ть лет, когда он познакомился с  нею...  со
своей любовницей!
   - Мне было столько же лет, когда я женился, - отвечал Лавранс.  -  Мы
считали во дни моей молодости, что восемнадцатилетний мужчина может  сам
отвечать за себя и отстаивать свое собственное и чужое благополучие!
   Кристин стояла молча. . - Ты назвала женщину,  с  которой  он  жил  в
продолжение десяти лет и прижил детей, его любовницей, - сказал  Лавранс
немного спустя. - Небольшая была бы для меня радость отдать  дочь  мужу,
который до женитьбы год за годом жил в открытой любовной  связи!  Но  ты
сама знаешь, что это не было просто любовной связью!
   - Вы не так сурово осуждали фру Осхильд и господинаь Бьёрна,  -  тихо
сказала Кристин.
   - И все-таки я не могу сказать, чтобы  мне  нравилось  породниться  с
ними, - ответил Лавранс.
   - Отец, - сказала Кристин, - разве вы были таким  уж  безгрешным  всю
свою жизнь, что решаетесь так сурово осуждать Эрленда?..
   - Видит Бог, - резко ответил Лавранс, - что я  не  считаю  ни  одного
человека большим грешником, чем я сам! Но из того, что все мы  нуждаемся
в милосердии Божием, не  следует,  чтоб  я  отдавал  свою  дочь  первому
попавшемуся человеку, который вздумает попросить ее в жены!
   - Вы знаете, что я не то хотела сказать, - горячо возразила  Кристин.
- Отец... матушка... ведь и вы были молоды -  или  вы  уже  все  забыли,
разве вы не можете понять, как трудно остеречься  от  греха,  в  который
вовлекает любовь?..
   Лавранс густо покраснел.
   - Не могу, - коротко сказал он.
   - Тогда вы не ведаете, что творите, - в отчаянии закричала Кристин, -
если хотите разлучить Эрленда со мною!
   Лавранс снова опустился на скамейку.
   - Тебе всего только семнадцать лет, Кристин,  -  снова  начал  он.  ~
Возможно, что ты и он... что вы оба полюбили друг друга сильнее,  чем  я
думал. Но он не такой уж молодой человек, чтобы не понимать...  Если  бы
он был хорошим человеком, то не подходил бы с любовными речами к  такому
юному, незрелому ребенку, как ты... А то, что ты была уже просватана  за
другого, он, вероятно, считал сущим пустяком!..  Но  я  не  выдам  своей
дочери за человека, который прижил двоих детей с законной женой другого.
Ты знаешь, что у него есть дети?..
   Ты слишком молода, чтобы понять,  что  такое  дурное  дело  порождает
раздоры... и вражду в семье... без конца! Человек не  может  отвернуться
от своего собственного порождения и исправить своего проступка  тоже  не
может -  и  трудно  ему  найти  способ,  чтобы  вывести  в  люди  своего
незаконного сына или выдать  дочь  замуж,  разве  только  за  слугу  или
мелкого крестьянина! И дети эти - они не были бы созданными из  плоти  и
крови, если бы не возненавидели тебя и твоих детей...
   Разве ты не понимаешь, Кристин... Такие грехи... Может  быть,  Бог  и
прощает легче такие грехи, чем  многие  другие,  но  они  так  разрушают
семью, что ее потом никогда не  собрать!  Я  тоже  подумал  о  Бьёрне  и
Осхильд - передо мною стоял этот Мюнан, ее сын, он весь  сияет  золотом,
он заседает среди королевских советников в совете, он вместе с  братьями
двоими владеет материнским наследством, и он за все эти годы ни разу  не
навестил своей матери в ее бедности! Да, и вот такого-то  человека  твой
друг выбрал своим посредником!..
   Нет, повторяю я, нет! С этими людьми ты не породнишься,  пока  голова
моя еще не под землею!
