людей! Взорвите пещеру! Динамитом!

     Нет, я не... еще нет.
     Подождите, пока я в этом углу не встану.
     Так, я иду.
     Вот, я на тебя наступила,
     и на  тебя,  на  тебя,  на  тебя!!!  Чувствуешь  мой  каблук?  От пинка
страдаешь? Ха! Теперь на тебя наступаю! Ты плачешь? Хорошо.

     Бутылка стала  пещерой  с  жестокими кромками,  которые  впиваются в ее
члены  и их режут, населенной преследующими тенями  и  эхом,  которых она, в
свою очередь, преследует.
     Однако она  по-прежнему  боится  оставить  эту  пещеру, даже  со  всеми
сопутствующими  ей ужасами, ибо только  в пещере, по ее ощущениям, она может
сохранить хоть какое-то чувство индивидуальности.

     Вот! Вот нет никакой пещеры.
     Она исчезла.
     Но когда я вышла?
     Не могу себя найти.
     Где я?
     Потерялась.
     Знаю лишь, что я холодна,
     еще холоднее, чем в пещере. Холодна, так холодна. А люди -они прошли по
мне,
     словно  меня и не было среди них  - по  ошибке, я думаю. Я надеюсь. Да,
мне нужна пещера. Там я пойму, где нахожусь. Смогу ощупывать в темноте
     и ощущать стены пещеры. А люди там пойдут, что я -там,
     и наступят на меня по ошибке, Я думаю, я надеюсь. Но снаружи... Где я?

     В конечном счете, вероятно, никогда нельзя говорить, что "я" совершенно
потеряно  или разрушено,  даже  у самого "разложившегося  гебефреника", если
воспользоваться  соответствующим  жутким  термином  Г. С. Салливана. Все еще
есть "Я",  которое не  может найти "себя". "Я" не перестало существовать, но
оно лишено субстанции, развоплощено, ему не хватает свойства реальности, и у
него  нет  индивидуальности,   у  него  нет  никакого  подходящего   "себя".
Заявление,   что   "Я"  не   хватает  индивидуальности,   может   показаться
противоречивым, но, видимо, это так. Шизофреник либо не знает, кем  или  чем
он является, либо стал  чем-то или кем-то иным, а не самим собой. Во  всяком
случае без такого последнего клочка или кусочка "я" психотерапия "Я"  любого
рода будет невозможна.  По-видимому, нет достаточных оснований считать,  что
не  существует  такого  последнего клочка у  любого  пациента, который может
говорить или, на худой конец, совершать какие-то составные движения.
     Мы к тому  же видим, в  случае Джоан,  что именно свою индивидуальность
она наиболее  отчаянно  желала  сохранить.  Однако она  ощущала, что  или не
может,  или  не  должна,  или  не смеет  быть  самой собой  как  воплощенной
личностью.  Проблемы  характерного для  нее  достижения  ощущения  вины,  ее
разъединения, природы  ее системы ложного "я"  и ее  ненадежно установленной
способности отличать свое бытие от других тесно взаимосвязаны.
     "Каждый должен  быть способен посмотреть  назад, в свои воспоминания, и
удостовериться, что  у него была  мать,  которая его любила, всего его -даже
его мочу и кал. Он должен удостовериться, что мать любила его просто за него
самого, а не  за то, что он может сделать. Иначе он чувствует,  что не имеет
права существовать. Он чувствует, что никогда не должен был рождаться.
     Неважно, что случится  с этим  человеком в жизни, неважно, сколько боли
он причинит, он всегда может посмотреть назад и почувствовать, что его можно
любить. Он  может любить самого себя, и его нельзя сломать. Если он не может
опереться на это, он может быть сломан.
     Ты  можешь  быть сломан,  если ты  уже  расколот  на  части.  Пока  мое
младенческое  "я"  не любили,  я  была расколота  на части. Полюбив меня как
младенца, вы сделали меня целой".
     И опять-таки:
     "Я постоянно просила вас выпороть  меня, потому что  была уверена,  что
вам не может нравиться мой зад, но, если бы вы выпороли меня  по заднице, вы
бы, на худой  конец, каким-то  образом  восприняли  ее.  Потом  я смогла  бы
принять ее  и сделать  частью себя.  Я не стала бы  бороться за то,  чтоб ее
отрезать".
