иракочи  поселились  на  острове
Солнца. Предание  сообщает, что они связали первые камышовые лодки. Легенда,
записанная  испанцами четыре  века  назад,  по-прежнему жива среди  индейцев
озера Титикака. Сколько раз меня тут величали "виракоча" - так  аймара здесь
по сей день называют белых.
     Как же все это понимать?..
     Вот они снова передо мной - огромные глыбы весом  от  пятидесяти до ста
тонн, обтесанные и пригнанные друг к другу с точностью до  долей миллиметра.
И  изящные,  как  произведение  искусства,  лодки из камыша  бороздят  озеро
сегодня, как они его бороздили  в ту далекую пору, когда на таких  же  судах
возили с той стороны камень из потухшего вулкана Капиа для пирамиды Акапана.
Нет никаких  причин сомневаться, что современная наука права, допуская связь
между  этой  погибшей  культурой  и  другими  центрами древних  американских
культур, следы которых протянулись цепочкой через глухие дебри от Мексики до
перуанского нагорья.  До того как  гигантские доинкские сооружения Тиауанако
превратились  в  развалины, здесь была столица одной из самых могущественных
империй мира, чье влияние  распространялось на всю территорию нынешнего Перу
и  на  прилегающие части  Эквадора,  Боливии,  Чили, Бразилии  и  Аргентины.
Приморская  полоса длиной  не меньше двух  тысяч трехсот километров испытала
влияние  искусства  и  религии,  исходящее  из имперской  столицы  на берегу
горного  озера; и все  эти тысячи километров тогда, как и  теперь, омывались
могучим  океанским течением,  которое  доставило  плот  "Кон-Тики"  прямо  в
Полинезию. Черепки  керамики, характерной для приморской культуры Тиауанако,
найдены  на  Галапагосских  островах,  в  тысяче  километрах от  материка, а
древнейшие статуи, найденные археологами  в почве острова Пасхи, очень схожи
с  тиауанакскими  образцами.  То  же  можно  сказать  о камышовых лодках. Не
приходится сомневаться, что культура  острова Пасхи - только ветвь, возможно
последняя,  верхняя  ветвь могучего  дерева.  Но  где  его корень?  Здесь, в
Америке?  Или  по  ту   сторону  Атлантики?  Кто  прав,   изоляционисты  или
диффузионисты?  На конгрессе их  голоса  прозвучали одинаково неубедительно.
Как руководитель симпозиума, я занял нейтральную позицию. Хотя  в одном  был
совершенно уверен: и те и другие недооценивали тиауанакскую лодку. Не так уж
плоха камышовая лодка, если жива по сей день, после четырехвекового контакта
с европейской культурой.
     Ладно, деревянные корабли  знали только по  одну сторону Атлантического
океана.  Но суда из стеблей водных растений вязали и там и тут - это же одна
из  шестидесяти  черт  сходства. Искусство  строить такие лодки исстари было
известно в Египте и Перу. Только в этих двух странах? Нет. Здесь мне виделся
маленький изъян в рассуждениях исследователей: камышовые лодки не были таким
обособленным  явлением,  как остальные  пятьдесят  девять сходных  элементов
культуры  в  перечне. Почти никто не изучал их распространение в прошлом. Но
кое-какие сведения я все же нашел. В частности, лодками из камыша и папируса
пользовались в  Месопотамии, на островах Средиземного моря, на атлантическом
побережье Марокко южнее Гибралтара и в древней Мексике. А путь от Марокко до
Мексики уже не выглядел таким неодолимым и немыслимым, как расстояние  между
крайними точками - Египтом и Перу.
     И я решил построить лодку из папируса.


Глава 3
     К индейцам кактусового леса.
     Мексика

     Море.  Кактусы. Клочок  моря  в  просвете  между  колючими  исполинами.
Сказочный  мир.  Стою,  словно  лилипутик, и,  задрав  голову,  рассматриваю
макушки  зеленых  великанов.  То словно  друза органных  труб, то многорукие
подсвечники возвышаются  над  царством  раскормленных  толстяков и  дородных
верзил. А  ведь почва у меня под ногами - всего лишь сухая корка спекшегося,
бесплодного  песка. Ни травы,  ни цветов, если не  считать красные и  желтые
соцветия  между  шипами  на  могучих  мускулах  зеленых  богатырей.  Планета
кактусов...  У  ног  великанов  стояли,  лежали,  извивались  колючие  шары,
колбасы, коленчатые  валы.  В  лучах  вечернего  солнца  они  напоминали  то
балансирующие друг  на друге тарелки и вилки  эквилибриста, то ощетинившиеся
гвоздями  старые  подметки, то  куски  колючей  проволоки,  то  извивающиеся
кошачьи хвосты. Лес  был безмолвен и  недвижим. Не шуршали  даже  листья  на
единичных экземплярах узловатого  железного дерева, которые изгибались и так
и сяк, спасаясь от вездесущих шипов.
