покажет  нам путь.  С  проводником и переводчиком мы  покатили через рощи  и
перелески,  пока  не уперлись в уже знакомую нам порожистую речку, правда, в
другом месте,  здесь  через  стремнину было переброшено для  перегона  скота
несколько кривых бревен,  присыпанных камнями  и  землей.  Дюйм за дюймом мы
форсировали  этот  мост и покатили дальше  по конным  тропам, сухим  руслам,
просекам и глинистым  полям  от одной  идиллической деревни галла к  другой.
Километр  за  километром  нас   сопровождали  веселые  ребятишки,  они  живо
разбирали изгороди на нашем пути, засыпали камнями и сучьями канавы. Природа
тут красивая,  разнообразная, птиц словно  в зоопарке. Галла к югу  от  Звай
образуют  свой замкнутый мир, ни о чем  не  просят, ничего не получают и  не
нуждаются  ни в чем. Никто не вмешивается в их жизнь,  никто им не докучает,
никто их не совершенствует и не портит. Они привязаны  к  земле, и никому из
них не приходило в голову связать себе лодку.
     Продолжая движение, мы под вечер увидели совсем близко самый большой из
островов лаки. Его зеленые  вершины вздымались выше, чем  холмы на берегу. И
вот уже  только широкий пролив отделяет нас от Девра Зиона, куда направлялся
епископ  Лука. Мы  выехали на ровное поле, к очередному  селению галла. Ни у
кого не было лодки,  зато все знали,  что епископ Лука сейчас на острове. За
ним приходила оттуда  большая оболу - так лаки называют лодки из трех снопов
папируса, связанных плугом. Мы до сих  пор видели  обычные,  узкие лодчонки,
которые опрокидываются  при  малейшем неверном движении.  Лаки  называют  их
шафат, галла - евелла.
     Поблагодарив за информацию, мы съехали по крутому спуску к самой воде и
сигналили  до  тех  пор,  пока  к нам  с  той стороны  не  подошел  какой-то
любопытный лаки на маленькой шафат. До острова здесь было всего 2 километра,
и мы попросили лодочника вернуться  и передать,  что мы приглашены епископом
Лукой и нам нужна оболу. Вскоре кинооператор вместе с переводчиком и лакским
гребцом уже  сидел в широкой лодке  епископа. Сам я уселся на обычной шафат,
спина к  спине с гребцом, который  объяснил мне, что  нельзя сгибать  ноги в
коленях и надо плотнее  прижиматься к нему, чтобы не опрокинуться. Съемочную
аппаратуру мы погрузили на другую шафат.
     Моя  лодка была  кое-как связана  полусгнившим  лубом. Я оперся  рукой,
чтобы не сидеть в шистозомной воде, в ту же минуту две лубяные петли лопнули
и  шафат начал разваливаться.  Гребцы  не на шутку переполошились,  все трое
что-то  кричали друг другу и нам  на своем  языке.  На  всякий случай соседи
подогнали к  нам  свои лодки, хотя было  очевидно, что спасаться у них, если
наша лодка распадется, бесполезно, только опрокинемся все вместе.
     Чувствуя,  как  мои  штаны  все  глубже погружаются в  теплую воду, где
резвились  микроскопические чудовища,  я сидел  будто вкопанный и  судорожно
сжимал руками стебли папируса, чтобы  предотвратить  дальнейшее  разрушение.
Может быть, эти твари уже прокладывают себе  путь через тонкую ткань шортов?
Раньше  до острова было  рукой подать, теперь он вдруг  отодвинулся  куда-то
страшно далеко. Никогда еще двадцать минут не казались мне такими долгими.
     Когда мы вытащили на берег растрепанный  сноп  папируса, было очевидно,
что этот шафат отслужил свой срок. Но мы добрались до Девра Зиона, а это все
окупало.
     От прибрежного  папируса  до скал внутри острова  простирался  поистине
парковый  ландшафт, на  зеленых  склонах высились  старые  деревья-исполины.
Источенные ветрами утесы  напоминали  колонны и террасы разрушенного  замка,
который оброс цветущими кустами, лианами, кактусами и диковинными деревьями.
     Мы шли очень быстро по горной тропе, не встречая ни полей, ни хижин, ни
людей,  лишь обезьян  да многоцветных птиц.  Наконец у наших ног простерлась
глубокая долина в виде подковы. Ее ложе  представляло собой сплошное зеленое
болото с  папирусом  и  зарослями  камыша,  в  которых  кишели длиннохвостые
обезьяны и крупные болотные птицы.