     Сумасшествие  имело определенные последствия, которые не были полностью
нежелательными:
     "Для меня ужасно трудно прекратить бьггь шизофреничкой. Я  знаю, что не
хочу быть некоей  Смит  (ее фамилия),  поскольку  тогда я  не что  иное, как
внучка  старого  профессора  Смита.  Я  не  могла  быть  уверена,  что  могу
чувствовать себя так, словно я - ваш ребенок, и  я не была уверена в себе. Я
была лишь уверена в том, что я - "кататоничка, параноичка и шизофреничка". Я
видела,  что написано  в  моей  карточке.  Это,  на  худой  конец,  обладало
вещественностью и подтверждало  мою  индивидуальность  и пичностность.  (Что
привело  тебя  к  перемене?) Когда я  стала уверена,  что вы  позволите  мне
чувствовать себя  вашим ребенком и что с любовью станете обо мне заботиться.
Если  вы смогли полюбить  реальную меня,  то  я  тоже это смогла.  Я  смогла
позволить самой себе просто быть собой, и никакое название не нужно.
     Недавно я пришла посмотреть на больницу и какое-то  время  потерялась в
ощущении прошлого. Там  я могла бы остаться одна. Мир крутился снаружи, но у
меня внутри был целый мир.  Никто  не  мог  добраться до него и потревожить.
Какое-то время  я ощущала  колоссальное стремление вернуться.  Там  было так
безопасно и спокойно. Но потом я осознала, что могу иметь любовь и веселье в
реальном  мире, и  начала ненавидеть больницу. Я ненавидела четыре  стены  и
ощущение  запертости.  Я  ненавидела  воспоминание  о  том,  что  никогда  в
действительности не была удовлетворена своими фантазиями".
     Она стала  не  способна поддержать собственными  силами самодостаточное
право быть собой, быть автономной.
     Она  была  не  способна поддержать реальную  автономию, поскольку могла
быть лишь вещью, угождающей родителям.
     "Врачи только старались сделать меня "хорошей девочкой"  и наладить мои
отношения с  родителями. Они пытались  сделать так, чтобы я подходила  своим
родителям.  Это было  безнадежно. Они  не видели, что я  стремлюсь  к  новым
родителям и  новой  жизни. Ни один из  врачей, похоже,  не воспринимал  меня
серьезно, чтобы увидеть, насколько  я больна и какие серьезные изменения мне
необходимы  в жизни.  Никто, похоже,  не осознавал,  что, если  я вернусь  в
семью, меня засосет и я потеряюсь. Это будет напоминать групповую фотографию
большой семьи, снятой издалека. Вы видите, что  там есть  люди, но не можете
быть уверены, кто есть кто. Я бы просто потерялась в группе".
     Однако она могла вырваться посредством пустой трансцендентности  лишь в
некий "мир" фантомов. Даже  когда она начала "быть самой собой",  она сперва
могла  осмелиться делать  это,  лишь  полностью  отображая реальность врача.
Однако она могла это делать, поскольку, хотя его реальность (его желания для
нее) по-прежнему была чужой, она не была для нее инородной:  она совпадала с
ее собственным аутентичным желанием быть собой.
     "Я существовала лишь потому, что  вы этого хотели, и  я могла быть лишь
тем,  что  вы  хотели  увидеть. Я чувствовала себя  реальной  лишь благодаря
реакциям,  которые могла  вызывать в вас. Если бы  я царапала вас,  а  вы бы
этого не чувствовали, то я бы действительно была мертва.
     Я  могла быть хорошей,  только если вы видели это во мне. Только тогда,
когда я  смотрела  на себя вашими  глазами, я  могла  видеть что-то хорошее.
Иначе я видела себя лишь  как умирающее с голоду, раздражающее всех отродье,
которое все ненавидят, и я ненавидела себя за то, что я такая.  Мне хотелось
вырвать у себя желудок за то, что я так голодна".
     В данной  точке  у  нее нет подлинной  автономии.  Здесь можно  увидеть
весьма  отчетливо,  как  у  шизофреника  чувство   вины  встает  на  пути  к
становлению самим  собой.  Простой  акт достижения автономии и  отделенности
является для него актом, приписывающим ему нечто, что ему должным образом не
принадлежит,-  акт  Прометеева  высокомерия. В  самом  деле, мы помним,  что
наказание Прометея заключалось в том, что его внутренности клевал орел ("Мне
хотелось вырвать у себя желудок за то, что я так голодна"), тогда как он был
прикован к скале. В одной из версий  мифа Прометей при  этом отчасти  теряет
свою  отдельную индивидуальность и  сливается со скалой, к которой прикован.
