ссказывать лишь о том,
что  узнал  сам  в результате собственных исследований.  Я избегаю  излагать
информацию,  полученную  из  вторых рук, - она  получается несвежей, если не
хуже.
  Кроме  того,   было  ясно,  что  природная  лень,  усугубляемая  вечной
занятостью,  не  позволяет мне  прочесть все  необходимое  для  того,  чтобы
создать труд,  претендующий на  исчерпывающую  полноту. Меня  стали  терзать
угрызения совести, возраставшие по мере того, как шло время и издатель делал
мне деликатные напоминания, поступавшие с  интервалами  в несколько месяцев.
Однако  встать в  позу эрудита  не  удавалось,  не было  ни возможности,  ни
желания. Между тем, только истинному эрудиту был бы  под силу такой трактат!
И я оттягивал  как мог  начало работы, ища  не столько вдохновения, которого
задуманный энциклопедический труд никак не  мог вызвать, а скорее повода или
предлога как-нибудь  отбояриться от столь  легкомысленно принятого  на  себя
обязательства.
  И вдруг мне стало  ясно, что никто и не требует от меня энциклопедии об
Этне и  что я, следовательно, могу ограничиться тем, что знаю сам или думаю,
что  знаю.  Никакого  трактата,  никакого  путеводителя,  никакого  учебника
истории,  никакой  научной монографии! Oculo  ha e t....* Глаза у меня были,
но  я не  видел, пока наконец не  пришло озарение!  Уточним:  к  счастью для
издателя.  Ну  и  для  меня  тоже.  А  вот  вы,  читатель, возможно,  будете
разочарованы. Дело  в том,  что я,  наверно, слишком долго буду  говорить  о
вещах, которые  интересны  мне,  и оставлю в стороне темы, привлекающие вас,
или  же не уделю  им достаточно  места... Я  заранее  признаю себя виновным.
Поскольку трактата по сей день так никто и не написал, я ограничусь тем, что
изложу впечатления, которые этот  вулкан произвел на меня, и  мысли, которые
он  у  меня вызвал за долгие годы. Вообще-то эту книгу  следовало бы назвать
"Этна и я"...
  Больше  всего  на  Этне  меня  поражает  ее несравненная  вулканическая
активность, а  также быстрота, с  которой меняется ее  облик. Всем известно,
разумеется,  что любой  вулкан  изменчив и  что  черты  его  так  или  иначе
обновляются после  каждого извержения. Я сам  не раз наблюдал  поразительное
изменение внешнего  облика огненных  гор, будь  то Ньирагонго,  Сент-Хеленс,
Галунггунг,  Мерапи,  Хелгафелл или  Узу-сан. С Этной,  однако, дело обстоит
иначе.  Здесь есть  субъективная  сторона:  я слишком часто  приезжал сюда и
слишком  много времени проводил в этих  местах. Есть  и объективная:  помимо
типичных для всех вулканов резких изменений, вызванных бурными извержениями,
для Этны характерны перемены, неприметно накапливающиеся месяц  за  месяцем,
неуловимые, как перемены в ребенке, который растет.

  * Имеющие глаза... (лат.)

  Дело  в том,  что  в  своей  практически  непрерывной  активности  Этна
ежесуточно извергает наружу не только тысячи тонн газов, от которых если что
и  меняется,  так  только атмосфера, но  и  тысячи  тонн  лапилли,  песка  и
мельчайших  обломков  горных пород, разносимых ветрами  ближе или дальше,  в
зависимости от удельного веса и размера частиц. Они образуют покров, который
утолщается  со временем, засыпает выемки, сглаживает возвышенности и  меняет
рельеф.
  Я не сразу осознал незаметный, но непрерывный характер этих  перемен. В
первые  приезды  меня, начинающего  вулканолога, привлекали  наиболее  яркие
стороны  вулканического  феномена,   и  я  вообще  не  почувствовал  никаких
изменений.  К тому же на Этне  тогда  происходило  внушительное  извержение:
лавовые  реки, выплеснувшись через южную брешь огромного вершинного кратера,
устремились  вниз  и наискось  прошли  через  Монте-Фрументо,  расположенную
метров на шестьсот ниже.
  Потом я  приезжал посмотреть на извержение  из  северо-восточной бокки,
которая в ту пору представляла собой обыкновенную дыру шириной метров в  сто
в  подножии верхнего  конуса.  Стоя на  его вершине,  мы часами наблюдали за
дивной  игрой  раскаленных лавовых  масс в  кратере.  Иногда  нам  удавалось
увидеть, как прорвавшиеся на поверхность газы посылали на сотни метров вверх
красные гирлянды фейерверков.