     От  устья  долины  в  озеро  вдавалась песчаная коса, здесь мы  застали
епископа.  Под его  руководством  два десятка лаки сооружали  из только  что
срубленных сучьев нечто странное, больше всего похожее на двухэтажную клетку
для  птиц.  Епископ  Лука,  явно  удивленный  нашим  появлением,  приветливо
объяснил, что каркас  обмажут глиной и получится дом  для гостей  с  большой
земли. Мы посмотрели  на безлюдную заболоченную долину, на  курящийся  паром
горячий источник, который впадал в озеро по соседству с косой.
     А епископ тем временем уже развернул свои припасы и настаивал, чтобы мы
ели  его  печенье  и  превосходные  фрукты.  Мы еще не успели  опомниться от
смущения, когда  святой отец с  тревогой в голосе добавил, что,  закусив, мы
сразу  должны  отправляться  обратно,  дескать,  ночью  озеро  опасно  из-за
бегемотов. Мы  ответили, что  собираемся  ночевать  на  острове.  Ни  в коем
случае! При всей учтивости епископа Луки было очевидно, что ему  не терпится
нас спровадить.
     - А пергаментные рукописи? Можно их посмотреть? Рядом с епископом стоял
высокий худощавый человек с орлиным носом, острой бородкой и проницательными
глазами.  Они  посовещались  и  кивнули. Можно, только поскорей, сейчас  нас
проводят в церковь, а оттуда к лодкам.
     Епископ быстро, но  сердечно  попрощался  с  нами,  и так же быстро нам
представили  нашего проводника. Это был высокий спутник  епископа,  по имени
Брю Мачинью,  верховный  вождь всех лаки,  обитающих на  пяти островах озера
Звай, общим  числом  две  с половиной тысячи. Следом за  Брю, сопровождаемые
вереницей  его подданных, мы,  тяжело дыша, затрусили вверх по склону  между
валунами и кактусоподобными деревьями. Подъем продолжался  не один километр,
наконец  мы,  совершенно измотанные,  шатаясь  на ходу, ступили  на  вершину
острова.  Отсюда  открывался  великолепный вид  на озеро,  соседние острова,
дальний  берег  и  горы. Прямо под  нами,  метрах  в  трехстах  над  озером,
вырисовывались  круглые соломенные  крыши небольшой деревушки, прилепившейся
на уступах склона. На  самой  вершине  стоял сине-зеленого цвета  квадратный
домик издосок. Брю объяснил нам, что это новый монастырь и временная обитель
епископа Луки.
     Монах впустил нас в домик,  и мы увидели на пыльной полке беспорядочную
груду  пожелтевших  старинных  рукописей  и  пергаментных  книг.  Брю  гордо
сообщил, что все это  привезли с  собой  прадеды, пришедшие с  севера  много
сотен  лет назад. Я протянул руку наугад и вытащил  огромную книгу  длиной в
полметра,  с изумительно разрисованными страницами из кожи  козлят. Картинки
изображали древних патриархов в красочных  облачениях и с крохотными ногами.
Текст -  черная с  красными  завитушками вязь непонятных эфиопских письмен -
тоже смотрелся  как  произведение  искусства. В любой библиотеке мира  такая
книга хранилась бы под стеклом в ряду самых дорогих реликвий.
     Монах извлек  откуда-то два огромных серебряных блюда  с  гравированным
изображением  апостолов - старинные  изделия, также  доставленные на  остров
предками. В эту минуту осмотр был  прерван,  нам напомнили,  что пора бежать
дальше, к причалу, скоро стемнеет. А мы хотели переночевать на Девра Зионе и
всячески тянули время. Нельзя ли послать на другой берег шафат за продуктами
и  спальными  мешками  для нас? Это  исключено. Никто из лаки  не согласится
возвращаться в темноте. Мы должны переночевать у галла, а завтра утром можем
приехать опять.
     Меня разбирало любопытство. Что тут  такое происходит, почему  никто из
посторонних,  кроме  епископа Луки,  не  должен  ночевать на острове? Начало
смеркаться. Я шепнул несколько слов кинооператору и, когда все ринулись вниз
по  склону,  незаметно  спрятался  за большим  камнем.  Вскоре  вся компания
исчезла  и воцарилась  тишина. Только ветер  шелестел в листве, оттеняя  мое
одиночество. Я чувствовал себя так, словно сидел на крыше  Африки.  Вот наши
лодки отчалили и пошли навстречу тени, ползущей но  равнине. Озеро поглотило
солнце, и  поверхность  воды  превратилась  в  раскаленный  металл. Медленно
остывая, она стала темно-синей,  потом почернела, а ночь уже катила  дальше,
через леса, горы и долы туда, где кончается земля.