     Пустынный  заяц беззвучно выскочил из густых теней на солнце,  посидел,
подняв  торчком длинные  уши, поглядел в  одну, в  другую сторону и поспешил
дальше.  Крохотный  полосатый бурундучок  стремглав пересек его  путь, вдруг
замер на месте,  подняв  кверху  хвостик,  и  тут  же  засеменил прочь через
заколдованный лес, - будто косматый мячик  покатился. На самой высокой ветке
зеленого тройного  канделябра, вознесенный над  всем светом, сидел  орел. Он
сидел неподвижно,  пока я не подошел вплотную  к стволу, и только тогда тихо
расправил крылья и поплыл над волшебным лесом. Казалось, не орел скользит по
воздуху  -  я  вместе  с  кактусами  ухожу  назад,  а   он  теряется  вдали,
пригвожденный к небосводу. И тишина  кругом,  лишь мои подошвы хрустят, давя
песчаную корку  и проваливаясь в потайные норки земляных крыс, змей и прочих
тварей пустыни.  Только что в этом царстве  безмолвия мой слух уловил другой
звук,  совсем  негромкий, однако не менее  впечатляющий, чем грозное рыканье
льва. Словно кто-то тряхнул коробку со спичками. Зловещий  сигнал тревоги на
универсальном  языке самой природы.  Услышав его,  даже  тот, кто никогда не
видел гремучей  змеи, живо отскочит в сторону. С трепещущим в воздухе языком
и сверкающими глазами змея приготовилась к атаке и покачивала поднятым вверх
хвостом. Сухие, будто сделанные из светлого пластика кольца трещотки сердито
подрагивали. Я лихорадочно искал взглядом палку или  хотя  бы  ветку,  чтобы
расправиться с гадиной. Но кругом стояли одни кактусы, а их колючие мясистые
побеги  ломались, как огурец, когда  я  пытался  ими пришибить  извивающуюся
гадину. Я основательно наплясался, прежде чем нашел твердый высохший стебель
и смог оглушить  змею. Не  давая ей очнуться,  я довел  расправу до конца, и
только хвост гремучей змеи продолжал судорожно вздрагивать.
     В  этом краю кактусов мы очутились в поисках лодочных мастеров. Хоть бы
одно  настоящее дерево,  чтобы  с него можно  было  высмотреть  дорогу!  Мой
мексиканский друг Рамон Браво ушел куда-то налево искать скалу для обзора, а
его  жена Анжелика  и наш друг  Герман Карраско остались ждать в джипе, там,
где мы - в который раз! - потеряли колею. Мне  посчастливилось: я наконец-то
увидел  море. Место приметное, рядом со мной высился этакий живой монумент -
кактус в виде трезубца Нептуна, толстенный, хоть прячься за него. Это на нем
сидел орел.  Ему сверху,  наверно, были видны и берег, и в другой стороне  -
иссеченные рыжие скалы, вдоль  которых  мы  тряслись на  нашей машине,  пока
поминутно разветвляющаяся колея  не затерялась совсем в кактусовом лесу. А я
видел только серебристые  блики солнца  на водной  глади да голубеющие вдали
горы за  заливом.  Вполне достаточно,  чтобы  наметить курс.  И мы  покатили
дальше по заколдованному лесу, спеша достичь цели до захода солнца.
     Неожиданно   кактусы   расступились,   сменившись  низким  вечнозеленым
кустарником,  и  нашему взору предстало  море  и открытый девственный пляж с
бахромой  тихо  плещущихся  волн.  Пять  черных  китовых  спин, стремительно
рассекая воду, шли прямо на нас. В  последнюю  секунду они  нырнули,  зато в
воздух взмыл целый каскад мелкой рыбешки, и с минуту вода у берега буквально
кипела, пока серебристая мелюзга не рассеялась.
     Нас  окружала нетронутая природа. Впереди - Калифорнийский залив, сзади
и по бокам - Сонорская пустыня.
