя "я" стоит на позиции свободы и всесилия, его отказ  от вверяемости
себя  "предметной стихии"  делает  его  бессильным:  у  него нет  свободы  в
"реальности".  Более того, даже в  собственном анклаве, в своем  обособлении
оно   постоянно  подвержено   (как  оно  чувствует)  угрозе  разрывающей   и
поглощающей  "реальности",  и  в  то  время  как  оно  занято  самим собой и
собственными объектами, оно по-прежнему очень остро осознает себя объектом в
глазах   других.  Таким  образом,   парадоксальные  затруднения   шизоидного
индивидуума усиливаются  из-за  особой  природы  шизоидной  системы  защиты,
описанной нами.
     Индивидуум,  вероятно,  всегда   обладает  выбором  -подтверждать  свою
позицию  обособления  или  попытаться участвовать в жизни. Однако  шизоидная
защита  против  "реальности"  обладает тем  серьезным  недостатком, что  она
стремится  увековечить и усилить изначальное угрожающее свойство реальности.
Участие "я" в  жизни возможно, но только перед лицом сильной тревоги.  Франц
Кафка очень хорошо это знал, когда сказал, что только через свою  тревогу он
мог  бы  участвовать в  жизни  и  по  этой причине  не  лишился бы  ее.  Для
шизоидного  индивидуума  прямое  участие "в"  жизни ощущается как постоянный
риск быть уничтоженным жизнью, поскольку  изолирование  "я", как мы сказали,
является попыткой сохранить себя при отсутствии твердого чувства автономии и
целостности.
     Поэтому "я"  шизоида должно пониматься  как  попытка  достичь вторичной
безопасности  от  первичных  угроз,  встречающихся  ему  при его изначальной
онтологической   неуверенности.   Одним   из   аспектов   этой   изначальной
онтологической  неуверенности,  не  так  уж   несвязанным  с  "я",  является
непрочность  субъективного ощущения  индивидуумом собственной жизненности  и
ощущение других, угрожающих этому  эмпирическому чувству. Эта проблема будет
более полно рассмотрена в главе "Самосознание".
     При отсутствии  спонтанных естественных и  творческих взаимоотношений с
миром,  лишенных   тревоги,  внутреннее  "я"  развивает  всеобщее   ощущение
внутреннего обнищания, выражаемое в жалобах на пустоту, мертвенность, холод,
сухость,  бессилие, одиночество  и  никчемность внутренней  жизни. Например,
один пациент жаловался на обнищание жизни воображения и эмоций. Он объяснил,
что считает это  следствием собственного решения отгородиться от реальности.
В итоге, как он это выразил, он не  получал никакой подпитки  от  реальности
для обогащения собственного воображения.
     Другой пациент колебался между  моментами, когда он ощущал,  будто  его
распирает от сил, и моментами,  когда  ощущал, что он  безжизнен и  внутри у
него ничего нет. Однако даже  его "маниакальное" ощущение себя заключалось в
том, что он является сосудом с воздухом, находящимся под огромным давлением,
но, по  сути,  не чем  иным, как горячим воздухом, и с этой мыслью пришло  к
нему ощущение  выпускание  газа. Шизоидный  индивидуум  часто говорит о себе
такими  словами,  которые  феноменологически  оправдываемы  при разговоре  о
вакууме, которым ощущает себя "я".
     Если   пациент   противопоставляет   собственную   внутреннюю  пустоту,
никчемность,  холод,  одиночество  и сухость  изобилию,  ценности, теплоте и
общению, которые он еще может считать  где-то  существующими (вера,  которая
зачастую   вырастает  до   фантастически  идеализированных   пропорций,   не
скорректированных  никаким  непосредственным   опытом),  начинается   сумбур
конфликтующих эмоций  от  отчаянной тоски и  стремления  к тому, чем  другие
обладают, а он нет, до неистовой зависти и ненависти ко всему, что  является
их,  а не  его,  или  желания  разрушить  в  мире  всю доброту,  свежесть  и
богатство.  Такие   чувства,   в   свою   очередь,   могут  компенсироваться
контрустановками на пренебрежение, презрение, отвращение или безразличие.
     Такая   пустота,  такое   ощущение   внутренней   нехватки   богатства,
субстанциальности и ценности, если они перевешивают его иллюзорное всесилие,
являются  мощным побудителем к установлению "контакта" с реальностью.  Душа,
или "я", вот так  опустошенная и  иссушенная, стремится  к  оплодотворению и
оживлению,  но  стремится не  просто к взаимоотношениям  между  разделенными
бытиями, но к полному слиянию с другим.