  Позднее началось крупное  извержение 1950-1951 гг., когда мы с близкого
расстояния   наблюдали   в  долине  Валь-дель-Леоне  выходы  на  поверхность
устрашающих  в  своей яростной мощи лав,  а  затем ниже,  в  Валле-дель-Бове
исключительной красоты слияние  двух потоков жидкого  огня. Сверкающий поток
несся вниз по склону со скоростью около восьмидесяти километров в час, и нам
казалось, что мы не только видим, но и физически ощущаем эту огромную массу,
десятки тысяч тонн  расплавленной породы.  Я даже не  замечал,  как на  меня
низвергается с неба ливень пепла!
  Неторопливо по сравнению с  метаморфозами, вызываемыми извержениями, но
весьма быстро по сравнению с почти неуловимыми изменениями,  к которым меня,
старого горного бродягу, приучили Альпы, менялись одновременно, так сказать,
в положительную и в  отрицательную сторону, два склона у подножия вершинного
конуса: постепенно  исчезали Фрателли Пии и заполнялся образовавшийся в 1819
г.  кратер,  который я окрестил  "лунным", а местные жители называют  просто
"паделаккья" - "сковорода".
  Если  глядеть  сверху, с вершины Этны, он  и вправду  похож  на  лунный
кратер:  плоский круг, обнесенный  невысокой  стенкой. От настоящих кратеров
Луны он отличается отсутствием  характерного для лунных  цирков центрального
выступа или  высокого пика, очевидно вулканического  происхождения. Правы  и
проводники  -  действительно  похоже  на сковородку.  Только теперь  следует
говорить "было похоже"...
  Я   весьма   удивился,   узнав   из  записок   первого   исследователя,
приблизившегося  к этому  кратеру,  -  а  был  это француз  и  звали  его де
Гурбийон,  - что  к  моменту  моего  знакомства  с  кратером возраст его  не
превышал ста тридцати лет. Из тех же записок я выяснил, что перед человеком,
который ценой немалых усилий,  натерпевшись  вдоволь страха,  одолев  крутой
подъем,  усыпанный  качающимися обломками камней, добрался до  верхнего края
кратера, представало изрыгающее дым  и пламя бездонное жерло.  Удивление мое
объясняется  тем,  что к  1949 г. от крутого,  трудно  преодолимого  подъема
остался лишь мягко сбегающий метров  на двенадцать пологий спуск, радовавший
и  глаз и  ногу.  Как и весь этот участок привершинной  части Этны,  он  был
покрыт  тонким  слоем  вулканического  пепла  уютного мышиного  цвета. А  от
пугающей бездны  осталась стенка  менее  чем  в  два  человеческих  роста да
плоское сковородочное дно...
  Стало ясно, что  в этих краях за один  век может исчезнуть холм высотой
более 200  м  и  впадина еще большей  глубины.  Понять  это  было  несложно,
поскольку  факты говорили сами за себя.  Де Гурбийон описывал пейзаж  таким,
каким он предстал перед ним в 1819 г., а я имел возможность наблюдать тот же
ландшафт всего тишь сто тридцать лет спустя.
  Я даже  не мог  себе  представить,  что  рельеф  способен стираться так
быстро - как  в кино. Всего  за два года, с  1974  по  1976, на моих  глазах
наполовину исчезли  под вулканическими  наслоениями  Фрателли  Пии. Эти  два
крутых  конуса-близнеца  высотой в  двадцать-тридцать  метров  получили свое
название в честь двух братьев  из древнеримской  легенды, о которых нам чуть
позже подробно расскажет Флоранс Тристрам:  братья спасли  своих беспомощных
родителей во время извержения вулкана.
  Среди  сотен  побочных  конусов  высотой  от   нескольких  десятков  до
нескольких   сотен   метров,   усеивающих   просторы   склонов   Этны,  лишь
"Благочестивые   братья"   могут   похвастаться  характерным   башнеподобным
профилем. Это объясняется тем, что  во  время извержения куски лавы, вылетая
из отверстий кратеров-близнецов, поднимались невысоко и не  успевали застыть
к  моменту падения. Они падали еще  мягкими и тут же  прикипали к  "бомбам",
упавшим чуть раньше и  успевшим затвердеть. Такие конусы называют плюющимися
или конусами разбрызгивания.
