лодке,  после поразительной прочности  и
грузоподъемности папируса, - древ-
     неегипетский такелаж. Конечно, и рулевое устройство  о многом говорило,
по  нему  видно,  как  в древности  постепенно из  поставленного косо  весла
получился вертикальный руль.  Но в такелаже заключалась гораздо более важная
информация.  Мы точно  скопировали его  с  древнеегипетских  фресок. Толстая
веревка  соединяла верхушку двойной мачты с форштевнем.  А вот к ахтерштевню
такой веревки  не протянули, хотя два штага - все,  что нужно, чтобы держать
прямо  двуногую мачту  на  лодке на тихой  реке.  И  однако древнеегипетские
корабельщики почему-то  не тянули веревок с мачты на  корму. Вместо этого от
каждого из двух  колен на  разной высоте к  бортам  позади средней линии шло
наискось пять  или шесть параллельных вант. А корма была свободна  от них  и
качалась вверх-вниз на волнах.
     Мы  поняли  всю  важность такого  устройства, как  только  "Ра"  начала
извиваться на волнах океана. Ахтерштевень вел себя, как прицеп,  который сам
по себе мотается  на всех ухабах.  Будь он  притянут к топу  фордуном, мачта
сломалась  бы на  первой  же  хорошей  волне.  Когда "Ра" переваливала через
высокие гребни, средняя часть  лодки ритмично  поднималась вверх,  между тем
как  нос и корма под собственной  тяжестью опускались  в ложбины. Подвесь мы
корму  к мачте, и  та  не  выдержала  бы нагрузки,  а  так она  поддерживала
загнутый вверх форштевень и не давала корчиться средней части мягкой палубы.
Корма послушно повторяла извивы волн.
     Не проходило  дня, чтобы  члены экипажа  не восхищались гением тех, кто
так искусно расставил снасти и определил их функцию. Сведущий в морском деле
Норман  сразу  сообразил,  в  чем  тут  суть. Смысл  конструкции был слишком
очевиден.  Уже  на третий день я записал в дневнике:  "Этот  такелаж  - плод
долгого морского опыта, он родился не на тихом Ниле".
     Но одна  структурная особенность египетской лодки далеко  не сразу была
нами понята, за что  мы потом  и поплатились.  Каждый день мы  с недоумением
смотрели  на  загнутый  внутрь  завиток высокого  ахтерштевня. Для  чего он?
Египтологи довольствовались выводом, что завиток призван всего лишь украшать
речное судно, но мы тут с ними никак не могли согласиться. И однако шли дни,
а нам  все не  удавалось определить, какая же в нем польза. Тем не  менее мы
постоянно  проверяли, не выпрямляется ли завиток. Нет, держится превосходно,
видно,  наши чадские друзья были  правы, говоря,  что все сделали, как надо,
крючок не разогнется, и не надо притягивать его к палубе никакими веревками.
Одну ошибку мы допустили, это верно, когда  поначалу разместили груз, как на
обычных  парусных  судах.  И  некому   было  наставить  нас  на  ум,  только
собственный  опыт  плавания  в  пассатном  поясе  мог  научить  нас, что  на
папирусной лодке груз должен быть сосредоточен на подветренном борту. Теперь
папирус с наветренной стороны намок уже настолько, что край фальшборта почти
сравнялся с поверхностью воды. Особенно на корме справа, там мы вполне могли
умываться, на вися вниз головой и  ногами  вверх. Очень  даже удобно, решили
все, и отныне вся стирка-мойка происходила на корме.
     Четвертого  июня  волнение  заметно умерилось,  и на следующее утро  мы
проснулись в совсем другом мире.  Тепло так, славно, мерно катятся блестящие
пологие валы...  Опять нас навестила  пятерка китов, возможно, те  же самые,
что в первый  раз. Царственный  кортеж. Такие добродушные и красивые в своей
родной  стихии, даже  страшно подумать, что скоро  человек прикончит  своими
гарпунами последних теплокровных исполинов морей, и только холодные стальные
чудища - подводные лодки будут резвиться  в морской пучине, где творец, да и
не он один, предпочел бы видеть, как китихи кормят молоком своих детенышей.
