и, однако, даже эта развалина выдержала мой
вес,  когда я  осторожно  перешел  на нее.  Сколько  же времени этой  кадай?
Что-нибудь около года, ответил Умар. Сказать точнее он, естественно, не мог.
Так или иначе старушка еще держалась на воде.
     Мы целый день  ходили на веслах между папирусными  островами и не могли
на них налюбоваться. Одолжив кадай покрупней, которая была причалена рядом с
долбленками, нас догнали мои товарищи. Потом подошли рыбаки на  двух лодках,
и мы принялись  ставить сеть, глядя, как плещутся  огромные рыбы капитен. Но
вот и вечер настал, кончился мой первый день на борту папирусного судна.
     ...Стоим  втроем  у караван-сарая, глядим  на сверкающее звездное небо.
Другие, не  столь дальние странники, давно уже спят вповалку  на полу,  а мы
только что вернулись  из гостей, ходили в  скромную лачугу  американца Билла
Холисея, который осчастливил нас  душем  из  подвешенной на дереве  железной
бочки с самодельной лейкой.  Путешествуя один в пустыне в разгар религиозных
распрей, Билл по-своему помогал примирению  сторон. Там,  где  было особенно
худо с водой, он  бурил колодцы, и как только  появлялась вода, у  мусульман
пропадала охота убивать христиан. Теперь он занимался бурением в  арабских и
в негритянских кварталах Бола.
     После  омовения  мы  словно заново родились на  свет,  и захотелось еще
подышать чистым  воздухом,  прежде чем  забираться в душную конуру. Конечно,
лучше всего было  бы  спать  на воле,  но  по ночам здесь выходят  на  охоту
ядовитые змеи.
     Жаркая,  темная, безлунная  тропическая ночь, заманчиво мерцают далекие
звезды... Тишина,  только звенят  цикады,  да  в  зарослях папируса  квакают
полчища лягушек. Пустыня мертва, словно и нет  ее, нет  и селения, канули  в
ночной  мрак.  Последний взгляд на звезды, и  мы уже хотели  войти  в низкую
дверь  караван-сарая,  когда  я  вдруг  что-то  услышал  и  остановил  своих
товарищей. Мы прислушались.
     Из пустыни доносился  далекий, едва уловимый рокот барабанов и дрожащий
тонкий голосок какого-то духового инструмента. Весь Восток воплотился в этих
звуках, как будто  мелодию сочинил сам  песок, а  исполнял  ее теплый ночной
воздух.  И  нигде ни  огня,  но я не  мог  ложиться, не  увидев  диковинного
зрелища, несомненно связанного с этим таинственным концертом.
     Звуки терялись вдалеке. Я попробовал уговорить своих товарищей пойти со
мной, однако  их такая  прогулка не соблазняла, им хотелось спать. На всякий
случай  я сунул в  карман фонарик. Тут ведь надо подкрасться незаметно, ни к
чему тащить с собой большой фонарь с аккумулятором, когда  хочешь посмотреть
на что-то  так,  чтобы никому не помешать и чтобы тебе не помешали. С другой
стороны,  я  столько  всего  наслушался, что  совсем  без  фонарика тоже  не
хотелось идти. Мало ли что...
     Темно, хоть глаз выколи. Я  сориентировался по звездам, чтобы  отыскать
потом  караван-сарай,  который  сразу пропал во  мраке,  стоило  мне сделать
несколько  шагов.  По мелкому  песку  я  шел почти  бесшумно,  главное  было
поднимать повыше ноги, чтобы не споткнуться о какой-нибудьбугорок.
     Иду,  иду,  а барабан  все так же  далеко. Вдруг  путь  мне  преградила
глиняная стена.  Деревня. Арабская лачуга. Придерживаясь руками за стену,  я
дошел до угла и повернул, идя на звук. Долго  не было никаких преград, потом
мои  руки  уткнулись в изгородь  из  папируса. Притаившиеся во  тьме дома не
выдавали себя  ни  одним лучом света.  Огороженная  с  двух  сторон  широкая
песчаная улица вела прямо туда, откуда все отчетливее доносилась музыка. И я
различил на фоне звезд  круглые очертания крыш; ниже  была сплошная чернота.
Пошел побыстрее. И тут же  споткнулся  обо что-то большое, косматое и живое.
Громко  прозвучал  хриплый  горловой крик,  меня грубо швырнули на землю.  Я
потревожил  спящего  верблюда. И даже  теперь не  разглядел  его,  только по
хрусту суставов понял, что он удаляется.