     Волнистая  голубая   полоска  гор  по  ту  сторону   залива  обозначала
протянувшийся на тысячу с лишним километров полуостров Нижняя Калифорния. На
нашем  берегу, сколько  хватало глаз,  не было  видно  ни  построек, ни  еще
каких-либо  следов  человека,  и  мы  вернулись  в  кактусовый  лес.  Поищем
севернее...
     Наконец в ту самую минуту, когда солнце укрылось  за горами на западе и
на  море легла  черная  тень, нашим  глазам  предстала индейская  деревушка.
Архитектурный стиль, который утвердился здесь, когда последние представители
некогда могущественного  племени  сери приобщились к  европейской  культуре,
никак  нельзя  было  назвать  романтическим.  Человек  шестьдесят,  примерно
десяток семей, обосновались  на голом песчаном мысу Пунта-Хуэка, украсив его
соответственным   количеством  лачуг  из   железа  и   толя.  Размеры  жилья
только-только  позволяли  лечь  навытяжку  на  песчаном  полу.  Строительный
материал,  как и горы  битого стекла и жестяных банок за лачугами, позволяли
судить,  что  получают индейцы за  черепах, которых ловят живьем и  держат в
садке на берегу.
     Наше появление  никого особенно не  взволновало. Большинство продолжало
заниматься своими делами: одни сидели, переговариваясь, другие прогуливались
между  лачугами  в  нарядах из  ярких лент, самодельных брошей  и  покупных,
по-цыгански пестрых  тканей,  скомпонованных  на индейский лад.  У мужчин до
самого крестца свисали черные косицы. Лица женщин были симметрично расписаны
узорами из черточек и точек, сочетающими дикую пикантность и вечную красоту.
Так красились в  далеком прошлом, а  теперь этот грим,  похоже,  может стать
ультрасовременной модой.
     Миловидная женщина  в  длинном платье сидела  в окружении своих подруг;
они   растирали   в  чашечках  естественные  краски,   а   одна  вооружилась
обыкновенной  губной  помадой,  которая  очень  подходила  для  того,  чтобы
рисовать черточки на  подбородке. Жену  Рамона, восхищенно смотревшую на всю
эту процедуру, решительно  поманили  рукой, усадили  на песок и  украсили ее
лицо  таким же  узором. К нам  подошли  два  старика в  сопровождении гурьбы
ребятишек. Они узнали Рамона, тотчас ребятишки сбегали за Чучу, который  был
переводчиком  и проводником  Рамона в прошлый раз,  когда тот приезжал  сюда
снимать  тюленей и прочих животных в  заливе.  Чучу явился со всей семьей, и
радости не было конца.
     Рамон привез друга, который хочет  посмотреть на их камышовые лодки? Но
никто из племени сери больше  не вяжет аскам. Где лодка, которую Рамон видел
два года назад? Эта как раз была последняя. В  соседней деревне теперь  тоже
нет аскам, власти выделили на каждую деревню по деревянной лодке с подвесным
мотором. Какой-то голый карапуз, внимательно слушавший наш  разговор, убежал
и вернулся с игрушечной моделью торпедного катера из желтого пластика.
     Спустилась  ночь, нам одолжили несколько картонок, и мы сделали себе из
них  постель  на  полу сарая, где хранились  рыболовные снасти. Ворочаясь на
жестком ложе, я слышал  монотонные голоса  индейцев, они всю  ночь о  чем-то
толковали  у своих  костров и легли спать лишь под утро, за час до того, как
мы поднялись.
     Еще не зарделись на солнце макушки кактусов, а наша четверка уже сидела
в кольце  индейцев, глядя на тихий залив. Никто не  произносил ни слова. Все
только смотрели. Наконец Чучу неторопливо встал, спустился к воде и забросил
небольшую сеть. В две закидки он прямо у берега поймал четыре крупных  рыбы.
Два мальчугана с острогами в одно мгновение удвоили улов. Завтрак обеспечен.
Остальные  продолжали   сидеть.   Других  событий  в  этот   день   явно  не
предвиделось.
     - Вы не сделаете для меня аскам? - осторожно спросил я.
     - Мучо травахо ("Много работы"), - последовал дружный ответ.
     Их  знание   испанского  явно  исчерпывалось   этими   словами,  дальше
требовался переводчик. Чучу пришел на помощь.
     - Я заплачу, - пообещал я. - Получите товары или песо.
     - Мучо травахо, - повторили они.
     Я надбавил цену. Индейцы промолчали. Надбавил еще.
     - Далеко идти за камышом, - нерешительно сказал Чучу.
     - Мы пойдем с вами, - я встал.
