было возвращаться  к  другим  людям?..  Как  будто  все  ее  тело  ныло,
пораженное, - неужели вот это недоброе и воспевается во всех  песнях?  И
так как Эрленд причинил это ей, Кристин до того чувствовала теперь  себя
его вещью, что не в силах была понять, как она сможет продолжать жить не
в его руках. Теперь она должна была уйти от него, но не  могла  постичь,
что это произойдет...
   Он шел через лес пешком, ведя лошадь под уздцы; в руке его была  рука
Кристин, но оба молчали, не находя слов.
   Когда они отошли так  далеко,  что  увидели  строения  Скуга,  Эрленд
распрощался с Кристин.
   - Кристин... Не будь такой печальной... Раньше чем ты думаешь  придет
тот день, когда ты станешь моей законной женой...
   Но сердце у нее упало, когда Эрленд так сказал.
   - Значит, тебе нужно уехать от меня? - со страхом спросила она.
   - Сейчас же, как ты уедешь из Скуга. - сказал он, и голос его  звучал
бодрее. - Если не будет войны, то я поговорю с  Мюнаном:  он  давно  уже
пристает ко мне, чтобы я женился; он, конечно, поедет со мной  к  твоему
отцу и будет ходатаем за меня.
   Кристин поникла головой, - с  каждым  его  словом  предстоящее  время
казалось ей все более долгим и невообразимым - монастырь,  Йорюндгорд...
Она как будто плыла по какому-то потоку, уносившему ее  прочь  от  всего
этого.
   - Ты спишь теперь одна  в  стабюре  после  отъезда  родственников?  -
спросил Эрленд. - Тогда я приду поговорить с тобою вечером; ты  отопрешь
мне?
   - Да, - тихо сказала Кристин. И они расстались.
   Остаток дня она провела у бабушки и после  ужина  уложила  старуху  в
постель. Потом поднялась в стабюр, где должна была ночевать.  В  верхней
горнице было маленькое окно; Кристин села на стоявший под ним  сундук  -
ей не хотелось ложиться
   Ждать пришлось долго. На  дворе  было  совсем  темно,  когда  наконец
послышались  осторожные  шаги  на  галерее.  Эрленд  постучал  в   дверь
костяшками пальцев,  обернув  руку  в  складки  плаща;  Кристин  встала,
отодвинула засов и впустила его.
   Она заметила, что он очень обрадовался,  когда  она  обвила  его  шею
руками и прижалась к нему.
   - Я боялся, что ты сердишься на меня! - сказал Эрленд. - Ты не должна
печалиться о грехе, - добавил он некоторое время  спустя.  -  Этот  грех
невелик! Божий закон о нем не таков,  как  людские  законы...  Гюннюльф,
брат мой, объяснил мне однажды: если двое  дадут  обещание  всегда  быть
вместе и крепко держаться друг друга и потом возлягут вместе, то они уже
повенчаны перед Богом и не могут  нарушить  своего  слова  без  большого
греха. Я скажу тебе эти слова по-латыни, когда  вспомню,  -  я  знал  их
раньше...
   Кристин не могла понять, по какому случаю брат  Эрленда  мог  сказать
это, но она отгоняла от себя невольный страх, что это могло быть сказано
об Эрленде и другой женщине, и старалась найти утешение в его словах.
   Они сели рядом на сундук. Эрленд обнял одной  рукой  Кристин,  и  она
почувствовала, что теперь ей хорошо и покойно,  -  только  здесь,  около
Эрленда, она чувствовала себя спокойно и в безопасности.
   Время от времени Эрленд много и взволнованно говорил, а потом подолгу
сидел молча и только ласкал Кристин. Кристин,  сама  того  не  сознавая,
выхватывала из  ею  речей  всякую  мелочь,  которая  могла  сделать  его
красивее и милее в ее глазах и уменьшить его вину во всем том нехорошем,
что она знала о нем.
   Отец Эрленда, господин Никулаус, был так стар, когда у него  родились
дети, что у него не было ни терпения, ни сил воспитывать их самому:  оба
сына выросли в доме господина Борда, сына Петера, в Хестнесе. У  Эрленда
не было ни сестер, ни других братьев, кроме Гюннюльфа; тот  был  на  год
моложе его и состоял священником в церкви Спасителя.
   - Его я люблю больше всех на свете, не считая тебя!
