и  мои  опыты,  была
последним необходимым ингредиентом, и вот в одну проклятую ночь я смешал
элементы, увидел, как они закипели и задымились в стакане, а когда реак-
ция завершилась, я, забыв про страх, выпил стакан до дна.
   Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту  в  костях,  тягостную
дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в  час  рожде-
ния, ни в час смерти. Затем эта агония внезапно прекратилась, и я пришел
в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как-то  перемени-
лись, стали новыми, а потому неописуемо сладостными. Я был  моложе,  все
мое тело пронизывала приятная и счастливая легкость, я ощущал  бесшабаш-
ную  беззаботность,  в  моем  воображении  мчался  вихрь   беспорядочных
чувственных образов, узы долга распались и более не стесняли меня,  душа
обрела неведомую прежде свободу, но далекую от безмятежной невинности. С
первым же дыханием этой новой жизни я понял, что  стал  более  порочным,
несравненно более порочным - рабом таившегося во мне зла, и в ту  минуту
эта мысль подкрепила и опьянила меня, как вино.
   Я простер вперед руки, наслаждаясь непривычностью  этих  ощущений,  и
тут внезапно обнаружил, что стал гораздо ниже ростом.
   Тогда в моем кабинете не было зеркала: то, которое стоит сейчас возле
меня, я приказал поставить здесь позже - именно для того,  чтобы  наблю-
дать эту метаморфозу. Однако на смену ночи уже шло утро - утро, которое,
как ни черно оно было, готовилось вот-вот породить день, - моих домочад-
цев крепко держал в объятиях непробудный сон, и я, одурманенный торжест-
вом и надеждой, решил отправиться в моем новом облике к себе в  спальню.
Я прошел по двору, и созвездия, чудилось мне, с удивлением  смотрели  на
первое подобное существо, которое им довелось узреть за все века их бес-
сонных бдений; я прокрался по коридору - чужой в моем собственном доме -
и, войдя в спальню, впервые увидел лицо и фигуру Эдварда Хайда.
   Далее следуют мои предположения - не факты, но лишь теория, представ-
ляющаяся мне наиболее вероятной. Зло в моей натуре, которому  я  передал
способность создавать самостоятельную оболочку, было менее сильно и  ме-
нее развито, чем только что отвергнутое мною добро.  С  другой  стороны,
самый образ моей жизни на девять десятых состоявшей из труда, благих дел
и самообуздания, обрекал зло во мне на бездеятельность и тем самым  сох-
ранял его силы. Вот почему, думается мне, Эдвард Хайд был  ниже  ростом,
субтильнее К моложе Генри Джекила. И если лицо одного дышало добром, ли-
цо другого несло на себе ясный и размашистый росчерк  зла.  Кроме  того,
зло (которое я и теперь не могу не признать губительной стороной челове-
ческой натуры) наложило на этот облик отпечаток уродства и  гнилости.  И
все же, увидев в зеркале этого безобразного истукана, я почувствовал  не
отвращение, а внезапную радость. Ведь это тоже был я.  Образ  в  зеркале
казался мне естественным и человеческим. На мой  взгляд,  он  был  более
четким отражением духа, более выразительным и гармоничным, чем та  несо-
вершенная и двойственная внешность, которую я до тех пор привык называть
своей. И в этом я был, без сомнения, прав. Я замечал, что в  облике  Эд-
варда Хайда я внушал физическую гадливость всем, кто приближался ко мне.
Этому, на мой взгляд, есть следующее объяснение: обычные люди  представ-
ляют собой смесь добра и зла, а Эдвард Хайд был единственным среди всего
человечества чистым воплощением зла.
   Я медлил перед зеркалом не долее минуты -  мне  предстояло  проделать
второй и решающий опыт: я должен был проверить, смогу ли я вернуть  себе
прежнюю личность или мне придется, не дожидаясь рассвета, бежать из  до-
ма, переставшего быть моим. Поспешив назад в кабинет, я снова приготовил
и испил магическую чашу, снова испытал муки преображения и очнулся уже с
характером, телом и лицом Генри Джекила.