  Наблюдатель, приехав после пятнадцати-двадцати лет отсутствия, не узнал
бы "лунного кратера", Фрателли Пии и  многих других характерных особенностей
рельефа верхней Этны. Это производит сильное впечатление, по крайней мере на
меня.   Однако  рождение  буквально  из   ничего  -  из  отвесного  колодца,
разверзшегося в 1911 г.,  целой  горы, год за годом  выраставшей  у подножия
вершинного  конуса Этны, повергло меня в изумление. Как и все, кому пришлось
наблюдать  за  вулканом  в  последние  двадцать  лет,  я  считал  ее  просто
горой-спутником,  но  северо-восточная   бокка   в  конце  концов  настолько
переросла главный конус, что теперь с ее вершины  взор опускается в  зияющий
провал Вораджине - главного кратера Этны. Поразительная перемена!
  Ныне северо-восточная бокка имеет  высоту 3350 м и  представляет  собой
самую высокую из вершин Этны. До извержения 1964 г. наивысшая точка - 3250 м
-  находилась  на краю большого кратера,  а еще  раньше  гора в своей  самой
высокой части, расположенной  в  районе главного кратера,  между Вораджине и
кратером 1964 г., - достигала отметки 3315 м...
  До извержения 1964 г. этот большой кратер разительно отличался от того,
что мы  видим сегодня. Он  представлял  собой  широкую депрессию диаметром в
полкилометра и глубиной  несколько метров,  плоское дно которой, прорезанное
длинной   трещиной,   резко   обрывалось   бездонным   провалом   Вораджине.
По-итальянски Voragi e значит "бездна". В то время этот провал шириной около
250  м  и  глубиной, в  которой терялся  взгляд,  был самым  главным,  самым
широким, самым глубоким, самым  центральным кратером Этны. Однако  Вораджине
не действовал с  тех пор, как  в 1911  г. прорезалась  эта  северо-восточная
выскочка, это побочное устье, которое и сорок лет спустя, несмотря на весьма
активную деятельность,  не озаботилось  украситься чем-либо, кроме небольшой
стенки, правда широкой, но до смешного низкой.
  В  действительности эта  шестиметровая стенка,  или  вал,  представляет
собой  небольшой  участок огромной  шапки размером  с километр, образованной
наслоениями потоков лавы,  изливавшихся из этого  устья.  Понял  я это  лишь
много лет спустя, когда  заметил, что бокка  мало-помалу  подрастает за счет
бесконечных  потоков,  ложащихся  в  виде веера,  и  превращается в  широкий
плоский купол. В середине него возвышается крутой конус  из шлака  высотой в
200 м. Собственно, его неправильно называют северо-восточный боккой, так как
это все же настоящая гора, а не просто устье.
  На   протяжении  шестидесяти  лет  северо-восточная  бокка  была  самым
активным кратером на  Этне: ее деятельность очень редко прерывалась краткими
периодами покоя.  И в один прекрасный день конус, который бокка взгромоздила
на себя, поднялся выше главной вершины.
  Однако после  1971 г.  северо-восточная бокка работает хотя и эффектно,
но чрезвычайно  редко.  Теперь  наиболее  активной помимо Вораджине является
бокка Нуова - "Новая", внезапно возникшая в главном кратере в 1968 г.

  Глава вторая,

  в которой говорится, как сильно за последнюю треть века изменился облик
не только самой Этны, но и людей, живущих у ее подножия.

  К  сожалению,  весьма  крупные  изменения коснулись не  только внешнего
облика Этны, но и характера живущих на ней людей.
  Как я уже говорил, впервые я приехал в Сицилию в 1949 г., спустя четыре
года после второй мировой войны. Италия  в  ту пору жила в глубокой  нищете.
Двенадцатью годами ранее  Карло Леви написал: "Христос остановился в Эболи",
имея в виду, что бог забыл обо всем, что происходит южнее Неаполя.
  Эту нищету, показанную Карло Леви, я наблюдал своими глазами. Она стала
особенно горькой в результате вторжений, прокатившихся по стране: сначала  с
севера до юга  прошел вермахт, а  позднее с юга  на север - союзные  войска.
Вместе с ними двигались толпы любителей  погреть руки на несчастье ближнего,
причем не только иностранцы, но и итальянцы.