   Кристин спросила, похож ли на него Гюннюльф, но Эрленд  рассмеялся  и
сказал, что они и душой и телом совсем разные люди. Сейчас  Гюннюльф  за
границей, учится; он отсутствует уже  третий  год,  но  дважды  присылал
письма домой, последний раз в  прошлом  году,  когда  уезжал  от  святой
Геновевы в  Париже  , думая  пробраться
в Рим.
   Вот  обрадуется  Гюннюльф,  когда  вернется  домой  и  застанет  меня
женатым! - сказал Эрленд.
   Потом он стал рассказывать  о  большом  наследстве,  доставшемся  ему
после родителей; Кристин поняла, что он сам едва ли знает,  как  обстоят
сейчас его дела. Сама она была довольно хорошо осведомлена о делах  отца
по купле и продаже  земель,  Но  Эрленд  вел  свои  дела  совсем  иначе,
продавал и расточал, разорял и закладывал - хуже всего в последние годы,
когда он хотел расстаться со своей любовницей и  потому  думал,  что  со
временем его беспутный образ жизни будет забыт и родичи начнут  помогать
ему; он надеялся в конце концов получить воеводство над половиной округа
Оркедал, как его отец.
   - Но сейчас я просто ума не приложу, чем все это кончится!  -  сказал
он. - Быть может, я в  конце  концов  буду  сидеть  в  маленькой  горной
усадьбе, как Бьёрн, сын Гюннара, и таскать на спине навоз,  как  рабы  в
прежние времена, потому что лошади у меня не будет!
   - Помоги тебе Бог, - смеясь сказала Кристин. - Тогда  мне  непременно
нужно будет переехать к тебе - я  уверена,  что  больше  тебя  смыслю  в
крестьянском хозяйстве.
   - Ну, корзин-то с навозом ты, я думаю, не таскала? - сказал  он  тоже
со смехом.
   - Нет, но видела, как навоз раскладывают по полям, а хлеб сеяла  дома
почти каждый год. Мой отец обычно сам распахивал ближайшие поля, а потом
давал  мне  засевать  первую  полосу,  чтобы  я  принесла  счастье...  -
Воспоминание больно укололо ее сердце, и она поспешно продолжала:
   - Да и надо, чтобы у тебя  была  женщина  печь  хлеб,  варить  брагу,
штопать твою единственную рубашку и доить - тебе  придется  нанять  одну
или две коровы у кого-нибудь из соседних богатых крестьян...
   - Благодарение Богу, что я снова слышу твой смех! - сказал  Эрленд  и
поднял Кристин на руки, так что она лежала у него на груди, как ребенок.
   В те шесть ночей, когда  Осмюнда,  сына  Бьёргюльфа,  не  было  дома,
Эрленд каждый раз с вечера приходил к Кристин.
   В последнюю ночь он казался таким же несчастным, как и она; много раз
повторял, что они не проживут в разлуке ни одного дня  дольше,  чем  это
будет необходимо. Наконец совсем тихо сказал:
   - Если случится так скверно, что мне до зимы не удастся  вернуться  в
Осло... а тебе понадобится дружеская помощь... то знай, что  ты  сможешь
спокойно обратиться к отцу Иону здесь, в Гердарюде. Мы с  ним  друзья  с
детских лет. И на Мюнана, сына Борда, можешь тоже положиться...
   Кристин только кивнула головой. Она поняла, что Эрленд говорит о  том
же, о чем она сама думала каждый божий день; но Эрленд  об  этом  ничего
больше  не  сказал.  Поэтому  она  тоже  промолчала,  ей   не   хотелось
показывать, как больно сжималось ее сердце.
   В те вечера он оставлял ее, когда время подходило к  полуночи,  но  в
этот последний вечер начал  горячо  умолять  ее  позволить  ему  лечь  и
поспать  у  нее  немного.  Кристин  боялась  этого,  но  Эрленд   сказал
заносчиво:
   - Пойми же, если меня и застанут здесь, в твоей горенке, то  я  сумею
постоять за себя...
   Ей и самой хотелось удержать его у себя подольше, и она  не  в  силах
была ни в чем отказать ему.
   Но Кристин боялась, что они могут  проспать.  Поэтому  она  просидела
большую часть ночи, прислонясь к изголовью, время от  времени  забываясь
сном, и не могла понять, когда Эрленд действительно ласкал ее и когда ей
это только снилось. Одну руку она  положила  ему  на  грудь,  туда,  где
ощущалось биение его сердца, и повернулась лицом к окну,  чтобы  следить
за рассветом.