   - Тогда я буду молить Бога день и ночь, день и ночь,  чтобы  он  взял
меня к себе, если вы не измените своего решения!
   -  Сегодня  бесполезно  продолжать  этот  разговор,  -  сказал   отец
сокрушенно. - Ты, вероятно, думаешь иначе,  но  я  должен  распоряжаться
твоею судьбою, чтобы не быть за тебя в ответе. Иди теперь отдыхать, дитя
мое.
   Отец протянул ей руку, но Кристин сделала вид, что не замечает ее,  и
рыдая вышла из горницы.
   Родители некоторое время сидели молча. Потом Лавранс сказал жене:
   - Не можешь ли принести мне немного пива? Нет, принеси лучше вина,  -
попросил он. - Я устал...
   Рагнфрид исполнила его просьбу. Когда она вернулась с большим кубком,
муж сидел, закрыв лицо руками. Он взглянул на нее, потом  прикоснулся  к
ее головному платку и плечам.
   - Бедная, ты промокла! Выпей за мое здоровье, Рагнфрид!
   Она едва пригубила кубок.
   - Нет, выпей со мною, - с жаром сказал  Лавранс,  стараясь  притянуть
жену к себе на колени. Она неохотно исполнила его желание.
   Лавранс сказал:
   - Ведь ты поддержишь меня в этом деле. жена моя? Для самой же Кристин
лучше, если она с первого же раза поймет, что должна выкинуть из  головы
этого человека!
   - Тяжело будет нашей девочке, - сказала мать.
   - Да, я понимаю это, - ответил Лавранс.
   Они помолчали немного, потом Рагнфрид спросила:
   - Как он выглядит, этот Эрленд из Хюсабю?
   - О-о... - сказал Лавранс, растягивая слова. - Он красивый  парень  я
своем роде! Но мне кажется, что его только на то и станет, чтобы сводить
с ума женщин!
   Они снова помолчали, потом Лавранс опять сказал:
   - Он так хорошо распорядился своим большим наследством, полученным от
.господина Никулауса, что оно сильно уменьшилось.  Не  для  такого  зятя
работал я всю жизнь, стараясь обеспечить своих детей!
   Мать в волнении ходила взад и вперед по горнице. Лавранс продолжал:
   - Всего больше мне не понравилось, что он пробовал подкупить Колбейна
серебром, - тот должен был передать Кристин тайком письмо от него!
   - Ты читал письмо? - спросила Рагнфрид.
   - Her, я не пожелал, -  коротко  ответил  Лавранс.  -  Я  вручил  его
обратно господину Мюнану и сказал ему, что я думаю о таких поступках. Он
приложил к письму и свою печать - уж и не  знаю,  что  сказать  о  таком
ребячестве. Господин Мюнан показал мне печатку  с  пояснением,  что  это
личная печать короля Скюле, которую Эрленд унаследовал от  своего  отца.
Вероятно, он хотел, чтобы мне стало ясно, какая это большая  честь,  что
они просят руки моей дочери! Но я думаю; что господин Мюнан не взялся бы
с таким пылом за дело Эрленда, если бы не понимал, что с этим  человеком
падают все то могущество и честь, которые род из Хюсабю приобрел во  дни
Никулауса и Борда, - Эрленд не  может  уже  больше  надеяться  на  брак,
приличествующий ему по положению!
   Рагнфрид остановилась перед мужем.
   - Уж не знаю, муж мой, прав ли ты в этом!  Во-первых,  надо  сказать,
что по теперешнему времени по  всей  округе  многим  владельцам  больших
поместий приходится довольствоваться меньшим почетом и могуществом,  чем
в прежнее время их отцам. Ты сам лучше меня знаешь, что теперь  человеку
труднее, чем прежде, достичь  богатства  -  владеет  ли  он  землею  или
занимается торговлей...
   - Знаю, знаю, - нетерпеливо прервал ее муж, - тем осмотрительнее надо
распоряжаться своим наследием!..