  Жизнь  крестьян,  которую  я  наблюдал  каждый  свой  приезд,  вызывала
одновременно восхищение и душевную  боль.  Меня  восхищали  древние, глубоко
укоренившиеся  традиции  земледельцев и  приводила в  ужас их  беспросветная
нужда.
  Полевой  геолог   поневоле  близко  соприкасается  с  жизнью  сельского
населения и, даже будучи, как я, весьма далек от этнографии, ощущает местную
социальную обстановку гораздо острее, чем обычный приезжий.  И уж тем более,
чем турист-экскурсант.
  В те ранние годы я посетил Этну и Стромболи, Липари и Вулькано, Везувий
и  Флегрейские  поля, Меццоджорно, итальянский  юг,  тогда  еще не вышел  из
средневековой  нищеты,  и  подлинно  средневековый запах его  селений пьянил
голову.  Об этих селениях  лучше рассказывают картины Брейгеля-старшего, чем
Джотто.  Сицилия была почти полностью сельскохозяйственной областью. Я  знал
об  этом из  книг  и поэтому  так  поразился отсутствию на  острове  ферм  и
деревень:  все население  жило в городах  -  крупных,  таких, как  Палермо и
Мессина,  Катания и  Сиракузы, или в маленьких  городках. Я видел  то, о чем
было  давно известно всем, кроме  меня: сицилийский крестьянин -  горожанин,
городской пролетарий, который ходит на работу в поле, но живет в городе.
  И  только у  широкого  подножия  Этны, особенно  в его  южном  секторе,
расположились  настоящие деревни, по нескольку сот жителей каждая. Они  были
рассеяны  на богатейших  склонах, плодородие которых  не  иссякает благодаря
вулканическому  пеплу,  наносимому   на  поля  ветром  из  почти  непрерывно
действующих  кратеров.  За  пределами  массива  Этны большая  часть  Сицилии
представляет собой подобие пустыни.
  И бедные  домишки,  и  жилища  зажиточных людей  в  городах, городках и
селениях были  построены  -  и  строятся по сей  день, несмотря  на  засилие
бетона, - из темных вулканических камней,  иногда покрытых кирпично-красной,
розовой или охряной  штукатуркой.  Крестьянские  хижины  были  одноэтажными,
редко  двухэтажными.  Первый  этаж чаще всего не  имел  окон на улицу,  туда
выходила толстая деревянная дверь, зимой закрытая, а летом  всегда открытая,
занавешенная  несколькими рядами грубых  цветных бус.  На всю огромную семью
было две,  а то и одна комната.  Второй этаж удваивал жилплощадь, которая от
этого не становилась удобней.
  Автомобили встречались  редко,  и люди имели обычай ставить  стул перед
домом, усаживаясь прямо на краю улицы. Тротуаров еще не было, как во времена
экипажей. Женщины садились  чаще всего спиной  к улице (обычай,  оставшийся,
вероятно,  со времен  арабского владычества) и занимались шитьем,  вязанием,
штопкой,  вышиванием, а старики наблюдали за всем, что движется по мостовой:
это были мулы, повозки, лошади, велосипеды, стада  овец, редкие авто, первые
мотороллеры,  ослы... И конечно, пеший люд! Ходили пешком в те годы  много и
охотно.
  Дома, стены дворов, уличные плиты - все было из базальта почти черного,
а иногда ржаво-бурого цвета из-за присутствия  окисла железа-гематита, часто
встречающегося в местных лавовых породах.  В  городке  поэтому царили темные
тона и невеселое настроение, с  которыми контрастировали  лишь яркие  краски
рынка, где продавали овощи и  фрукты, да редкие  торжества по случаю выборов
или церковные праздники, сопровождаемые звоном колоколов.
  Сицилийский крестьянин той поры был суров,  замкнут, недоверчив  и лишь
изредка   позволял   себе  грубоватую   шутку.   Де  Гурбийон,  отличавшийся
щепетильной объективностью,  писал в 1818 г.: "Будучи стократ более угнетен,
нищ  и  раздавлен,  чем  любой ему  подобный,  под грузом  работы  и  нужды,
сицилианский крестьянин порой стряхивает с себя свою ношу   тогда он  скачет
под  звуки волынки, но  скачет  в  лохмотьях..."  В сороковых  годах  нашего
столетия  дела обстояли уже  не так мрачно, но  разница  была еще не слишком
значительной.