   В ту ночь я пришел к роковому распутью. Если бы к моему открытию меня
привели более высокие побуждения, если бы я рискнул проделать этот опыт,
находясь во власти благородных или благочестивых чувств,  все  могло  бы
сложиться иначе и из агонии смерти и возрождения я восстал бы ангелом, а
не дьяволом. Само средство не обладало избирательной  способностью,  оно
не было ни божественным, ни сатанинским, оно лишь отперло  темницу  моих
склонностей и, подобно узникам в Филиппах, наружу вырвался тот, кто сто-
ял у двери. Добро во мне тогда дремало, а зло бодрствовало,  разбуженное
тщеславием, и поспешило воспользоваться удобным случаем - так возник Эд-
вард Хайд. В результате, хотя теперь у меня было не только  два  облика,
но и два характера, один из них состоял только из зла, а другой  остался
прежним двойственным и негармоничным Генри Джекилом, исправить и облаго-
родить которого я уже давно не надеялся. Таким образом, перемена во всех
отношениях оказалась к худшему.
   Даже и в то время я еще не полностью преодолел ту скуку, которую вну-
шало мне сухое однообразие жизни ученого. Я по-прежнему любил  развлече-
ния, но мои удовольствия были (мягко выражаясь) не слишком достойными, а
я не только стал известным и уважаемым человеком, но достиг уже пожилого
возраста, и раздвоенность моей жизни с каждым днем делалась для меня все
тягостнее. Тут мне могло помочь мое новообретенное могущество, и, не ус-
тояв перед искушением, я превратился в раба. Мне  стоило  только  выпить
мой напиток, чтобы сбросить с себя тело  известного  профессора  и,  как
плотным плащом, окутаться телом Эдварда Хайда. Я улыбнулся при этой мыс-
ли - тогда она показалась мне забавной - и занялся тщательной  подготов-
кой. Я снял и меблировал тот дом в Сохо, до которого впоследствии  поли-
ция проследила Хайда, и поручил его заботам женщины,  которая,  как  мне
было известно, не отличалась щепетильностью и  умела  молчать.  Затем  я
объявил моим слугам, что некий мистер Хайд (я описал его внешность)  мо-
жет распоряжаться в доме, как у себя, -  во  избежание  недоразумений  я
несколько раз появился там в моем втором облике, чтобы слуги ко мне при-
выкли. Далее я составил столь возмутившее вас завещание; если бы с  док-
тором Джекилом что-нибудь произошло, я благодаря этому завещанию мог  бы
окончательно преобразиться в Эдварда Хайда, не утратив  при  этом  моего
состояния. И вот, обезопасившись, как мне казалось,  от  всех  возможных
случайностей, я начал извлекать выгоду из странных привилегий моего  по-
ложения.
   В старину люди пользовались услугами наемных убийц, чтобы  их  руками
творить свои преступления, не ставя под угрозу ни себя, ни  свою  добрую
славу. Я был первым человеком, который прибегнул к этому способу в поис-
ках удовольствий. Я был первым человеком, которого общество видело обла-
ченным в одежды почтенной добродетели и  который  мог  в  мгновение  ока
сбросить с себя этот временный наряд и, подобно вырвавшемуся на  свободу
школьнику, кинуться в море распущенности. Но в отличие от этого школьни-
ка мне в моем непроницаемом плаще не грозила  опасность  быть  узнанным.
Поймите, я ведь просто не существовал. Стоило мне скрыться за дверью ла-
боратории, в одну-две секунды смешать и выпить питье - я бдительно  сле-
дил за тем, чтобы тинктура и порошки всегда были у меня под рукой,  -  и
Эдвард Хайд, что бы он ни натворил, исчез бы, как след дыхания на зерка-
ле, а вместо него в кабинете оказался бы Генри Джекил, человек, который,
мирно трудясь у себя дома при свете полночной лампы, мог бы смеяться над
любыми подозрениями.
   Удовольствия, которым я незамедлительно стал предаваться в своем мас-
карадном облике, были, как я уже  сказал,  не  очень  достойными,  но  и
только; однако Эдвард Хайд вскоре превратил их в  нечто  чудовищное.  Не
раз, вернувшись из подобной экскурсии, я дивился  развращенности,  обре-
тенной мной через его посредство. Этот фактотум, которого  я  вызвал  из
своей собственной души и послал одного искать наслаждений  на  его  лад,
был существом по самой своей природе злобным и  преступным;  каждое  его
действие, каждая мысль диктовались себялюбием, с животной  жадностью  он
упивался чужими страданиями и не знал жалости,  как  каменное  изваяние.