Не предпринимая попытки полного истолкования мифа, кажется, что скала и орел
могут рассматриваться как два аспекта матери, к которой он прикован (скала -
"гранитная грудь отчаяния") и которой он поедается (орел). Пожирающий орел и
внутренности,   восстанавливающиеся  лишь  для  того,   чтобы   вновь   быть
выклеванными, вместе представляют собой кошмарную инверсию нормального цикла
питания.
     Для  шизофреника  то,  что  он  вспоминает  кого-то, кто ему  нравится,
равнозначно тому, что он  напоминает этого человека: быть похожим  на  некую
личность  равнозначно  быть  таким же, как этот  человек,  а  следовательно,
потерять  индивидуальность.   Поэтому  ненавидеть  и  быть  ненавидимым,  по
ощущениям,  угрожает  потерей  индивидуальности  меньше,  чем любить и  быть
любимым.
     Мы постулировали,  что основополагающий  раскол  в  шизоидной  личности
представляет собой расщепление, отделяющее "я" от тела:
     "я"/(тело-мир)
     Подобное  разделение  рассекает  собственное  бытие индивидуума  надвое
таким образом, что ощущения "Я"  развоп-лощается,  а тело становится центром
системы ложного "я".
     Полнота переживания разделена по линии раскола внутри бытия индивидуума
"я"/тело.
     Когда  это  является  первичным  расщеплением или когда  оно существует
наряду с дополнительным вертикальным  расколом  "я"/тело/мир, тело  занимает
особенно двусмысленное положение.
     Два основных сегмента переживания можно выразить так:
     здесь там
     В дальнейшем они нормальным образом видоизменяются в:

     внутри (Я)
     снаружи (не-Я)


     Шизоидное расщепление разрушает  нормальное  ощущение  "я", развоплощая
ощущение "Я". Таким  образом, заронено  зерно постоянного схождения, слияния
или  путаницы  на  границе  между "здесь"  и  "там",  "внутри" и  "снаружи",
поскольку тело не твердо ощущается как "Я" в противоположность "не-Я".
     Только тогда, когда тело может быть  таким образом  отделено от других,
все   проблемы,   затрагивающие  связность/отделенность   между   отдельными
целостными  личностями можно начать разрабатывать обычным  способом.  Такому
"Я" не  нужно  столь  отчаянно  оставаться  закупоренным  в  своей  защитной
трансцендентности. Личность может походить на кого-то, не будучи этой другой
личностью; чувства можно  разделять, не смешивая и не сливая их с  чувствами
другого.   Подобное  разделение   чувств   может  начаться  лишь   благодаря
установлению четкого различия между "здесь-Я" и "там-не-Я". На данной стадии
для шизофреника  крайне важно подвергнуть  проверке  все тонкости и  детали,
лежащие  на  границе  между  "внутри"  и  "снаружи",  и  все,  затрагивающее
выражение и  раскрытие  того, что  поистине принадлежит реальному "я". Таким
путем "я" становится подлинно воплощенным "я".
     "Первый  раз,  когда я заплакала, вы  совершили ужасную ошибку -вытерли
мне слезы платком.  Вы и понятия не имели, как мне хотелось ощущать льющиеся
по лицу  слезы.  На худой конец у меня  были некоторые чувства, находившиеся
снаружи. Если бы вы только смогли слизать слезы языком, я была бы совершенно
счастлива. Тогда бы вы разделили мои чувства".
     Джоан  ссыпается  множество раз  на становление  мертвой и желание быть
мертвой.   Пациент,  говорит  она,  "действительно  хочет  быть   мертвым  и
спрятанным там, где ничто не сможет его коснуться и вытащить оттуда".