   Но жена продолжала:
   - И еще можно вот что сказать. Мне не кажется, что Кристин вступит  в
неравный брак, выходя за Эрленда. Твой род  в  Швеции  стоит  наравне  с
лучшими, твой отец и дед носили  звание  рыцарей  в  нашей  стране.  Мои
предки были в течение многих веков ленными владетелями, передавая  титул
от отца к сыну,  вплоть  до  Ивара  Старого,  а  мой  отец  и  дед  были
воеводами. Вышло так, что ни ты, ни Тронд  не  получили  ни  грамот,  ни
земель от короны. Но тогда, по-моему, можно  сказать,  что  с  Эрлендом,
сыном Никулауса, дела обстоят не иначе, чем с вами.
   - Это не то же самое! - пылко сказал Лавранс. - Эрленду стоило только
протянуть  руку,  чтобы  получить  и  звание  рыцаря  и  власть,  но  он
отвернулся от всего этою ради блуда! Но теперь я вижу, что и  ты  против
меня. Может быть, ты думаешь заодно с Осмюндом и Трондом, что  для  меня
большая честь, если эти знатные люди хотят взять мою  дочь  в  жены  для
одного из своих родичей?
   -  Я  уже  сказала  тебе,   -   промолвила   Рагнфрид   с   некоторой
запальчивостью, - что, по-моему, тебе не следует быть таким обидчивым  и
бояться, как бы родичи  Эрленда  не  подумали,  что  они  унижают  себя,
вступая с тобой в родство! И, прежде всего, как ты не понимаешь: мягкая,
уступчивая девочка имела мужество воспротивиться нашей воле и отвергнуть
Симона Дарре... Или ты не видишь, что Кристин сама на себя не  похожа  с
тех  пор,  как  вернулась  из  Осло,  не  видишь,  что  она  ходит   как
околдованная?.. Разве ты не понимаешь, что она так любит этого человека,
что если ты не уступишь, то может произойти большое несчастье?
   - Что ты хочешь этим сказать? -  спросил  отец,  окидывая  ее  острым
взглядом.
   - Бывает, что иной здоровается с  зятем,  не  ведая  о  своем  с  ним
родстве, - сказала Рагнфрид.
   Муж словно окаменел; лицо его медленно бледнело.
   - Ты же ее мать! - хрипло сказал он. - Или  ты...  или  ты  видела...
такие верные признаки... что смеешь обвинять  в  этом  свою  собственную
дочь?..
   - Нет, нет, - поспешила сказать Рагкфрид. - Я не то  хотела  сказать,
что ты думаешь. Но ведь никто не может  знать,  что  произошло  или  что
может произойти. Она ни о чем другом не может думать, кроме своей  любви
к этому человеку... это я видела. И может доказать нам в один прекрасный
день, что любит его больше своей чести... или жизни!
   Лавранс вскочил на ноги:
   - Да ты с ума сошла! Как ты можешь так думать о нашей милой,  хорошей
девочке! С нею, конечно,  ничего  плохого  не  могло  случиться  там,  у
монахинь! Ведь она же не  какая-нибудь  скотница,  которая  ложится  под
забором. Ты  должна  сообразить,  что  она  не  могла  видаться  с  этим
человеком или разговаривать с ним  много  раз  -  все  это,  разумеется,
пройдет, это только блажь молоденькой девушки! Богу известно, мне тяжело
и больно видеть, что она так горюет, но ты должна  согласиться,  что  со
временем все это должно пройти...