   Наконец ей пришлось разбудить его. Она накинула на  себя  кое-что  из
одежды и вышла вместе с ним на галерею; он перелез через  перила  с  той
стороны стабюра, которая была обращена к другому дому. И вот он исчез за
углом. Кристин вернулась к себе и забралась в  постель;  она  дала  себе
волю и заплакала впервые с тех пор, как стала собственностью Эрленда.

V

   В монастыре  дни  шли  по-прежнему.  Кристин  проводила  время  то  в
спальне, то в церкви, то в ткацкой, то в книгохранилище, то в трапезной.
Монахини и монастырские работники сняли урожай в огороде и  в  фруктовом
саду;  наступил  осенний  праздник   Воздвижения   Честного   Креста   с
торжественной процессией, потом  начался  пост  перед  Михайловым  днем.
Кристин удивлялась  -  по-видимому,  никто  не  замечал  в  ней  никакой
перемены. Правда, она всегда была довольно  молчаливой  среди  чужих,  а
Ингебьёрг, дочь Филиппуса, ее соседка и днем и ночью, вполне справлялась
со своей задачей болтать за двоих. .Итак, никто не замечал, что  Кристин
всеми своими помыслами была далека от окружающего. Любовница  Эрленда  -
она твердила в душе, что теперь  она  любовница  Эрленда!  Ей  казалось,
будто она все это видела  во  сне  -  вечер  накануне  праздника  святой
Маргреты, тот краткий час в овине, ночи в стабюре в Скуге - или  ей  все
это приснилось, или же ей снится то,  что  сейчас!  Но  когда-нибудь  ей
придется проснуться, когда-нибудь все откроется. Она ни одного мгновения
не сомневалась в том, что уже носит ребенка от Эрленда...
   Но  что  именно  ожидает  ее,  когда  в  один  прекрасный  день   это
обнаружится, - об этом она не могла как следует подумать. Посадят ли  ее
в темницу или отошлют домой?.. Вдали она видела бледные  образы  отца  и
матери... И Кристин закрывала глаза, чувствуя дурноту и  головокружение,
склонялась перед воображаемой грозой, стараясь закалить себя и  приучить
переносить то зло, которое, как ей верилось, должно кончиться  тем,  что
она будет брошена на веки вечные в объятия Эрленда - единственное место,
где теперь она считала себя дома.
   И в этом напряженном состоянии было столько  же  надежды,  сколько  и
ужаса, столько же сладости, сколько  и  муки.  Она  была  несчастна,  но
чувствовала, что ее любовь к Эрленду -  словно  растение,  взращенное  в
глубине ее существа, и на нем с каждым днем распускаются все новые и все
более яркие цветы, несмотря на несчастье. В последнюю ночь, когда Эрленд
спал у нее, она познала в проблеске мимолетной сладости, что ее  ожидают
в его объятиях такие радость и счастье, каких она еще не  знала  до  сих
пор, - она вся трепетала при одном воспоминании об этом;  это  было  как
горячий, пряный запах разогретых солнцем садов. "Пащенок"  -  это  слово
Инга бросила ей в лицо, но теперь она как бы приняла  его  и  прижала  к
своему сердцу. Пащенок - это был ребенок, тайно зачатый  в  лесах  и  на
лугах. Она чувствовала свет солнца и запах  елей  над  лесной  полянкой.
Каждое новое,  пробивающееся  в  душе  беспокойство,  каждое  ускоренное
биение пульса  в  теле  принимала  она  за  движение  зародыша,  который
напоминал ей, что теперь она вступила на новый путь, и как бы ни  трудно
было пройти его весь, она была уверена, что в  конце  концов  этот  путь
должен привести ее к Эрленду.
   Кристин сидела между Ингебьёрг и сестрой Астрид  и  вышивала  большой
ковер с рыцарями и птицами под листвой деревьев.  А  сама  тем  временем
представляла себе, как она убегает, когда придет ее  час  и  нельзя  уже
будет дольше ничего скрывать. Она идет по большим  дорогам,  одетая  как
бедная женщина; все, что она имеет из золота  и  серебра,  она  несет  с
собою в  узелке.  Она  находит  себе  пристанище  в  каком-нибудь  доме,
где-нибудь в глухой долине, живет там как работница, носит коромысло  на
плечах, убирает хлеб, печет и стирает и выслушивает ругательства, потому
что не хочет сказать, кто отец ее  ребенка.  И  вот  приходит  Эрленд  и
находит ее...
   Порой она представляла себе, что Эрленд приходит слишком поздно. Она,
белая как снег и  прекрасная,  лежит  на  бедной  крестьянской  постели.