     Пользуясь  теплой погодой, Жорж разделся  и прыгнул за  борт с маской и
страховочным концом вокруг  пояса. Он нырнул под "Ра", а  когда вынырнул, то
издал  такой ликующий крик, что Юрий  и Сантьяго  прыгнули следом; остальные
несли  вахту и ждали своей очереди.  Только Абдулла  сидел в  дверях  каюты,
повесив нос.  Если ветер не вернется,  мы  так и застрянем здесь, никогда не
попадем  в Америку.  Норман успокоил его, рассказав  про  незримое океанское
течение. Пусть мы не будем проходить сто километров в сутки, как до сих пор,
но уж пятьдесят-то сделаем.
     Вскоре  все,  кроме  Абдуллы, побывали  под брюхом  "Ра".  Он умылся  в
брезентовом  ведре и  преклонил  колени лицом  к  Мекке. Молитва  затянулась
надолго - может быть, он просил аллаха послать ветер?
     После освежающего морского купания мы словно родились  заново. А  какое
удовольствие мы  получили,  осматривая днище  "Ра"! Чувствуешь  себя,  будто
рыбка-лоцман под  брюхом огромного золотого кита. Отраженные солнечные  лучи
снизу освещали папирус над  нами,  как прожектором. Океан и безоблачное небо
окружили лучезарного золотистого  великана неописуемой синевой. Он  плыл так
быстро,  что  надо было самим плыть изо всех сил в ту же сторону, если мы не
хотели, чтобы нас тащили вперед страховочные концы.
     Только  теперь  мы  обнаружили,  что  перед  носом  лодки  идут  веером
полосатые  рыбки-лоцманы, образуя такую же верную свиту,  какая сопровождала
бревенчатый плот "Кон-Тики".  Здоровенная коряга  тяжело качалась на волнах.
Из-под   нее  выглянула  маленькая   толстушка-пампано  и  поспешила,  виляя
хвостиком, к "Ра",  где около широкой рулевой лопасти уже носилось несколько
ее родичей. Кокетливые рыбки подходили к Юрию и игриво пощипывали  его белую
кожу.
     На папирусном днище тут и там прилепились длинношеие морские  уточки  -
темно-синяя раковина  и колышущиеся  оранжевые  жабры,  как будто страусовые
перья. А вот водорослей нигде не было видно. В песках Сахары стебли папируса
были морщинистые, шероховатые, серо-желтого цвета, в воде они набухли, стали
гладкие, блестящие, точно  золотое литье. И наощупь уже не хрупкие и ломкие,
а тугие и  крепкие, как покрышка. Ни один стебель  не отошел и  не сломался.
Папирус  три недели  находился в  воде. И вместо того чтобы через две недели
сгнить и развалиться, стал крепче прежнего.
     Мы выбрались из  воды на лодку безмерно  довольные тем,  что увидели, и
вот опять за кормой поплыли куриные перья: Карло готовил праздничный обед.
     Подводная  экскурсия  нас  так  воодушевила,  что  мы решили  и  второе
починенное рулевое весло водрузить на место. Тише этого  погода все равно не
будет.  Но  здоровенное  весло с двойным веретеном  было  до  того тяжелое и
длинное,  что, пока мы,  путаясь в  вантах, переправляли его через  каюту на
наветренную  сторону, успело стемнеть. Как ни мирно  настроилось море, волны
были  достаточно  высокими,  и нам  предстояло немало повозиться  с пляшущей
лопастью,  раньше чем удастся поставить  весло  правильно и  закрепить  его.
Наученные горьким  опытом, мы решили  отложить  это дело  на  утро,  а  пока
тяжеленную  махину привязали  покрепче стоймя у  наветренного  борта, уперев
лопасть в кормовую палубу.
     Следующий  день   порадовал   нас  такой   же   великолепной   погодой.
Проснувшись, я полез через кувшины на корму, чтобы  искупаться, и застал там
утреннего вахтенного - Юрия. Он сидел, очень довольный, и стирал белье прямо
на  палубе,  обходясь без  ведра. В том  месте, где рулевое весло всей своей
тяжестью опиралось  на папирус и борт осел сильнее всего, на корме получился
маленький прудик, непрерывно пополняемый волнами, захлестывающими палубу.
     - Наша яхта  становится  все более  комфортабельной, - радостно отметил
Юрий. - Вот уже умывальник с водопроводом появился.
     Мы  поскорей  погрузили  в воду увесистое весло,  чтобы море приняло на
себя  основную  тяжесть,  однако  через притопленный угол  все  равно  текли
струйки на  палубу, и,  пока все сводилось к импровизированному умывальнику,
мы в общем-то были только  рады. Проверили кормовой завиток -  такой же, как
прежде,  не выпрямляется. На всякий  случай Жорж  нырнул под "Ра". И впервые
обнаружил, что сразу за каютой днище как будто слегка надломилось. Но связки
выглядели крепкими и  невредимыми; надавишь  на стебель - из него вырываются
пузырьки воздуха. Папирус ничуть не утратил плавучести.