   Жизнь, говоришь ты, и честь... Здесь, в своем собственном доме, я  уж
сумею уберечь мою девочку. И я не думаю,  чтобы  какая-либо  девушка  из
хорошего рода и воспитанная в христианском духе  и  в  честных  обычаях,
могла так скоро расстаться с честью  или  с  жизнью!  Э!  Об  этом  люди
сочиняют песни, но мне думается, что когда мужчина или девушка впадают в
искушение сделать что-нибудь подобное, то они слагают об  этом  песню  и
утешаются этим, но не совершают этого на  самом  деле!..  Ты  сама...  -
сказал он и остановился перед женою.  -  Был  ведь  другой  человек,  за
которого тебе больше хотелось выйти замуж, когда нас с  тобою  соединяли
навеки. Как ты думаешь, какова была бы твоя судьба, если  бы  твой  отец
предоставил тебе решать в этом деле?..
   Теперь Рагнфрид побледнела как смерть.
   - Иисус, Мария! Кто сказал тебе?..
   - Сигюрд из Лоптсгорда говорил кое-что об этом... когда мы только что
переехали сюда, в долину, - сказал Лавранс.  -  Но  ответь  мне  на  мой
вопрос: думаешь ли ты, что была бы счастливее, если бы Ивар отдал тебя в
жены тому человеку?
   Жена стояла, низко опустив голову.
   - Тот человек, - почти неслышно отвечала она, - не хотел брать меня в
жены! - По телу ее пробежала дрожь, она ударила по воздуху кулаком.
   Тогда муж бережно положил руку ей на плечи.
   - Так, значит, вот что? - спросил он, ошеломленный, и  в  голосе  его
зазвучало глубокое и горестное удивление. - Так, значит, вот что...  Все
эти годы... ты о нем горевала, Рагнфрид?
   Она вся дрожала крупной дрожью, но не говорила ни слова.
   - Рагнфрид... - спросил он тем же голосом, - но после...  когда  умер
Бьёргюльф... и потом... когда ты.. когда ты хотела... чтобы я был  таким
с тобой... каким я не мог быть... ты думала тогда о другом? -  прошептал
он, испуганный, смущенный и страдающий.
   - Как ты можешь так думать? - прошептала она, чуть не плача.
   Лавранс прижался лбом ко лбу жены и тихо покачал головой.
   - Я не знаю. Ты  такая  странная...  Странно  все,  что  ты  говорила
сегодня вечером. Я испугался, Рагнфрид. Я, вероятно, мало что понимаю  в
женской душе...
   Рагнфрид слабо улыбнулась и обвила его шею руками.
   - Видит Бог, Лавранс... Я  жадно  просила  твоей  любви  потому,  что
любила тебя больше, чем нужно человеческой  душе!  И  я  так  ненавидела
другого, что чувствовала, как дьявол радуется этому!
   - Я хорошо к тебе относился,  жена  моя,  -  тихо  сказал  Лавранс  и
поцеловал ее, - от всего сердца! Ты ведь знаешь это? И мне кажется,  что
нам с тобою хорошо было вместе... Рагнфрид?
   - Ты был лучшим из мужей, - сказала она,  всхлипнув,  и  прижалась  к
нему, пряча лицо у него на груди. Он крепко обнял ее.
   - Сегодняшнюю ночь я охотно проспал бы с тобою, Рагнфрид! И  если  бы
ты была со мною такою, как в былые дни, то я  бы  уже  не  был...  таким
дураком!..
   Жена застыла в его объятиях, слегка отстранившись от него.
   - Теперь пост, - тихо сказала она со странной суровостью.
   - Это так. - Муж усмехнулся. - Мы с тобою,  Рагнфрид,  соблюдали  все
посты и старались во всем жить по заповедям Божьим. А теперь  мне  почти
кажется... Мы, может быть, были бы счастливее, если бы у нас было больше
в чем каяться...
   - Ты не должен говорить так, - с отчаянием сказала жена и  сжала  его
виски своими худыми руками. - Ты ведь знаешь, я  хочу,  чтобы  ты  делал
только то, что самому тебе кажется правильным.
   Он еще раз прижал ее к себе, громко застонав.