     Я замер в напряженном ожидании,  но дома словно вымерли, ни огонька, ни
звука. Только музыка явственно  отдавалась в ночи. Барабаны  и что-то  вроде
рожка или свирели. Я  двинулся дальше с  вытянутыми вперед руками и  пересек
так всю деревню. Теперь музыка звучала где-то совсем близко. Глаза различили
тусклый  свет керосинового фонаря. Дома остались  за моей спиной,  а впереди
какие-то  тени мелькали  нескончаемой  чередой,  заслоняя  свет. Дальше  шло
открытое  пространство,  очевидно, здесь начиналась  сама  пустыня. Бесшумно
обогнув последнюю  преграду  -  глиняный  дувал,  -  я  разглядел  множество
человеческих фигур. Это были стоящие  и сидящие зрители;  я переступил через
ребятишек,  которые,  сидя  на   корточках   возле  дувала,  смотрели,   как
завороженные,  туда, где светил фонарь.  Никто не  обратил на меня внимания.
Пожалуй,  лучше  всего  остаться  около стены,  где  меня  не  видно,  и  не
двигаться, затеряться среди  всех этих закутанных в бурнусы людей, неотрывно
смотрящих на нескончаемое шествие силуэтов.
     И тут же я сообразил, что это не шествие, а танец, мужской хоровод. Идя
по  кругу, танцоры  часто перебирали  ногами, наклонялись,  опускали руки  к
земле  и снова поднимали  их  к  небу  под колдовские звуки  рожков и  дробь
барабанов. В широком  кольце танцующих можно было рассмотреть музыкантов.  И
там  происходило еще  что-то,  мелькали две  женские  фигуры,  то они  вроде
сидели, качаясь, на каких-то стульях, то их будто кто-то волочил по кругу за
волосы,  спиной  вперед.  Я  щурился, вертел головой и так  и  сяк,  пытаясь
разобрать, что там  делается,  но  тут  все мое внимание сосредоточилось  на
новой детали. Один человек отделился от хоровода и, не переставая танцевать,
направился  ко мне. В  руке  он держал короткий меч, которым  взмахивал  под
музыку.
     Откуда  я  взял, что  он ко мне  идет, разве можно меня  рассмотреть  в
темноте? Но нет, никакого сомнения, он именно меня приметил... И вот уже меч
сверкает перед моим носом. Я принудил  себя  улыбнуться, дескать, шутка есть
шутка,  я  все  понимаю.  Однако ответной  улыбки  не  было.  Суровый  араб,
пританцовывая, продолжал размахивать своим мечом. Уголком глаза я видел, что
вокруг  фонаря по-прежнему  вращается  кольцо танцующих,  только  этот чудак
напирал на меня. Я снова попробовал улыбнуться, но потом •до меня дошло, что
улыбаться  тут нечему,  я  попал в дурацкое,  унизительное положение. Острие
меча то грозило отсечь мне нос, то вонзалось в дувал около моей головы.
     Я лихорадочно соображал, как мне  быть. Перехватить меч рукой? Останусь
без пальцев. До самого танцора мне не дотянуться. Он как-то нетвердо ступал,
словно находился в  трансе.  Пьян?  Но я не  видел, чтобы здесь  пили  вино.
Накурился наркотика? Кто мне  ответит, кто  научит, что делать, пока  меч не
расписал мне лицо.
     И тут, подчиняясь шестому чувству, я вдруг пустился на такую штуку, что
сам усомнился в своем рассудке. Видели бы меня сейчас мои родные, они решили
бы, что я свихнулся. Я начал танцевать, да,  да, танцевать. Сперва на месте,
чтобы не напороться на меч. Похоже, араб опешил, во всяком случае он  на миг
как будто  сбился  с такта, но  тут же опять запрыгал,  и мы, танцуя вместе,
двинулись  к  фонарю  -  он  задом  наперед,  я за  ним. Участники  хоровода
механически расступились,  пропуская нас  в круг, и никто не  реагировал  на
наше появление, я же  так старался поточнее повторять движения танцоров, что
уже не различал особо ни моего партнера с мечом,  ни кого-либо из остальных.
А  когда ко мне  вернулась  способность  наблюдать,  я уже слился с  широким
кольцом  танцующих  арабов,  будума   и  канембу  и  видел   только  четырех
музыкантов, которые стояли,  приплясывая, у самого фонаря. Танец был  совсем
несложный: знай,  шаркай  ногами под музыку, подпрыгивай  и наклоняйся,  как
все.
     Я  как-то  не  сразу  заметил,  что круг постепенно  становится меньше.