     Решив,  что у  нас просто  перегружена корма,  мы перенесли весь груз с
кормовой  палубы,  оставив  лишь тяжелую  поперечину,  на  которую опирались
рулевые весла, мостик на стойках и под ним - ящик со спасательным плотом.
     Но гребни продолжали захлестывать корму справа. Мы снова все  тщательно
осмотрели над водой и под  водой. И убедились, что "Ра" полностью  сохраняет
начальную форму  от носа до  того места,  где закреплена задняя пара вантов.
Здесь проходила линия излома, дальше корма наклонилась косо вниз.
     Пришла пора поразмыслить опять. Вниз прогнулась та часть лодки, которая
как бы  свободно болталась на  прицепе, а  все подвешенное к мачте держалось
нормально. Нос все так же вздымался вверх. Наш золотой лебедь гордо нес свою
шею, только хвост повесил. Если бы мачта могла выдержать натяжение фордуном,
такого бы не случилось. А попробуй протяни фордун к ахтерштевню, и на первом
же  гребне   мачта  переломится.  Корме  положено  колыхаться,  нельзя  лишь
позволять ей сохранять излом.
     Мы  попробовали  поднять   корму,  притягивая  ее  веревками  к  каюте.
Попробовали скрепить ахтерштевень толстыми  канатами,  переброшенными  через
мостик  и каюту,  со  стояками  на  носовой палубе.  Так египтяне  придавали
жесткость  конструкции  своих  деревянных  кораблей; правда, на изображениях
папирусных  лодок ничего  похожего не  видно,  и  сколько  мы  ни натягивали
канаты, корма не хотела подниматься. Карло вязал хитрые узлы и усерднее всех
тянул мокрые веревки, пока у него ладони не вздулись, словно белые макароны.
     Шли  дни. С каждым днем  корму захлестывало  все сильнее. И хотя  опора
кормового завитка постепенно уходила под воду,  сам он выглядел так же лихо,
как  прежде, и не думал разгибаться. Да только  пользы от него  никакой,  он
начал превращаться в балласт  для ослабевшей кормы. Могучие  валы  без конца
таранили торчащую  вверх корму, и она  впитала уйму  воды выше ватерлинии. И
ведь ахтерштевень был толстый, широкий, а высотой превосходил каюту, так что
вместе  с  водой он,  наверное, весил  больше  тонны.  Может  быть, обрезать
завиток? И тогда вся корма всплывет? Но  это все равно, что отрубить  лебедю
хвост... Рука не поднималась так обойтись с нашим гордым корабликом.
     Но  как  же,  как?.. Как,  черт  возьми,  создатели  этой  удивительной
хитроумной  лодки  добивались  того, что  она без растяжек не поджимала свой
пышный  хвост? И это несмотря на то, что у них  стояла  веревка, пригибающая
завиток  к палубе,  та  самая, которую  наши  чадские  мастера,  слава богу,
убрали.  И мы о ней пока не жалели. Или? Или?!  Я  отбросил кокосовый орех и
принялся лихорадочно чертить. Разрази меня гром! Я позвал Нормана, Сантьяго,
Юрия,  Карло - весь  экипаж. Ошибка найдена. Мы не  разобрались в назначении
кормового  завитка. Еще  одна вещь,  которую  мы  могли  постичь  только  на
собственном горьком опыте, ведь те, кого сами изобретатели  завитка обучали,
зачем он и для  чего,  не одну  тысячу лет  лежат в могиле. Так  вот,  корму
загнули  внутрь над палубой не для красоты. И веревка несла особую службу, а
не только держала этот  изгиб, как мы все думали.  Завиток  и без нее хорошо
держался,  задачей веревки было не его тянуть вниз, а  кормовую палубу вверх
подтягивать. Высокий  ахтерштевень в  форме арфы играл роль пружины с мощной
струной, которая держала свободно качающуюся корму точно так же, как ванты и
штаги держали остальную часть лодки. Чтобы папирусный корабль мог выходить в
открытое  море,  не рискуя переломиться, гениальный конструктор составил его
как  бы  из  двух  сочлененных  частей. Передней  части придавала  жесткость
двойная мачта с параллельными  вантами, а задняя свободно колебалась, всегда
возвращаясь на место благодаря тетиве, привязанной к пружинящему завитку над
кормой.