     Африка ночью... Исчезли во мраке круглые крыши, ничего не видно, только
слышны какие-то  странные звуки, сплетение  тирольских  трелей с религиозным
песнопением. Было  так темно, что я не рисковал  трогаться с места. Лучше уж
буду сидеть здесь, воспринимая мир  на слух и на запах.  Летучая мышь? Трава
шуршит... Вдруг на плечо мне легла чья-то рука. Это был вождь Брю. Он  молча
взял меня под руку и повел, будто слепого, по невидимой тропе
     между огромными  валунами  и  каменными террасами. Мы  шли молчком, все
равно  мы не  поняли бы друг друга без  переводчика, На всем острове не было
человека, с которым я мог бы объясниться.
     Вождь знал тут каждый камень и  следил в оба,  чтобы  со мной ничего не
случилось.
     Мы  миновали  первые  хижины, прошли  через две-три террасы и очутились
перед  домом  собраний,  который  заметно  выделялся  своими  размерами.  Из
низенькой двери падал наружу свет. Так вот откуда доносилось странное пение!
Брю подвел меня к старейшинам, сидевшим на колодах и скамеечках у двери.
     В плошке с растительным маслом горел фитиль, и глиняная штукатурка стен
была расписана множеством  огромных колышущихся мужских силуэтов. В  глубине
помещения стояли в ряд  молодые  женщины в  белых одеяниях,  они кланялись и
ритмично хлопали в ладоши, одна выводила голосом  переливы, остальные что-то
монотонно пели. В полумраке за этими нимфами  я разглядел  круглые  кувшины,
такие большие, что в каждом свободно  поместилось бы два человека.  Несмотря
на тлеющие  головешки  в глиняном  очаге,  дым  не  скапливался под  высоким
потолком, который покоился на столбе с распорками вроде зонтичных спиц.
     Вместе с самым почтенным старцем, этаким белобородым Моисеем из Библии,
меня и Врю посадили  на резные скамеечки  в полукруге  мужчин. По эфиопскому
обычаю,  перед нами поставили столик, накрытый  конической плетеной крышкой.
Под ней лежали в два слоя огромные, мягкие, словно губчатая резина,  лепешки
с кусочками  жареной  рыбы и  горкой  коричневатого  порошка, после которого
обычный перец показался  бы сахаром. Оторвал  кусок лепешки - макни  в  этот
порошок.  Но  прежде чем началась общая трапеза, каждый  ополоснул пальцы  в
миске с водой. Брю старательно выбирал для чужестранца самые лучшие куски. И
молчаливый  перебежчик  сразу  ощутил  себя   почетным   гостем.  Под  звуки
необычного женского  хора  виночерпий  наполнил наши  кружки сперва  сладким
кукурузным пивом, потом крепчайшим самогоном. Мужчины  оживились,  зазвучали
торжественные  монологи  на языке лаки.  Один я  сидел,  как  немой.  Тут  я
вспомнил, что у меня на плече висит магнитофон... Не успели женщины устроить
перерыв,  как  откуда-то  полились  тирольские  трели.  И  не  один  мужчина
поперхнулся  пивом: только приложишься к кружке, в это время раздается  твой
собственный  голос! В  первую  минуту  воцарилось  полное смятение, но затем
магнитофон стал  гвоздем  вечера.  С  ним  я  превратился  в  чревовещателя,
свободно болтал на языке лаки и громко хохотал, как будто понимал все шутки,
все, что пелось и говорилось в доме собраний.
     Наконец старейший встал в знак того, что  пора расходиться  по домам. К
выходу потянулась вереница поющих женщин, и тирольский хор стал  распадаться
на  отдельные  голоса в ночи, смолкающие по мере того, как их обладательницы
исчезали в своих хижинах.