Участники неприметно отходили по  одному, и  вот уже всего  человек десять -
двенадцать  танцуют  вокруг фонаря  и музыкантов.  Дудочник, должно быть,  с
младенчества дул в свою свирель, потому что щеки у него были, совсем круглые
и как будто сделанные из  черной  резины, которая, растягиваясь, становилась
коричневой. А может  быть, это мне  так казалось из-за  освещения. Но что  у
него по лбу пот катил градом,  это уж совершенно точно, и  приглядевшись,  я
обнаружил,  что  все  остальные тоже  обливаются потом. И  еще  я  увидел: у
каждого танцора была в руке монетка, ее отдавали дудочнику, когда отделялись
от  хоровода и ныряли  в темноту. Не пристало мне быть хуже других! Я достал
из  кармана  ассигнацию  Республики  Чад,  тотчас  дудочник,  сопровождаемый
барабанщиками, приблизился и задудел мне прямо в лицо, темп возрос, круг еще
больше  сузился,  осталось  всего четверо  танцоров,  и внимание  музыкантов
недвусмысленно  сосредоточилось  на самом  щедром.  Глядя  на  своих  потных
партнеров, я с удивлением заметил у них явные признаки утомления, словно они
в этом  состязании кто кого перепляшет  уже дошли до точки.  У нас  в Европе
любители твиста или шейка так скоро не сдаются, но, может быть,  у  всадника
из пустыни  ноги послабее, чем у  северного лыжника, я только-только во вкус
начал входить,  правда, они, наверно,  танцуют не первый час, а я только что
начал,    могу    хоть    целую    вечность   продолжать   в    этом   духе,
шарк-шарк-скок-нагнулся-выпрямился,  ух  ты, еще  быстрее, видно,  музыканты
решили,  что пора  заканчивать, еще  один  вышел  из  круга, за ним  другой,
состязаться так состязаться, быстрей,  быстрей, так и запыхаться можно, ага,
последний сдался,  я танцую один, дудочник  бросается мне  на шею и  хватает
ассигнацию, люди напирают, белки, зрачки, всем надо посмотреть, и поди пойми
эти взгляды...  Жадно глотая  ночной воздух,  я ощущал  приятную усталость и
радовался,  что  человек с мечом  пропал. В эту минуту  из темноты  вынырнул
какой-то  могучий  детина  и  подвел ко  мне  двух  дородных дам  не  первой
молодости,  красотой  и   пропорциями  заметно  уступающих   многим  местным
жительницам, которых мы  видели днем на  пляже.  Их черная кожа  блестела от
пота, как у тех ребят, что плясали со мной. Уж не те ли это женщины, которые
что-то изображали в центре круга? Их  молча поставили рядом со  мной, словно
призовые кубки. Тусклый  свет фонаря падал на сотни арабских  и негритянских
лиц,  окруживших меня  со всех сторон. Что делать?  Как выйти  из положения,
которое все более осложняется, и  как  выйти из  этой толпы в ночь, откуда я
пришел?
     Вдруг чья-то тяжелая рука легла мне на плечо - Умар!
     - Мсье  брав тамтам, - одобрительно сказал он, исчерпав этим свой запас
французских слов.
     Я  смотрел на улыбающееся лицо  моего спасителя,  единственное знакомое
лицо. Этот  праздник  явно был для  простых людей,  ни султан,  ни шериф  не
пришли. Но  Умар тоже пользовался авторитетом, и увидев, что  я на дружеской
ноге  с  родственником  султана,  толпа расступилась. Вдвоем  мы прошли  под
аккомпанемент цикад через безлюдную деревню.
     После этого случая мои  акции в Боле  заметно  поднялись.  На следующий
день  только и говорили о том, как я здорово танцую  под тамтам  и как щедро
вознаградил музыкантов. Между тем шериф  получил новые известия о том, что в
пустыне неспокойно,  и  настаивал на том, чтобы  мы оставались  его гостями,
пока за  нами  не  пришлют  самолет.  Связаться  микрофоном с  Форт-Лами  не
удалось, но радист передал ключом, что нам нужно воздушное "такси".
     Мы приобрели немало добрых друзей в  Боле  и с удовольствием  проводили
дни на  папирусных лодках на  озере. Так прошла неделя. Но вот в воздухе над
плавучими островами раздался  гул мотора, маленький самолет пронесся бреющим
полетом  над папирусом, развернулся  над самыми крышами Бола и сел на ровной
песчаной дорожке. Через минуту мы уже здоровались с французским летчиком. Он
был готов тотчас лететь  обратно,  забрав  нас троих,  но киноаппаратуру его
самолетик  осилить  не  мог,  только по чемоданчику  с  одеждой  на каждого.