     Мы  восстановили  тетиву,  но  было  уже  поздно,  за три недели  корма
надломилась,  и завитушка опустилась так сильно, что  поднять ее  можно было
только  краном.  Теперь нас  никакая  веревка  не  могла  выручить. Мы  были
наказаны, так как, подобно  другим, считали завиток ахтерштевня самоцелью, а
он на самом деле был гениальным средством древних египтян.
     Стоя в луже на корме  и  глядя  на  уходящий под воду золотистый хвост,
Юрий и Норман запели по-английски:
     - А зачем нам желтая подлодка, желтая подлодка, желтая подлодка...
     Мы вполне  разделяли их  мнение, и вот уже  вся семерка хором исполняет
песенку  битлов. Никто не принимал  случившееся всерьез, ведь большая  часть
лодки держалась на  воде, как  пробка. Юрий  и Норман  сели  стирать носки и
подбирать новую рифму к слову "подлодка".
     Меня  больше всего тревожило не столько то, как папирус  будет ладить с
океаном, сколько то, как мы, семеро пассажиров, будем ладить друг  с другом.
В каюте-корзине  площадью  2,8Х4 метра нельзя было  как следует повернуться,
если все семеро одновременно  ложились спать, а палуба была так загромождена
кувшинами  и корзинами, что негде ступить, поэтому мы обычно проводили время
на  узкой  связке  папируса перед стенкой каюты с подветренной стороны да на
мостике, где развел руки в стороны - вот тебе и ширина, и длина.
     День  и  ночь любой  мог  услышать  голос и  ощутить плечо  любого.  Мы
срослись в семиглавого сиамского близнеца с семью  ртами, говорящего на семи
языках.  На  лодке  вместе  шли   не   только  белый  и  черный,  не  только
представители коммунистической и капиталистической страны, - мы представляли
также крайние  противоположности  в  образовании и  уровне жизни.  Когда я в
Форт-Лами  пришел  в гости к одному  из наших двух  африканцев,  он сидел на
циновке,  брошенной  на  земляной  пол,  и  всю обстановку хижины составляла
стоящая на  той же циновке керосиновая  лампа, а его паспорт и билеты лежали
на земле  в углу. У второго африканца, в Каире, кланяющиеся  слуги проводили
меня между колоннами роскошного особняка в восточном стиле в покои с тяжелой
французской мебелью, гобеленами и всякой стариной. Один член экипажа не умел
ни писать, ни читать, другой был профессор университета. Один был убежденный
противник войны, другой - морской офицер. Любимым развлечением Абдуллы  было
слушать свое  карманное  радио и потчевать  нас новостями о  войне  у Суэца,
эпизод которой  он сам успел увидеть. Его правительство  в Форт-Лами было за
Израиль. Рьяный мусульманин Абдулла  был за арабов.  Норман - еврей.  Жорж -
египтянин. Их сородичи стреляли друг в друга через Суэцкий канал, а сами они
лежали чуть не бок о бок
     В  плетеной  каюте  посреди Атлантического океана" Новости о  войне  во
Вьетнаме тоже занимали Абдуллу.
     Словом, на борту  было предостаточно горючего материала для  серьезного
пожара. Наш "бумажный  кораблик" был  нагружен  духовным  бензином, и только
вездесущие  волны  могли  остудить  пыл, развивающийся  от трения  в  тесной
корзине.
     В любой экспедиции, где людям много недель просто некуда деться друг от
друга, коварнейшая опасность - душевный недуг, который можно назвать "острым
экспедиционитом".   Это   психологическое  состояние,   при   котором  самый
покладистый  человек брюзжит,  сердится, злится, наконец  приходит в ярость,
потому что  его поле зрения постепенно сужается настолько, что он видит лишь
недостатки своих товарищей,  а их достоинства уже не  воспринимаются. Первый
долг  руководителя  экспедиции  - повсечасно быть  начеку  против  этой злой
болезни. И перед стартом я провел тщательную профилактику.