     Мы  ссылались  на  желание быть  мертвым,  на  желание  к  небытию как,
вероятно, на самое опасное  желание, которое можно проследить. У шизофреника
два  главных мотива  складываются в одну  силу,  действующую  в  направлении
состояния  смерти-в-жизни.  Прежде  всего, существует первичное чувство вины
из-за неимения права на жизнь, и следовательно, в основном только на мертвую
жизнь. Во-вторых,  это, возможно, самая  крайняя  защитная  позиция, которую
можно  принять.  Человек уже  не  боится  быть  раздавленным,  поглощенным и
сокрушенным реальностью и  жизненностью (неважно, возникают  ли они в других
людях,  во  "внутренних"  чувствах или эмоциях и т.  п.),  поскольку  он уже
мертв.  Будучи  мертвым, человек не может умереть и не может убить. Тревоги,
сопутствующие  фантастическому всесилию шизофреника, подтачиваются  жизнью в
условиях фантастического бессилия.
     Джоан,  поскольку  она не могла быть не кем иным,  как тем, чего хотели
родители,  и поскольку они хотели, чтобы она была мальчиком, могла быть лишь
-ничем.
     "Мной  необходимо было управлять и давать  мне понять, чего вы  от меня
хотите. Тогда я была  бы уверена, что буду вам нужна. Со своими родителями я
не  могла быть мальчиком, а они никогда не проясняли, чего еще  они от  меня
хотят, кроме этого. Поэтому я попыталась умереть, став кататоничкой".
     Она излагает всю проблему очень кратко в следующем отрывке:
     "Когда  я  была  кататоничкой,   я  пыталась  стать  мертвой,  серой  и
неподвижной.  Я думала, что матери это понравится. Она могла  бы носить меня
повсюду, будто куклу.
     Я ощущала себя так, словно сижу в бутылке. Я могла чувствовать, что все
находится снаружи и не может меня коснуться.
     Я должна была  умереть,  чтобы  воздержаться от умирания. Я  знаю,  это
звучит безумно, но как-то  один парень очень сильно ранил мои чувства, и мне
захотелось  прыгнуть на  рельсы перед  поездом  метро. Вместо этого я  стала
немного  кататоничкой, так что  ничего не  чувствовала. (Полагаю,  ты должна
была  умереть  эмоционально, а  не то твои чувства  тебя  бы  убили.) Верно.
Полагаю, я скорее бы убила себя, чем причинила бы кому-нибудь боль".
     Существуют,  конечно  же, другие взгляды на приведенный выше материал и
множество  других  его  аспектов.  Я преднамеренно  сосредоточился  в первую
очередь на природе переживания Джоан  ее  истинною  "я" и  ее ложного  "я" и
надеялся  показать, что такой взгляд, по-видимому,  не искажает  собственные
свидетельства  пациентки, да и истребует  от  нас  отрицания  "неподходящих"
аспектов.  В  случае  Джоан  с  нашей  стороны  была  проведена  минимальная
реконструкция,  поскольку  она  сама  предоставила  нам  ясное  заявление  о
феноменологии своего  психоза,  изложенное  откровенным  и  простым  языком.
Однако,  когда  имеешь дело  с пациентом,  являюпгимся активным  психотиком,
приходится рисковать при переводе языка  пациента на свой  собственный, если
не нужно делать доклад  по-шизофренски.  Такова  наша  проблема  в следующем
случае.

     11. ПРИЗРАК ЗАБРОШЕННОГО САДА: ОЧЕРК О ХРОНИЧЕСКОЙ ШИЗОФРЕНИЧКЕ
     ...ибо Истина выше любого сочувствия.
     МАКСИМ ГОРЬКИЙ
     Джулия, когда  я  ее  узнал,  находилась  в  отделении  психиатрической
лечебницы с семнадцати лет, то есть уже  девятый год. За это время она стала
типичной  "недоступной  и ушедшей  в  себя" хронической  шизофреничкой.  Она
галлюцинировала  и  предавалась  позированию  и  стереотипным, причудливым и
непостижимым действиям. В основном  она молчала,  а когда говорила, это  был
главным образом  "разложившийся, шизофренский" язык.  По  небрежности ей был
поставлен диагноз "гебефрения" и  проведен инсулиновый курс, но улучшений не
наблюдалось. И  не  было предпринято  каких-то  особых  попыток  вернуть  ей
душевное  здоровье. Можно было не сомневаться,  что, будучи  предоставленной
самой себе, она быстро придет  в полный физический "упадок", но о ее внешнем
облике заботилась мать, а также медсестры.
     Из-за всевозможных странностей и в чем-то тревожащих вещей, которые она
говорила  и  делала в то время, родители  привели ее на  прием к  психиатру,
когда  ей  было  семнадцать.  Беседуя  с  ней,  психиатр  отметил,  что в ее
невербальном поведении  самом  по себе  нет ничего  особенно необычного,  но
того, что она говорит, достаточно, чтобы поставить диагноз "шизофрения".