   - Помоги ей, Боже! Помоги, Боже, всем нам, моя Рагнфрид!.. Я устал, -
сказал он, отпуская жену. - Ты, вероятно, тоже пойдешь теперь на покой?
   Он остался стоять у двери, ожидая, пока  Рагнфрид  заглушит  огонь  в
очаге, задует маленькую железную лампадочку у ткацкого станка и  затушит
тлеющий фитилек. Вместе прошли они под дождем к главному дому.
   Лавранс занес уже ногу  на  ступеньку  лестницы,  ведущей  в  верхнюю
горницу, но вдруг опять повернулся к жене, все  еще  стоявшей  в  дверях
сеней. Он еще раз напоследок горячо прижал  ее  к  себе  и  поцеловал  в
темноте. Потом перекрестил ее и пошел наверх.
   Рагнфрид скинула с себя платье и забралась в постель. Некоторое время
она лежала, прислушиваясь к шагам мужа  в  верхней  горнице  над  собою,
потом наверху заскрипела кровать и все  стихло.  Рагнфрид  прижала  свои
худые руки к увядшей груди.
   "Да помоги мне Бог! Что же я за женщина, что же я за  мать!  Скоро  я
буду уже старухой! А между тем я все та же, что и  прежде!"  Она  больше
уже не выпрашивает его любви, как тогда, когда они  были  молоды,  когда
она так бурно и настойчиво умоляла этого человека, который  замыкался  в
себе, стеснялся и  стыдился,  если  она  была  страстной,  и  становился
холодным, если ей хотелось дать ему больше,  чем  он  получал  по  праву
мужа! Так это было,  и  так  она  беременела  раз  за  разом,  унижаясь,
обезумев  от  стыда,  что  не  может  удовлетвориться  его   тепловатыми
супружескими ласками. Правда, когда она нуждалась в доброте и  нежности,
муж так много умел дать ей - его неустанная нежная заботливость  о  ней,
когда она болела и страдала, росой падала  на  ее  пылающее  сердце.  Он
охотно брал на себя и нес  ее  бремя,  но  чем-то  из  своего  не  хотел
делиться с нею. Она так любила своих детей, что у нее как  будто  сердце
вырывали из груди каждый раз, когда она теряла одного из них Боже, Боже,
что же она за женщина, если даже среди этих мук была в состоянии вкушать
каплю услады, видя, что он принимает так близко к  сердцу  ее  скорбь  и
несет ее вместе со своим собственным горем!
   Кристин... Она охотно пошла бы в огонь за свою дочь -  они  не  верят
этому,  ни  Лавранс,  ни  дочь,  но  это  так!  И  все-таки  сейчас  она
чувствовала к дочери гнев,  похожий  на  ненависть:  затем  лишь,  чтобы
забыть свое горе из-за горя своего ребенка, мог он отдаться любви к жене
сегодня вечером...
   Рагнфрид не смела встать, потому что не знала, спит  ли  Кристин.  Но
она неслышно поднялась на колени и,  припав  головой  к  доске  в  ногах
кровати, попробовала молиться. За дочь, за мужа и за самое себя. И  пока
холод мало-помалу охватывал ее  коченеющее  тело,  она  снова  пустилась
мысленно в одно из своих,  столь  ей  знакомых,  ночных  странствований,
стараясь проложить дорогу в обитель мира для своего сердца...

III

   Снег лежал высоко в горах, на заросшем лесом западном склоне  долины.
В эту лунную ночь весь мир был белым. Белые  горные  хребты  вздымались,
волна за волною, под бледно-синим, с редкими звездами, небом. Даже тени,
ложившиеся от скал и пиков  на  снежные  равнины,  казались  удивительно
легкими и светлыми, потому что месяц плыл так высоко.
   Ниже, по склону долины, стоял причудливый лес, белый от снега и инея,
окружая, белые поляны усадеб с мелкой россыпью плетней и  домов.  Но  на
самом дне долины тени сгущались в темноту.