     Четверо индейцев согласились отправиться за  камышом: Чучу, двое из его
братьев и сын одного из  них. Только старший брат, Каитано, знал, где растет
камыш;  на  озере.  На  Исла-Тибурон,  Акульем  острове,  вон   он  в  лучах
восходящего солнца, по ту сторону залива.
     Пригодился подвесной мотор, предоставленный властями. И вот мы уже идем
к горизонту, рассекая мелкую волну. Я недоумевал: неужели ближе нет камыша?
     - -  Это камыш пресноводный, - объяснил Каитано. - Он на здешнем берегу
не может расти. Надо добираться до озера.
     Впереди  из  воды  выросли  крутые пики Исла-Тибурон. Остров  изрядный,
площадь  больше тысячи квадратных километров,  его даже на карте мира видно.
Мы причалили к белому песчаному пляжу, дальше до розовеющих гор простиралась
ровная полоса земли  с  кустарником  и  единичными  кактусами-великанами. На
берегу, глядя на  нас, неподвижно стоял олень-беррендо с горделиво  поднятой
головой,  увенчанной  великолепными рогами.  Скорей камеру сюда, только  без
шума, чтобы увековечить его, пока он не обратился в бегство! Олень продолжал
стоять недвижимо.  Мы подкрались  ближе  Еще ближе.  Я шел первым, держась в
кадре.  Только бы не спугнуть... В эту минуту олень тронулся с места. Гордо,
решительно  он  пошел вперед, нагнул  шею  и легонько уперся  мне  головой в
живот, просунув рога у меня под мышками.  Я попробовал его оттолкнуть, чтобы
можно было снять путные кадры. Куда там, олень хотел сниматься именно так, и
сколько  я  его ни  толкал,  как ни  силился  прекратить  этот  унизительный
спектакль, все напрасно, ласковый олень то отступал, то снова напирал, ни на
секунду  не отпуская меня,  но и не  причиняя мне боли. Дурацкое  положение,
неожиданный оборот нашей киноохоты. И лишь когда я почесал оленя за ухом, он
от   удивления  отнял  голову  и   воззрился  на  меня  огромными   глазами.
Воспользовавшись случаем, я  шаг за  шагом  отступил  к  двуногим, вместе  с
которыми сошел на берег.
     Мы  вытащили лодку на песок подальше от воды и зашагали по равнине. Где
же озеро в рамке из  камыша? Увы, кругом был  только  песок  с лабиринтом из
вечнозеленого кустарника  и  кактусов. Никакого намека  на  тропу. Одни лишь
олени, зайцы, ящерицы, змеи и всякие мелкие твари оставили свой след. Акулий
остров необитаем с  той поры, как индейцев сери принудительно переселили  на
материк;
     Каитано еще помнил, как это было.
     Мы шли,  шли... Направо, налево,  прямо,  отыскивая проходы в зарослях,
курсом на горы.
     - Где же озеро? - спрашивал то один, то другой из нас.
     - Вон там, - показывал носом Каитано. Мы продолжали шагать дальше. Море
осталось где-то  далеко позади.  Зато  горы  подступали  все  ближе.  Вот  и
подножие. Полдень, солнце печет макушку, а у нас ни воды, ни продуктов.
     - Ну где озеро, пить хочется, -  пробурчал Герман. - Вон там, - Каитано
показал носом вверх.
     Мы  начали  карабкаться  по  заполненному  каменной  осыпью  кулуару  в
рыжеватом склоне. Внизу нам встречались одни зайцы да  ящерицы,  здесь же мы
то и  дело спугивали баранов  и оленей, которые  явно  не  были  нам рады  в
отличие от чудака на пляже.  Несколько раз мне попались черепки от индейских
кувшинов. Не иначе, тут споткнулся кто-то из ходивших по воду.
     Выше, выше... Даже не верилось, что на сухой-пресухой  горе, где растет
один кактус, может быть озеро.
     Вдруг Каитано остановился и показал вперед, теперь уже рукой. Мы стояли
на  скатившихся  сверху глыбах, перед  нами  простиралась заваленная  камнем
выемка, а  на противоположном  склоне  расщелина в  красной  породе  вела  в
котлован,  где в лучах солнца выделялось зеленое пятно,  которое сочностью и
яркостью  тона  превосходило  все  кактусы   и  прочие  растения  засушливой
прибрежной полосы. Камыш!