Связанную  для нас папирусную лодку мы примостили на крыше одного джипа, все
остальное  снаряжение погрузили во второй, к Бабе.  Шериф и султан заверили,
что  без бледнолицых чужеземцев чернокожие шоферы  могут ехать через пустыню
спокойно, на них, никто не нападет.
     Последними с нами простились лодочные мастера Умар и Мусса и переводчик
Абдулла Джибрин. Шериф и султан не раздумывая сказали "да", когда я спросил,
можно  ли братьям приехать ко  мне в  гости  в Египет,  если мне понадобятся
специалисты  строить  папирусную  лодку.  Абдулла   перевел  мой   вопрос  с
французского на арабский для  Умара, Умар  с арабского  на  язык будума  для
Муссы,  и братья  восторженно  подтвердили свое  согласие, смеясь,  кивая  и
пожимая мне руку двумя руками.
     -   Они  согласны,  -   торжественно  сообщил  Абдулла,  -  а  я  поеду
переводчиком!
     В  эту  минуту   мы  уже  сидели  в   самолете,   и  я  сквозь  чихание
капризничавшего мотора  сам не разобрал своего ответа, но Абдулла понял меня
так, как ему хотелось.
     К самолету протянули провода от джипа Бабы, наконец мотор заработал, мы
тронулись  с  места  и взмыли в  воздух  над  хижинами  будума, над  кадай и
папирусными зарослями. За хвостом самолета желтела безбрежная пустыня, через
которую  мы  сюда  добрались,  а   внизу  раскинулось  озеро  Чад  с  самыми
удивительными  в  мире островами.  Около Бола  поверхность  озера напоминала
мозаику,  сдвинутую  неосторожной  рукой. Зеленые  островки  были  разделены
сложным  лабиринтом  синих  проливов.  На  некоторых клочках потрескавшегося
пейзажа  были  изображены  крохотные круглые  хижины и пасущиеся  игрушечные
коровы, а в голубых просветах горчичными зернышками желтели кадай. Дальше до
самого устья Шари протянулась сплошная синева. На весь путь через озеро и до
Форт-Лами  ушел  какой-нибудь  час.  А затем  началось томительное  ожидание
джипов. Прошел день, другой, третий. С  Болом наладили  микрофонную связь, и
шериф подтвердил, что обе машины давно выехали.
     Договорившись  с  владельцем  автобазы,  мы   отправили  из   Форт-Лами
навстречу  третий  джип.  Водитель,  проехав  полдороги до Бола, вернулся  и
доложил, что видел  только нашу колею. Послали  на рекогносцировку маленький
самолет.  Он три часа  кружил  над  нашим маршрутом, но нигде не  было видно
застрявших  в песке  машин.  Ученые,  работавшие на озере Чад, проверили всю
дорогу до Бола - ничего.
     Мы  обратились  к  властям. Они ничем  не  могли  нам помочь.  Рейсовый
самолет, который  садился  в Форт-Лами  только раз в  неделю, ушел без  нас.
Кинооператоров  ждало в  Эфиопии другое задание, но они не могли лететь туда
без своей драгоценной аппаратуры.
     Наконец мы смекнули, что надо делать, и во главе с Мишелем пошли в штаб
французских войск. Когда Чад стал независимой республикой, французы покинули
правительственные учреждения, но при желании их не трудно  было найти. И для
командующего  французским корпусом  не представляло  труда  найти  пропавшие
джипы.  Уже через несколько часов командующий  сообщил  нам, что  обе машины
найдены,  стоят  бок  о бок  под  большим  деревом  в  глухой деревушке. Как
выяснилось,  это  наши  собственные шоферы  удрали  с  драгоценной  добычей,
рассчитывая сбыть ее арабам. Папирусная  лодка, ради которой мы все затеяли,
их меньше всего интересовала, они  выбросили ее. Увы, в пустыне  не  нашлось
покупателя на киноаппаратуру, им удалось  продать лишь бензин из баков обеих
машин.  Патруль,  поймавший  беглецов, передал  по радио, чтобы  мы  выслали
машину и бензин, если хотим вернуть джипы в Форт-Лами.
     Не знаю уж, чем все  это кончилось для вероломного Бабы и его приятеля.
Их  не  было в джипе, который  через  неделю подъехал с  нашим снаряжением к
трапу  рейсового  самолета.  А  вот  нашего  преданного  переводчика Абдуллу
местные власти  вскоре арестовали  и бросили в  тюрьму. Но тогда, вылетая  в
Европу, мы никак не могли этого предвидеть.