  Сегодня, как мне кажется,  суровость  и замкнутость ушли. За  последние
тридцать  лет сам народ Сицилии и жизнь его изменились еще более разительно,
чем верхние  склоны Этны.  Изменились до  неузнаваемости.  На  месте  многих
деревенских  хижин из  тесаного  вулканического  камня  выросли  современные
бетонные   здания   и  роскошные  виллы,  не  всегда   безупречного   вкуса.
Двухколесные  машины  с трескучим  моторчиком  пришли на  помощь  неутомимым
крестьянским ногам. Раздобревшие бледнокожие или покрытые изысканным пляжным
загаром  горожане  заменили  крепких  суровых  мужчин  с кожей, продубленной
солнцем  полей.  Мулы  и  лошади  почти  исчезли, вытесненные  неистребимым,
вездесущим  автомобилем.  Взамен  мандолины  и  серенады пришли  телевизоры,
радиоприемники   и   магнитофоны.   Куда   подевались   старые   сицилийские
ремесленники с их прелестными поделками  из дерева и лозы  или изделиями  из
железа, выкованными вручную в ту пору, когда еще  ценился хороший вкус?  Все
эти милые вещицы вытеснены  безобразной пластмассой. Где зонтичные  сосны  и
кактусы,  красовавшиеся  вдоль  дорог? Стоят  одни рекламные  щиты,  станции
техобслуживания да  самодовольные виллы. А  у подножия  Этны, среди бетонных
многоэтажек  для   небогатых  людей,   вместо   садов,   некогда   террасами
поднимавшихся над Катанией, раскинулись городские свалки...
  И все  же нищета отступила. Разумеется,  население в массе  своей живет
далеко не безбедно. Но жить  стало чуть легче, и будущее  вырисовывается  не
так  мрачно,  как  прежде, несмотря  на безработицу, на каморру,  на  мафию,
которые расцветали пышным цветом по мере того, как появлялись капиталы.

  Глава третья,

  в  которой  автор  пытается сделать  то, что  под силу  лишь настоящему
сицилийцу,  -  рассказать  о мафии, где вспоминается об Эмпедокле,  и  вновь
разговор заходит о мафии.

  Раньше  толковать  о  мафии  было  не  принято,   во  всяком  случае  с
малознакомыми людьми и тем паче с иностранцами,  что  я осознал,  когда стал
задавать наивные  вопросы.  А было это в то время, когда о мафии  заговорили
все  газеты  мира,  когда Сальваторе Джульяно  ловко  прятался  от  властей,
пользуясь  страшным   законом  молчания   "омерта",  которое  было  навязано
населению "почтенным обществом".
  Поскольку  я  сам  четыре  года  участвовал  в   подпольной   борьбе  с
оккупантами,   меня   привлекала  личность  этого   легендарного  "бандита".
Смущенные улыбки  и уклончивые ответы быстро  дали мне  понять  неуместность
расспросов. Лишь много  лет спустя, уже  имея по-настоящему верных друзей, я
заслужил, чтобы со мной начали не то чтобы говорить, нет, а только чуть-чуть
упоминать о мафии. О ней в ту пору говорили еще в единственном числе, потому
что  она была  одна, по крайней мере  такое  у меня создалось впечатление, и
хотя  это  давно  уже  была  преступная  организация,  в  ней  тем  не менее
оставалось  что-то  от   "сочьета  д'оноре"  -  "почтенного  общества",  или
"общества чести", сохранившего какие-то крохи  этики, принятой в те времена,
когда она еще не превратилась в обычную шайку.
  Мне  рассказали, что тогда, в пятидесятые годы, мафия не свирепствовала
на  востоке  Сицилии,  что  Мессина,  Сиракузы  и  Катания были,  к счастью,
избавлены от нее. Зато над Палермо и Трапани,  Корлеоне и Агридженте, Шаккой
и Кальтанизеттой власть ее была беспредельна.
  Изменения произошли и  здесь.  Мафий развелось множество, подобно  тому
как помимо неаполитанской каморры  появилось множество соперничающих каморр,
раскинувших свои паучьи сети над всей Сицилией, над Италией, даже над частью
французской территории, не говоря уже о США.
  Сегодня  мафия властвует  в  Катании, а значит, и на  Этне.  Это  можно
почувствовать по некоторым выражениям лиц и манере отвечать на  вопросы,  по
той  неторопливости,  с  которой  ведутся  подчас  строительные  работы,  по
неловкости, возникающей  порой в  беседе...  То  же самое  происходит,  едва
заходит речь о Торре дель Философе - Башне Философа.
  Под таким названи