Эрленд, нагнувшись под притолокой, входит в горницу; он одет  в  длинный
черный плащ, который он обыкновенно носил, когда приходил к ней по ночам
в Скуге. Хозяйка подводит его туда, где лежит Кристин; он опускается  на
колени и берет ее холодные руки, глаза его полны смертельного горя - так
вот где лежишь  ты,  моя  единственная  радость...  Согбенный  от  горя,
выходит  он  из  горницы,  прижимая  к  груди  своего  маленького  сына,
закутанного в складки  плаща...  Нет,  она  не  думает,  чтобы  все  это
кончилось так; она не умрет, и Эрленд не испытает такого горя!..  Но  ей
было так тяжело и грустно, что хорошо было думать именно так...
   И вдруг на мгновение ей становилось ясно до леденящего ужаса; ребенок
- это не воображение, это неизбежность;  рано  или  поздно  ей  придется
ответить за то, что она сделала, - и  она  чувствовала,  что  сердце  ее
замирает от ужаса...
   Но спустя некоторое время она стала думать, что еще не так уж  верно,
что у нее будет  ребенок.  Она  сама  не  понимала,  почему  это  ее  не
обрадовало, - как будто она лежала  и  плакала  под  теплым  одеялом,  а
теперь надо было вставать и выходить на холод.  Прошел  еще  месяц,  два
месяца; сейчас уж она была уверена, что это  несчастье  ее  миновало,  и
чувствовала кругом холод и пустоту и была теперь еще  несчастнее;  в  ее
сердце прокралась обида на Эрленда. Приближалось Рождество, а она еще не
получала никаких вестей ни от Эрленда, ни о нем; даже не знала, где он.
   И теперь ей стало  казаться,  что  она  не  вынесет  этой  тревоги  и
неизвестности, - как будто узы, связывающие  их,  рушились;  и  она  уже
серьезно стала бояться что могло случиться что-нибудь, и она уже никогда
не увидит Эрленда. Она была  отрезана  от  всего,  с  чем  была  связана
прежде, а теперь и между ними связь становилась такой хрупкой и  слабой.
Она не думала, что Эрленд захочет  изменить  ей,  но  так  многое  может
случиться... Ей было трудно представить  себе,  как  сможет  она  дольше
выносить изо дня в день неизвестность и муки ожидания.
   Иногда она думала о родителях и сестрах, тосковала по ним, но как  по
чему-то такому, что она утратила навеки.
   А иногда в церкви  или  еще  где-нибудь  она  вдруг  ощущала  горячее
желание быть со всеми вместе, участвовать в общении людей с  Богом.  Это
всегда было частью ее жизни, а теперь она стояла в стороне,  наедине  со
своим неисповеданным грехом.
   Она говорила самой себе, что это отлучение от дома, родных  с  церкви
только временное. Эрленд своей собственной рукой приведет ее обратно  ко
всему этому. Когда отец даст согласие  на  их  с  Эрлендом  любовь,  она
сможет приходить к нему, как и прежде; когда они с  Эрлендом  поженятся,
то смогут исповедаться и искупить свое прегрешение.
   Она  начала  искать  доказательства  тому,  что  и  другие  люди   не
безгрешны. Стала  внимательней  прислушиваться  к  сплетням  и  замечать
вокруг себя все мелочи, указывавшие на то, что даже монастырские  сестры
были не совсем святыми и чуждыми всего мирского.  Все  это  были  только
мелочи - Ноннесетер под управлением фру Груа являлся для  мира  примером
того, какой должна быть богобоязненная община сестер-монахинь.  Монахини
были ревностны к божественной службе, прилежны,  заботливы  к  бедным  и
больным. Их отрешение от. мира не было таким уж строгим,  чтобы  сестрам
не  разрешалось  видеться  в  приемной  комнате  со   своими   друзьями,
родственниками или даже самим в особых случаях посещать их в городе:  но
ни одна из монахинь  за  все  годы  управления  фру  Груа  не  опозорила
монастыря своим поведением.
   Но теперь у Кристин открылись уши для всех фальшивых ноток  в  стенах
монастыря - дрязг, зависти, тщеславия. Ни одна  из  монахинь  не  хотела
исполнять черной домашней работы, кроме ухода за  больными,  все  хотели
быть учеными и искусными женщинами; одна старалась перещеголять  другую,
а те из сестер, которые не обладали способностями  к  таким  благородным
занятиям, опускали руки и проводили дни словно в забытьи.