Генри Джекил часто ужасался поступкам Эдварда Хайда, но странность поло-
жения, неподвластного обычным  законам,  незаметно  убаюкивала  совесть.
Ведь в конечном счете виноват во всем был Хайд и только Хайд.  А  Джекил
не стал хуже, он возвращался к лучшим своим качествам  как  будто  таким
же, каким был раньше. Если это было в его силах, он даже  спешил  загла-
дить зло, причиненное Хайдом. И совесть его спала глубоким сном.
   Я не хочу подробно описывать ту мерзость, которой потворствовал (даже
и теперь мне трудно признать, что ее творил я сам), я намерен только пе-
речислить события, которые указывали на неизбежность возмездия и на  его
приближение. Однажды я навлек на себя большую опасность, но так как этот
случай не имел никаких последствий, я о нем здесь  только  упомяну.  Моя
бездушная жестокость по отношению к ребенку вызвала гнев прохожего,  ко-
торого я узнал в вашем кузене в тот раз,
   когда вы видели меня у окна; к нему на помощь пришли, родные  девочки
и врач, и были минуты, когда я уже опасался за свою жизнь; чтобы успоко-
ить их более чем справедливое негодование, Эдвард Хайд был вынужден при-
вести их к двери лаборатории и вручить им чек, подписанный Генри  Джеки-
лом. Однако я обеспечил себя от повторения подобных случаев,  положив  в
другой банк деньги на имя Эдварда Хайда; а когда я научился писать,  из-
меняя наклон, и снабдил моего двойника подписью, я  решил,  что  оконча-
тельно перехитрил судьбу.
   Месяца за два до убийства сэра Дэнверса я отправился на  поиски  оче-
редных приключений, вернулся домой очень поздно и проснулся на следующий
день с каким-то странным ощущением. Тщетно я смотрел по сторонам, тщетно
мой взгляд встречал прекрасную мебель и высокий потолок моей  спальни  в
доме на площади, тщетно я узнавал знакомый узор  на  занавесках  кровати
красного дерева и резьбу на ее спинке  -  что-то  продолжало  настойчиво
шептать мне, что я нахожусь вовсе не тут, а в комнатушке в Сохо,  где  я
имел обыкновение ночевать в теле Эдварда Хайда. Я улыбнулся  этой  мысли
и, поддавшись моему обычному интересу к психологии, начал лениво размыш-
лять над причинами этой иллюзии, иногда снова погружаясь в  сладкую  ут-
реннюю дрему. Я все еще был занят этими мыслями, как вдруг в одну из ми-
нут пробуждения случайно взглянул на свою руку. Как вы сами не раз гово-
рили, рука Генри Джекила по форме и размерам была настоящей рукой  врача
- крупной, сильной, белой и красивой. Однако лежавшая на одеяле полусжа-
тая в кулак рука, которую я теперь ясно  разглядел  в  желтоватом  свете
позднего лондонского утра, была худой, жилистой, - узловатой, землистоб-
ледной и густо поросшей жесткими волосами. Это была рука Эдварда Хайда.
   Я, наверное, почти минуту смотрел на нее в тупом изумлении, но  затем
меня объял ужас, внезапный и оглушающий, как грохот литавр, - вскочив  с
постели, я бросился к зеркалу. При виде того, что в  нем  отразилось,  я
почувствовал, что моя кровь разжижается и леденеет. Да, я лег спать Ген-
ри Джекилом, а проснулся Эдвардом Хайдом. Как  можно  это  объяснить?  -
спросил я себя и тут же с новым приливом ужаса задал себе второй вопрос:
как это исправить? Утро было в разгаре, слуги давно встали, все мои  по-
рошки хранились в кабинете, отделенном от того места, где я в оцепенении
стоял перед зеркалом, двумя лестничными маршами, коридором, широким дво-
ром и всей длиной анатомического театра. Конечно, я мог бы закрыть лицо,
но что пользы? Ведь я был не в состоянии скрыть перемену в моем телосло-
жении. Но тут с неизъяснимым облегчением я вспомнил, что слуги были  уже
давно приучены к внезапным появлениям моего второго "я". Я быстро  одел-
ся, хотя моя одежда, разумеется, была мне теперь велика,  быстро  прошел
через черный ход, где Брэдшоу вздрогнул и попятился, увидев перед  собой
мистера Хайда в столь неурочный час и в столь странном одеянии, и  через
десять минут доктор Джекил, уже обретший свой собственный образ,  мрачно
сидел за столом, делая вид, что завтракает.