     И  вот  уходит  назад  удивительный тигель Центральной  Африки,  леса и
пустыни, чернокожие африканцы  и  желтые просторы  Сахары, через которые, не
оставляя следа, скользнула тень нашего огромного самолета - тень  двадцатого
века.
     До свидания, Африка.


Глава 5
     Среди черных монахов в истоках Нила.
     За папирусом в Эфиопию.

     Чтобы связать лодку, нужен материал. Мне нужен был необычный материал -
папирус. Где он есть? На  озере Чад. Но сердце Африки  не связано  с внешним
миром никакими артериями, ни рекой, ни  шоссе, ни железной дорогой. Самолет?
На нем можно вывезти мастеров, но не вывезешь столько папируса, сколько надо
для большой ладьи. Да и как его доставишь из Бола до аэродрома в Форт-Лами?
     В Египте? Ну конечно же. На каменных стенах гробницы фараона нарисованы
лодки из папируса.  Камень  и папирус. Камень в пустыне, папирус  по берегам
Нила.  Природа  даровала  древнейшим  жителям  Нильского  поречья  камень  и
папирус. Да еще ил с Эфиопских гор, который откладывался на берегах реки. Ил
кормил крестьянина,  из папируса  вязал себе лодку рыбак,  камень  нужен был
фараону,  беспокоившемуся  о своей загробной жизни.  На  бумаге  из папируса
ученые-египтяне  записывали  события  древнейшей  истории  человечества.  На
папирусе  перевозили камень, на камне увековечивали папирусную лодку. Цветок
папируса   -   обычный  мотив  в  искусстве  Древнего   Египта.  Он   служил
государственным знаком Верхнего Египта, и в одном из мифов птицечеловек Гор,
сын  солнечного бога  Ра,  связывает  его вместе с  цветком  лотоса  Нижнего
Египта, объединяя весь Египет в одно царство.
     Если вам нужен  бальсовый плот, делайте, как делали инки: отправляйтесь
в лесные дебри Эквадора  и срубите стволы, полные  природного сока. Если вам
нужна папирусная лодка, делайте, как делали  люди фараона:  отправляйтесь на
заболоченные берега Нила  и нарежьте зеленого папируса. Когда  фараону нужна
была  лодка,  задача  решалась  просто.   К  его  услугам  были  вооруженные
многовековым опытом  искуснейшие корабелы, которые знали  все о  папирусе  и
папирусных  ладьях,  он  имел  сколько  угодно  рабочих рук,  и строительный
материал рос в изобилии  прямо у ворот его дворца. Заросли папируса тянулись
по обоим  берегам Нила  на десятки километров  от Средиземного моря на юг, в
глубину страны. Но так было при фараонах.
     - Теперь в Египте папирус больше не растет, - объяснил мне Жорж Сориал,
египетский  аквалангист,  знающий  Нил  как  свои  пять  пальцев.  -   Камня
предостаточно,  если  тебе  захочется  построить  пирамиду,  но папируса  не
наберется даже на игрушечную лодку.
     И  он  подвел  катер  поближе к  берегу,  чтобы я мог  убедиться  в его
правоте.
     Множество  парусов  скользило вверх и  вниз  по  Нилу  между  пальмами,
песчаными отмелями и возделанными полями, но ни один  золотоволосый  стебель
папируса не склонял  больше своей косматой  головы над бурой нильской водой,
чтобы покрасоваться перед зеркалом. Папирус перевелся в Египте еще в прошлом
веке.  Никто не  знает, почему. Боги забрали обратно один  из  своих древних
даров,  буквально выдернули  его с  корнем.  Камень есть  -  остались  горы,
остались пирамиды, но ила  тоже поубавилось с  появлением плотин. И вместе с
папирусом  с  берегов  Нила  исчез   последний  египтянин,  который   владел
искусством строить папирусные лодки.
     Мы  странствовали по живописному Нильскому  поречью  верхом  на конях и
верблюдах, на автомашинах, поездах и катерах. Приходили на рыбачьи шаланды и
грузовые баржи, сидели под солнцем на серых досках и ели  арабские лепешки с
липнущим  к  палубе  мягким сыром,  надеясь  получить  какие-то  сведения от
речников, которые не знали, что  такое обувь, и редко сходили на  берег. Они
родились  на борту, и все; жена, дети, скот,  скарб - находилось тут же. Сто
раз чиненная деревя