   Сама фру Груа была ученой и умной женщиной, наблюдала за поведением и
прилежанием своих духовных дочерей, но мало занималась спасением их душ.
Она всегда была добра и приветлива с Кристин - казалось,  даже  отдавала
ей предпочтение перед другими молодыми  девушками,  но  это  объяснялось
тем, что Кристин  была  хорошо  обучена  книжному  искусству  и  всякому
рукоделью, была прилежна и молчалива.  Фру  Груа  никогда  не  ждала  от
сестер ответа. Но зато охотно разговаривала с  мужчинами.  Одни  сменяли
других   а   ее   приемной   -   крестьяне   и   доверенные   монастыря,
братья-проповедники от епископа, управители с Хуведёя, с которыми у  нее
была тяж-оа. У нее  были  полны  руки  дел,  она  заботилась  о  крупных
монастырских владениях, счетах, рассылала церковные одеяния, отсылала  и
получала  книги  для   переписывания.   Даже   самые   недоброжелательно
настроенные люди не могли найти ничего предосудительного в поведении фру
Груа. Но она любила говорить только о таких  вещах,  в  которых  женщины
редко бывают осведомлены.
   У приора, жившего в отдельном доме к северу от  церкви,  по-видимому,
было столько же собственной воли, сколько в  писчем  пере  аббатисы  или
лозе в руке ее. Сестра  Потенция  управляла  почти  всем,  что  касалось
внутренних хозяйственных дел, заботясь  больше  всего  о  поддержании  в
монастыре такого же порядка, какой  она  видела  в  знаменитых  немецких
женских монастырях, где была послушницей. Прежде ее звали  Сигрид,  дочь
Рагнвалда, но при пострижении она переменила имя, потому  что  так  было
принято в других  странах;  ей-то  и  пришло  в  голову,  чтобы  молодые
сестры-ученицы, приезжавшие в Ноннесетер только на  время,  тоже  носили
одежду послушниц.
   Сестра Цецилия, дочь Борда, была не такой, как другие  монахини.  Она
ходила тихая, с опущенными глазами, отвечала всегда ласково и  смиренно;
у всех была на посылках, охотнее всего исполняла  самую  черную  работу,
постилась гораздо больше, чем это предписывалось уставом, -  так  часто,
как только ей разрешала фру Груа, - и часами  простаивала  в  церкви  на
коленях после всенощной или же приходила туда еще до утрени.
   Но однажды вечером, проведя целый  день  у  ручья  за  стиркой  белья
вместе с двумя белицами, она неожиданно громко  разрыдалась  за  ужином.
Бросилась на каменный пол, стала ползать на коленях среди  сестер,  била
себя в грудь и с горящими  щеками  и  горьким  плачем  умоляла  их  всех
простить ее. Она, мол, худшая грешница из  всех,  все  дни  своей  жизни
каменела она в гордыне - гордыня, а не смирение и благодарность к Иисусу
за его искупительную смерть, поддерживала  ее,  когда  она  подвергалась
искушениям в миру; она бежала  сюда  не  потому,  что  любит  хоть  одну
человеческую душу, а потому, что любит собственную гордость. Из  гордыни
служила она своим сестрам, тщеславие пила она с водою из своего кубка  и
себялюбие намазывала толстым слоем на сухой хлеб свой, когда сестры пили
пиво и ели хлеб с маслом.
   Изо всего этого Кристин поняла только одно, что в глубине  души  даже
сестра Цецилия, дочь Борда, не была истинной праведницей. С  незажженной
сальной свечой, висящей под потолком и грязной от копоти  и  паутины,  -
вот с чем она сама сравнивала свое чуждое любви целомудрие!
   Фру Груа подошла к рыдающей молодой женщине и подняла ее с пола.  Она
строго сказала, что в  наказание  за  такой  беспорядок  сестра  Цецилия
должна перебраться из спальни сестер к аббатисе и спать  вместе  с  ней,
пока не оправится от лихорадки.
   - А затем ты, сестра Цецилия, будешь в течение недели сидеть на  моем
месте; мы станем спрашивать твоих советов по духовным делам и  оказывать
тебе такую честь  за  твою  богобоязненную  жизнь,  что  ты  пресытишься
похвалами грешных людей. Таким образом, ты сможешь сама рассудить, стоит
ли все это таких трудов и стараний; а потом выбирай, будешь ли  ты  жить
по уставу так, как мы, или станешь продолжать подвиги, которых никто  от
тебя не требует. Тогда ты сможешь решить сама,