     Вождь взял  меня под руку и  отвел к себе. Его лачуга  была устроена  в
точности, как дом  собраний,  только поменьше.  В тусклом  свете  коптилки я
различил  несколько фигур, они свернули и вынесли покрывала, освобождая  для
меня единственную кровать, такую же, как древнеегипетские кровати в Каирском
музее,  с сеткой из узких кожаных ремней.  Спорить  было бесполезно, хозяева
перетащили  свои  одеяла  и  подголовники  в  другую  хижину,  а  мне знаком
предложили располагаться  на кровати,  постелив  чистые  шкуры и  домотканое
покрывало. Пока я разувался,  вождь велел своему  сыну принести таз и вымыть
мне  ноги.  Закончив омовение, мальчик отвесил  глубокий поклон  и облобызал
пальцы моих ног, после чего ему и другим было велено покинуть дом. Поистине,
на Девра Зионе еще живы библейские времена.
     Я  лег  не  раздеваясь,  а  Брю с  женой  затеяли  вполголоса  какое-то
совещание. При этом они то и дело поглядывали на меня, как бы проверяя, всем
ли  я  доволен,  или  они  что-нибудь  упустили.  Не  совсем  понимая,   что
происходит, я вдруг заметил, что они стоят не одни, с другой стороны кровати
смутно виднелась  еще какая-то фигура. Скрытая  столбом  коптилка  позволяла
только  различить, что это молодая женщина. Вот она чуть-чуть повернулась, и
я рассмотрел очерченный  тусклым светом красивый профиль. Наверное, одна  из
дочерей  Брю... Наконец родители вышли, пригнувшись в дверях. Светильник был
при последнем издыхании. Кажется,  таинственная фигура исчезла? Нет, вон она
по-прежнему стоит  в ногах.  Хорошее дело.  Я занял  кровать вождя,  его сын
вымыл  мне ноги,  теперь  дочь  выполняет  роль  ангела-хранителя... Вдруг я
услышал, как чей-то далекий голос в ночи зовет меня. Это был кинооператор. Я
не стал отзываться, боясь  нарушить  очарование. Но мой товарищ не унимался,
голос его звучал все ближе, и вот он уже входит в комнату вместе с Брю и его
женой. Кинооператор объяснил, что  тревога за меня заставила его вернуться с
переводчиком на  остров на  епископской оболу. Хозяева  принесли кукурузного
пива и лепешки с рыбой, постелили новым гостям шкуры на полу.
     Мы остались гостить у вождя  еще на день и с помощью переводчика узнали
все, что нас интересовало.
     Папирус  на Звай рос в  труднодоступном месте, нечего  было и думать  о
том,  чтобы вывезти его в большом количестве. Только болота озера Тана могли
нас выручить.  Но мы  выяснили  на земле  лаки  еще кое-что. Лакские шафат и
оболу  скорее походили  на  лодки  Чада, Мексики и Перу,  чем  на  связанные
эфиопскими  сородичами  лаков  танкуа  с  озера  Тана.  Лаки вяжут  лодки из
папируса  не  потому,  что  на  озере  нет леса, напротив,  древесину  здесь
заготовить легче, чем папирус. Еще мы убедились в том, что не  всякий народ,
обосновавшись  на берегу озера, непременно начинает делать папирусные лодки.
Это  явствовало уже из  того, как  сложно  нам было попасть  на  острова  из
области   галла.  Искусство  вязания  лодок  из  папируса  передавалось   по
наследству. Это древний обычай, который сопровождал определенные народы в их
скитаниях.  Однако лаки отмечали тот  же недостаток,  что монахи озера Тана:
папирусные лодки надо  каждый день  вытаскивать на берег и просушивать. Если
оболу  или  шафат оставлять в воде, она  придет в негодность через восемь  -
десять, самое большее четырнадцать дней.
     Уезжая назад  в  Египет, я колебался.  Стоит ли  отваживаться на  такой
лодке пересекать Атлантический океан?



Глава 6
     В краю строителей пирамид. Судоверфь в песках Египта

     -  Вы хотите  огородить  участок  пустыни  за  пирамидой  Хеопса, чтобы
построить там лодку из папируса?
     Широкоплечий министр поправил очки в роговой оправе и посмотрел на меня
с  недоверчивой  улыбкой. Потом  неуверенно  покосился  на  стройного седого
человека  -  норвежского  посла,  который  стоял  рядом  со  мной,  как   бы
удостоверяя своим  присутствием,  что  этот северянин, его  соотечественник,
находится в здравом уме. Посол вежливо улыбнулся.