     Если   пользоваться   клиническо-исихиатрической   терминологией,   она
страдала от деперсонализации, дереализации, аутизма, нигилистических маний и
маний преследования  и всесилия; у нее  были идеи и фантазии о конце  света,
слуховые галлюцинации; наблюдалось обеднение аффектов и т. п.
     Она сказала, что беда  в том,  что она не  является реальной личностью.
Она пыталась  стать личностью. В ее  жизни не  было  счастья, и она пыталась
найти счастье.  Она  чувствовала  себя  нереальной,  и  существовал незримый
барьер между нею и остальными. Она была пустой и никчемной. Она беспокоилась
из-за того, что она слишком разрушительна, и начала думать, что лучше ни  до
чего не дотрагиваться,  чтобы не  нанести  никакого ущерба. Она  очень много
говорила  о матери. Мать ее душила, не давала ей жить,  и она матери никогда
не была нужна. Если  учесть  тот  факт, что мать советовала  ей иметь больше
подруг.  ходить  на танцы, носить красивые  платья  и т.  п., эти  обвинения
казались явно абсурдными.
     Однако основное психотическое заявление, которое она сделала,  состояло
в том, что "ребенок был убит". Она была весьма неопределенна в подробностях,
но сказала, что слышала,  как об этом говорил голос ее брата  (у нес не было
брата). Впрочем, она гадала, не мог  ли это быть ее собственный голос. Когда
ребенка  убивали, на нем была ее одежда. Ребенок мог быть ею самой. Она была
убита  либо своими руками, либо матерью -в этом  она  не  была уверена.  Она
предлагала сообщить об этом в полицию.
     Многое  из того, что говорила  Джулия  в семнадцать лет, знакомо нам по
предыдущим главам. Мы можем понять экзистенциальную истинность ее заявлений,
что  она  не  является  личностью,  и  как  так может  получиться,  что  она
одновременно  чувствует  себя пустой  и разрушительно могущественной.  Но за
этой чертой ее сообщения становятся  "параболическими". Мы подозреваем,  что
ее обвинения против матери должны быть связаны с ее неудачей при становлении
личностью, но на поверхности они  кажутся необузданными и притянутыми за уши
(см. ниже).  Однако,  именно  когда  она  говорит, что  "ребенок был  убит",
требуется зайти дальше здравого смысла, и она остается  одна в  некоем мире,
который с ней никто не разделяет.
     Теперь  я  хочу исследовать природу  психоза, по-видимому начавшегося в
возрасте семнадцати  лет, и,  по-моему, лучше всего  этим  заняться,  сперва
рассмотрев ее жизнь до этого.
     Клиническая биография шизофренички
     Никогда нельзя с легкостью получить адекватное описание раннего детства
шизофреника.  Каждое  исследование  жизни  любого  пациента-шизофреника -это
трудоемкая и творческая работа. Можно не делать чересчур сильного акцента на
том,  что  "рутина"  или  даже так  называемая  динамически  ориентированная
история,   составленная   по   итогам  нескольких  бесед,  дают  очень  мало
существенной информации, необходимой для экзистенциального анализа. В данном
конкретном случае  я  виделся с матерью  пациентки  раз  в неделю  в течение
нескольких месяцев  и беседовал  (по  нескольку раз) с  ее  отцом,  сестрой,
которая  была старше на три года и являлась единственной, и теткой  (сестрой
отца). Впрочем, ни один отчет о собирании фактов не является доказательством
непредубежденности.  Например,  Серлз  [43],  по-моему, абсолютно  правильно
делает упор  на  существовании  позитивных чувств между  шизофреником  и его
матерью  -находка, которая  была  проигнорирована  большинством ученых. Я не
питаю   иллюзий  насчет   того,  что  настоящее  исследование  свободно   от
предубеждений, которых я не вижу.
     Отец,  мать, сестра и тетка представляли собой  действующий  личностный
мир,  в котором  росла пациентка. Именно  жизнь  пациентки в ее  собственном
межличностном микрокосме является  ядром любой  психиатрической  клинической
биографии. Поэтому подобная клиническая биография  сознательно ограничена  в
охвате.   Социально-экономические   факторы   более   крупного   сообщества,
неотъемлемой  частью которо