     Усталые, мучимые жаждой, мы прибавили шагу. Море синело далеко внизу, и
мы  мечтали  поскорее  нырнуть  в  озеро  и  вдоволь  напиться.  Я  приметил
искусственную кладку на двух-трех карнизах - это поработали люди. Добравшись
до  зеленой  чащи, Каитано начал прорубать себе путь  секачом, и  вскоре его
смуглая спина с черной косичкой пропала в высоком, выше человеческого роста,
камыше.
     - Где озеро? - спросил я, догнав его.
     В  густых зарослях было видно не дальше вытянутой  руки. Каитано стоял,
глядя себе под ноги. Он показал носом вниз,  на черный влажный  перегной. Мы
подтолкнули его, спеша  поскорее выйти  к озеру. Каитано  нехотя пригнулся и
нырнул в темный туннель,  проложенный в чаще животными, которые ходили здесь
на  водопой.  Туннель   заканчивался  полостью,  достаточно  большой,  чтобы
вместить почти  всех нас. Чувствовалась близость  воды.  Мшистые  камни были
словно  холодные  губки,  а между  ними, в ямке шириной  с  умывальный  таз,
поблескивала  лужица,  затянутая  зеленой  ряской. Я  уже хотел  присесть  в
лужицу, чтобы немного освежиться, но меня вдруг осенила  догадка... Кажется,
лучше не мутить эту воду!
     - Где озеро? - спросил я.
     - Здесь,  -  сказал Каитано, показывая на лужу.  Мы промолчали.  Все мы
вдруг  ощутили страшную жажду теперь, когда  обещанное озеро вдруг растаяло,
как мираж.  Осторожно  выловив  ряску, набрали горстью  воды - только-только
всем смочить горло. Оставшейся мутной жижей смазали воспаленную  кожу, потом
погрузили ноги в ил, чтобы использовать всю влагу до последней капли.
     Что ни  говори,  здесь,  в  тени, было на диво свежо и приятно, и жизнь
сразу стала восхитительной. Наибольшую радость доставляют сильные контрасты:
капелька  ила  и  клочок  тени после перехода по  пескам подарили нам больше
блаженства, чем обед с шампанским после поездки на трамвае.
     Индейцы   поглядывали,   щурясь,  на   солнечный  диск,  который   едва
просвечивал сквозь плотный полог стеблей  над нами. Они думали о долгом пути
домой,  и двое из  них, отойдя от лужи, начали срезать своими секачами самые
длинные стебли. Тем временем мы прилегли на траву отдохнуть.
     Поучительный поход!  Ведь  я,  подобно  другим  ученым, думал,  что для
индейцев  сери  было  естественно  строить  лодки из камыша.  Считал,  что в
Сонорской   пустыне   не   хватало   древесины,  зато   камыша  в   приморье
видимо-невидимо. А  выходит  совсем другое. Индейцы сери делали такие  лодки
вовсе  не  потому,  что  камыш  был у них  под  рукой. Вон  куда им пришлось
забираться, на  гору на далеком острове, чтобы по  берегам  родника высадить
растение, стебли которого служили материалом для лодок. Видно, строительство
камышовых  лодок  было   в  племени   давней  традицией,   собственной   или
заимствованной извне. Без этого зачем им  ходить сюда за камышом, они вполне
могли  делать каркасы для  лодок из веток железного дерева и  обтягивать  их
кожей. Тюленьи шкуры превосходный материал для  лодки, а на южном, скалистом
берегу Акульего острова тюленей видимо-невидимо. Кто-то другой, пришедший из
области, где  было  много камыша,  надоумил индейцев сери строить  камышовые
лодки. Кто?
     Мы  пошли  вниз; четверо индейцев - впереди, каждый с  кипой  камыша на
плече, за  ними  остальные,  неся  штативы и  киноаппаратуру.  Спускаясь  по
каменистому склону, я то  и дело замечал оброненные индейцами стебли.  Внизу
наши проводники разбрелись, а затем мы почему-то оказались впереди. Чтобы не
заблудиться,  я отыскал  наши  старые  следы  и  зашагал  по ним,  выписывая
зигзаги.  Индейцы  упорно  шли  сзади,  ссылаясь на  тяжелую  ношу, хотя мне
показалось, что охапки уже стали меньше...
     День  подошел к концу, когда мы отыскали лодку. Зная, что  после захода
солнца увидим костры на Пунта-Хуэка, мы терпеливо ждали четверку индейцев. А
вот и они тишком вышли на  берег. Последним,  смущенно улыбаясь,  брел Чучу,
неся на плече 3 (три) стебля камыша. Остальные ничего не несли.
     -  Мучо травахо,  - пробормотал  один  и