     Джеймс рассказывал  о  том, как, идя однажды летним вечером  по парку и
наблюдая  за парами  влюбленных,  он  внезапно  начал  ощущать  колоссальное
единение  с целым миром, с небом, деревьями,  цветами и травой  -  а также с
влюбленными. Он в панике прибежал домой и погрузился в книги. Он сказал  сам
себе, что не имеет права на такое  переживание, но, более того, его напугала
угроза потери индивидуальности, вовлеченной в  подобное слияние "я" с  целым
миром.  Он  не  знал  никакого  состояния  между  радикальной  изоляцией   в
самопогружении  и полном  растворении во всем  сущем.  Он  боялся  оказаться
растворенным  в Природе, поглощенным  ею при необратимой  потере своего "я".
Однако то, что больше всего его страшило, больше всего к себе и притягивало.
Бренная красота, как сказал Джерард Мэнли Хопкинс, опасна. Если бы  подобные
индивидуумы смогли принять его  совет встретиться с ней, то, не говоря уж об
остальном,  все  стало  бы гораздо  .проще.  Но  именно  этого они не  могут
сделать.
     Изобилие там  притягивает  в противоположность  пустоте  здесь.  Однако
соучастие без потери бытия  кажется невозможным,  а к тому же недостаточным,
так  что  индивидуум  должен  быть  привязан  к  своей  изоляции  -  к своей
отделенности без  спонтанной,  прямой  связи,- поскольку,  поступая  так, он
привязан  к своей индивидуальности. Он стремится к полному союзу.  Но самого
этого стремления он боится, поскольку  это будет означать конец  его "я". Он
не  желает  взаимоотношений с  обоюдным  обогащением и  обменом между  двумя
бытиями, "конгениальными" друг другу. Он не представляет себе диалектических
взаимоотношений*.
     Может   же   произойти  так,   что   переживание   потери   собственной
изолированной самости будет терпимым при определенных ограниченных ситуациях
без чересчур  больших тревог. Можно потерять себя,  слушая  музыку  или  при
квазимистических  переживаниях, когда "я" ощущает, что слито с неким "не-я",
которое можно назвать "Богом", но необязательно. Однако стремление  к побегу
от  скуки  собственного  общества  сталкивается   главным  образом  с  двумя
непреодолимыми   препятствиями  -  с  тревогой  и   с  чувством  вины  из-за
возникновения такого стремления. Уже было упомянуто в различных контекстах о
тревоге, сопутствующей  потере индивидуальности при поглощении.  Конечно же,
один  из  способов  получить  от  кого-то  желаемое,  сохраняя  контроль  за
процессом приобретения, это кража.
     Именно на этой  дилемме основываются шизоидные фантазии о  воровстве  и
обворовывании. Если ты украл желаемое  у другого, то контролируешь ситуацию;
ты  не  находишься  во  власти  подаренного.  Но  любая  интенция  мгновенно
ощущается   как  обоюдоострая.  Желание   украсть   порождает   фобии   быть
обворованным.  Фантазия,  что получил все ценное, чем обладаешь,  украв это,
сопровождается  контрфантазией,  что  все  пенное,  что имеют  другие,  было
украдено у тебя (см. случай Розы в главе 9), и что все, что  имеешь, будет в
конце концов отобрано - не  только то,  что имеешь,  но и то, чем являешься,
собственное "я". Следовательно, обычные шизофреники  жалуются на то, что "я"
было украдено и на необходимость защиты от этой постоянной опасности.
     *Платон  постулирует,   что  дружба  может  существовать  только  между
"конгениальными" бытиями.  Однако обсуждение возможности дружбы  в  "Лисиде"
упирается  в  дилемму: если  два бытия  ни в  чем не  "нуждаются", зачем  им
нуждаться   в  чем-то  со  стороны?   Именно  в  этом  центральном   вопросе
-самодостаточен  ли  он  или  в  чем-то  "нуждается"?  -шизоидная   личность
вероятней всего терпит крах.

     Окончательная  печать  на  самозаключение  "я"  накладывается  чувством
собственной  вины. У  шизоидного индивидуума  вина  обладает  тем  же  самым
парадоксальным  свойством,  что встречалось в  его всесилии и бессилии,  его
свободе и его рабстве, бытии его "я" кем-то в фантазии и ничем в реальности.
По-видимому,  существуют  различные  источники  чувства  вины  внутри  бытия
индивидуума. В  бытии,  расколотом на разные "я",  нужно  понять, какое  "я"
ощущает вину по поводу чего. Другими словами, у шизоидного индивидуума нет и
не  может  быть непротиворечивого,  единого ощущения вины. В  основном можно
предположить, что одно ощущение вины проистекает  из  ложного "я",  а другой
источник находится во внутреннем "я". Однако,  если мы назовем  любую  вину,
которой способна обладать  система ложного  "я",  ложной  виной,  нужно быть
осторожным   и  избегать   рассматривания   внутреннего  "я"  как  источника
"подлинной", или истинной, вины.
     Здесь  я просто хочу подготовить почву для  обсуждения этой  проблемы в
большом объем