   Фру Осхильд вышла из хлева,  затворила  за  собою  дверь  и  постояла
немного на снегу. Весь мир белый, а еще остается больше трех  недель  до
Рождества.  Мороз  на  святого  Клемента  -  значит,  зима  пришла   уже
по-настоящему! Да-а, так бывает в неурожайные годы...
   Старуха тяжело вздохнула - лицом к лицу с пустыней. Опять зима, холод
и одиночество... Потом подняла подойник и фонарь и пошла к дому. Еще раз
окинула взором долину.
   Четыре черные точки появились из лесу на склоне  долины;  на  полпути
отсюда. Четыре всадника - острие копья блеснуло при  свете  месяца.  Они
медленнно подвигались вверх. Никто еще не проезжал здесь с тех пор,  как
выпал снег. Не сюда ли они едут?..
   Четыре  вооруженных  всадника...  Никто  из  мирных  посетителей  фру
Осхильд не стал бы ехать к  ней  в  сопровождении  стольких  людей.  Она
подумала про сундук с добром, с имуществом ее и Бьёрна. Не спрятаться ли
ей в сарае?..
   Она окинула взглядом зимнюю пустыню, окружавшую  ее.  Затем  вошла  в
дом. Две старые  собаки,  лежавшие  перед  огнем,  стучали  хвостами  по
дощатому полу. Молодых собак Бьёрн взял с собою в горы.
   Осхильд раздула угли в печи и положила сверху дров, наполнила  снегом
чугунок и подвинула его к огню. Процедила молоко в  деревянную  чашку  и
снесла ее в клеть в сенях.
   Потом сняла грязную одежду из домотканой некрашеной шерсти, пропахшую
хлевом, надела темно-синее платье и переменила холщовый головной  платок
на белую полотняную повязку, аккуратно расположив складки вокруг  головы
и шеи. Сняв мохнатые меховые сапоги, она надела  башмаки  с  серебряными
пряжками.
   Затем начала прибирать в горнице -  разгладила  подушки  и  шкуры  на
постели, которую смял  лежавший  на  ней  днем  Бьёрн,  вытерла  тряпкой
длинный стол и поправила подушки на скамейках.
   Фру Осхильд стояла у печки, мешая кашу на ужин, когда собаки  подняли
лай. Она услышала топот копыт во дворе, люди вошли в сени, и один из них
толкнул копьем дверь. Осхильд сняла котелок с  огня,  оправила  на  себе
платье, в сопровождении собак подошла к двери и открыла ее.
   На дворе, озаренном луною, стояли трое молодых людей, держа под уздцы
четырех покрытых инеем лошадей.  А  тот,  кто  вошел  в  сени,  радостно
закричал;
   - Тетушка Осхильд, так это ты сама открываешь  мне!  Тогда  я  должен
сказать: "Ben trouve!"
   - Племянник, ты ли это? Тогда и я скажу тебе то же самое! Войди же  в
дом, пока я провожу твоих слуг на конюшню.
   - Ты одна дома? - спросил Эрленд. Он пошел вместе  с  нею,  пока  она
показывала дорогу слугам.
   - Да, господин Бьёрн с работником нашим уехали в лес  на  санях,  они
должны были привезти для скота немного корму, что мы собрали в горах,  -
сказала Осхильд. - А служанки у меня нет, - смеясь добавила она.
   Немного спустя четверо молодых людей  сидели  на  скамейке  спиной  к
столу и смотрели на старуху, неслышно и быстро  хлопотавшую  в  горнице,
чтобы накормить их ужином. Она накрыла стол скатертью, поставила на него
зажженную свечу, принесла масла, сыру, медвежий окорок и  высокую  горку
тонких  лепешек.  Из  погреба  под  домом  она  принесла  пива  и  меду,
переложила кашу в красивую деревянную чашку и попросила садиться за стол
и начинать.
   - Этого слишком мало для вас, молодых людей, - сказала она с