     - Папирус  тонет через две недели даже на реке, - продолжал министр.  -
Это не мои слова, так говорит директор Института папируса. И  археологи тоже
утверждают, что  папирусные  лодки не могли  выходить из дельты Нила, потому
что морская вода разъедает папирус, и он ломается на волнах.
     - Это как раз мы и хотим проверить на деле.
     Более веской  причины  я  не мог привести,  оказавшись  лицом к лицу со
специалистами,  которых министр культуры и  министр туризма ОАР  пригласили,
чтобы обсудить мою просьбу, переданную через норвежское посольство.
     Так открылось совещание с директорами музеев, археологами, историками и
папирусоведами. Руководитель  Института папируса Гасан Раджаб  повторил свое
заключение, но  признал, смеясь,  что  из всех  присутствующих я один  видел
настоящие  папирусные  лодки. И  если  я твердо решил  провести  опыт,  он с
удовольствием меня поддержит. Сам он мог только  испытать  куски  папируса в
баках с водой, ведь в Египте  некому было построить лодку. Я подумал, что  с
таким же успехом можно испытать кусок железа  и  заключить,  что "Куин Мери"
непременно  должна была  пойти ко дну. Одно  дело  -  строительный материал,
совсем другое - сделанное из него судно.
     Директору Каирского музея мысль о морском плавании на  папирусной лодке
казалась абсурдной. Конечно,  в древности Египет поставлял Библу папирус для
книг, но финикийцы сами приходили за  товаром,  ведь  только деревянные суда
могли пересечь Средиземное море. И  уж тем более никакие папирусные лодки не
могли и не могут одолеть Атлантический океан.
     От папируса перешли к пирамидам и иероглифам по обе  стороны Атлантики,
ученая  дискуссия  затянулась.  Последним  взял слово  генеральный  директор
археологических памятников Египта,  доктор  Гамаль Мерез.  Это  будет  очень
ценный  эксперимент, сказал он,  если  кто-то по  фрескам  в  наших  древних
гробницах  восстановит папирусную  лодку  и  испытает  ее в деле.  На  том и
порешили.
     Министр культуры уполномочил директора Гизского заповедника отвести нам
требуемый  участок для палаток и строительства, но взял с  нас обязательство
не производить раскопок в древнем некрополе фараонов.
     Мы  спустились  по  лестнице;  внизу,  как  повсюду  в  Каире, высилась
кирпичная баррикада,  окна  первого этажа были заложены  мешками  с  песком.
Здесь мы простились с заместителем министра туризма Аделем Тахером.
     - Непременно постройте лодку, - сказал он, улыбаясь и пожимая мне руку.
- Мы поможем,  сделаем все, что от нас зависит. Невредно напомнить миру, что
Египет не только войной занят.
     Оставшись вдвоем с  послом,  я от  души  поблагодарил его за неоценимую
поддержку. С  первой встречи Петер  Анкер  стал моим добрым другом. Он много
лет  проработал  на  Ближнем  Востоке  как  представитель ООН  и  как  посол
Норвегии, давно увлекался историей и  стал ходячей энциклопедией по вопросам
древних торговых и культурных связей в этой области.
     - Успех, - подвел он итог. - Ты получил участок, но  никто не разделяет
твоей веры в папирусную лодку!
     -  Если бы не было разногласия, то и лодку проверять незачем, - ответил
я.
     Вернувшись  в  гостиницу,  я сел  на  кровать и  призадумался.  Участок
получен,  это верно. Но  колеса  еще не  завертелись,  есть время отступить.
Сейчас я должен  решить. Развертывать наступление на всех  фронтах или  бить
отбой? Правда, моих денег никак  не  хватит на экспедицию,  но  издательства
вряд ли откажут мне  в авансе под будущую книгу. А если книги не будет?..  Я
вертел в руках клочок бумаги.  Монахи, лаки, ученые, папирусовед... Все, как
один,  утверждают, что папирус  может выдержать от силы две недели  в  тихом
пресном водоеме, а на море и  того меньше. Мое знакомство с кадай,  танкуа и
шафатом измеряетсякакими-нибудь часами, и то я уже испытал,  что  это такое,
когда  сноп под  тобой  начинает разваливаться.  Американский  камыш  тотора
вполне способен выдержать долгое морское плавание, а его волокнистый стебель
с губчатой начинкой  напоминает  папирус, но, может быть, египетский папирус
все-таки впитывает воду намного быстрее тоторы?
     Я развернул бумажку. На ней корявыми детскими буквами было написано:
     "Дорогой Тур в Италии.
     Помнишь