     Вот почему мне стало не  по себе, когда я уже  на третий день  плавания
услышал,  как  миролюбивый Карло кричит по-итальянски Жоржу, что  хоть  он и
чемпион  дзю-до, это не мешает ему быть закоренелым неряхой, который привык,
что за ним няньки убирают. Жорж огрызнулся в ответ,  но  словесная перепалка
не затянулась,  и вот уже  только папирус кричит и скрипит. Однако на другой
день эта двойка опять схлестнулась. Карло стоял и подтягивал ванты, а Жорж в
сердцах отбросил  свою удочку  и демонстративно полез в  спальный мешок.  На
мостике Карло тихо сказал мне,  что этот шалопай начинает действовать ему на
нервы. Сам Карло с детства  привык  трудиться,  в двенадцать  лет уже таскал
тяжелые  мешки  с  рисом.  Никакого образования не получил,  всего добивался
своим горбом,  А  этот  папенькин сынок из Каира  -  избалованный  лоботряс,
бросает свои вещи, где попало, и ждет, чтобы мы за ним убирали.
     Я обещал поговорить с Жоржем. Карло прав: он в самом деле еще не понял,
что такое экспедиция. Для него это новая игра, состязание в силе. Но и Карло
должен все-таки понять, что Жорж просто привык так - где ни брось какую-либо
вещь, все равно она окажется на месте,  об этом позаботятся слуги,  жена или
мать. Карло прошел школу жизни, Жорж - нет. Мы должны его научить.
     Вскоре я  оказался  на  мостике  с Жоржем  с  глазу  на глаз.  Он очень
переживал, что грубо ответил  Карло, но  тот  все  время сует свой нос в его
сугубо  личные дела.  Впрочем,  Жорж  был достаточно умен,  и  мне не стоило
большого труда втолковать  ему,  что  на  борту "Ра"  нет места для  "сугубо
личных дел", разве что  в  личном ящике каждого. Никто не  обязан убирать за
другими,  и никто  не  вправе разбрасывать  гарпуны,  ласты,  книжки, мокрые
полотенца, мыло и зубную щетку.  На борту все равны, и каждый сам убирает за
собой.
     Через  минуту  рыболовные  снасти, магнитофон  и  грязное  белье  Жоржа
исчезли с крыши каюты и с палубы, и  он  уже тянул какую-то снасть вместе  с
Карло.
     Следующая серьезная угроза  миру на "Ра" возникла, когда  мы  освоились
настолько, что ввели дежурство  на  камбузе. Карло вызвался быть  постоянным
коком и  выиграл на этом.  Остальным надлежало  по очереди чистить кастрюли,
сковороды и ящики. Мы составили расписание  дежурств по  дням и написали его
мелом на черной доске, висевшей  на мостике, причем все  забыли, что Абдулла
не умеет читать. И когда Сантьяго показал ему на кастрюли и щетку,  Абдулла,
который не  заметил,  что  перед ним  уже отдежурили  двое,  пожаловался  на
головную боль и ушел в каюту, сердито ворча:
     - Думаешь,  я не знаю, в чем дело. Ты, Сантьяго, белый, а я черный. Вот
ты и хочешь, чтобы я был у вас слугой.
     Сантьяго  - убежденный  миротворец,  но  слова Абдуллы укололи его хуже
ножа, и он вспылил.
     - И это ты  говоришь мне, Абдулла,  - рявкнул он  в  священном гневе. -
Мне, который шесть лет  борется за  равноправие негров.  Да для меня во всем
этом плавании самое важное как раз то...
     Дальше Абдулла не слышал,  потому что залез с головой в спальный мешок.
А когда он выглянул снова, то увидел, как я пробираюсь с грязными кастрюлями
на корму. Он вытаращил глаза.
     - Просто мы с тобой поменялись дежурством, - объяснил я ему.
     На другой день Абдулла драил кастрюли на корме, весело распевая звонкие
африканские песни.
     А  еще через день нас ожидал сюрприз. Жорж  подошел  ко  мне и попросил
возложить  на него ответственность за  порядок на кухне до конца плавания, а
то ведь несподручно чередоваться, к тому же у других есть дела поважнее.
     Жорж, да-да, Жорж стал постоянным дежурным, и с того дня на камбузе все
блестело, больше никому не надо было думать о кастрюлях.
     Помню также, как Норман и Карло взъелись на  Юрия  и Жоржа, дескать, те
делают что-нибудь лишь тогда, когда им скажут, а Норман и Карло помимо своих
основных обязанностей постоянно сами находили себе какое-нибудь дело.  Когда
Абдулла  не  проявляет инициативы, это  еще  можно понять,  но ведь эти двое
получили высшее образование,  - что  же они ждут приказов? Со своей  стороны
Юрий,  Жорж и с ними Абдулла начали злит