   Да, мне было не до еды! Это необъяснимое происшествие, это опроверже-
ние всего моего предыдущего опыта, казалось, подобно огненным  письменам
на валтасаровом пиру, пророчило мне грозную кару, и я  впервые  серьезно
задумался над страшными возможностями, которыми было чревато мое двойное
существование. Та часть моей натуры, которую я научился выделять, была в
последнее время очень деятельной и налилась силой -  мне  даже  начинало
казаться, будто тело Эдварда Хайда стало выше и  шире  в  плечах,  будто
(когда я принимал эту форму) кровь более энергично струится в его жилах;
значит, если так будет продолжаться и дальше, думал я,  возникнет  опас-
ность, что равновесие моей духовной сущности нарушится  безвозвратно,  я
лишусь способности преображаться по собственному желанию и навсегда  ос-
танусь Эдвардом Хайдом. Препарат не всегда действовал одинаково.  Однаж-
ды, в самом начале моих опытов, питье не подействовало вовсе,  и  с  тех
пор я не раз должен был принимать двойную дозу, а как-то, рискуя жизнью,
принял даже тройную. До сих пор эти редкие капризы сложнейшего препарата
были единственной тенью, омрачавшей мою радость. Однако теперь, раздумы-
вая над утренним происшествием, я пришел  к  выводу,  что  если  вначале
труднее всего было сбрасывать с себя тело Джекила, то в последнее  время
труднее всего стало вновь в него облекаться. Таким образом, все наталки-
вало на единственно возможный вывод: я постепенно утрачивал связь с моим
первым и лучшим "я" и мало-помалу начинал полностью сливаться со  второй
и худшей частью моего существа.
   Я понял, что должен выбрать между ними раз и навсегда. Мои две натуры
обладали общей памятью, но все остальные их свойства распределялись меж-
ду ними крайне неравномерно. Джекил (составная натура)  то  с  боязливым
трепетом, то с алчным смакованием ощущал себя участником удовольствий  и
приключений Хайда, но Хайд был безразличен к Джекилу и помнил о нем, как
горный разбойник помнит о пещере, в которой он прячется от преследовате-
лей. Джекил испытывал к Хайду более чем отцовский интерес. Хайд  отвечал
ему более чем сыновним равнодушием. Выбрать  Джекила  значило  бы  отка-
заться от тех плотских склонностей, которым я прежде потакал тайно и ко-
торые в последнее время привык удовлетворять до пресыщения. Выбрать Хай-
да значило бы отказаться от тысячи интересов и упований, мгновенно и на-
веки превратиться в презираемого всеми  отщепенца.  Казалось  бы,  выбор
представляется неравным, но на весы приходилось бросить еще одно сообра-
жение: Джекил был бы обречен мучительно страдать в пламени  воздержания,
в то время как Хайд не имел бы ни малейшего понятия о том, чего  он  ли-
шился. Пусть положение мое было единственным в своем роде, но в сущности
этот спор так же стар и обычен, как сам человек; примерно такие же  соб-
лазны и опасности решают, как выпадут кости для любого грешника, томимо-
го искушением и страхом; и со мной произошло то же, что происходит с по-
давляющим большинством моих ближних: я выбрал свою лучшую половину, но у
меня не хватило силы воли остаться верным своему вы - бору.
   Да, я предпочел пожилого доктора, втайне не удовлетворенного  жизнью,
но окруженного друзьями и лелеющего благородные надежды; я предпочел его
и решительно простился со свободой, относительной юностью, легкой поход-
кой, необузданностью порывов и запретными наслаждениями - со  всем  тем,
чем был мне дорог облик Эдварда Хайда. Возможно, я сделал этот  выбор  с
бессознательными оговорками, так как я не отказался от дома в Сохо и  не
уничтожил одежду Эдварда Хайда, которая по-прежнему хранилась у  меня  в
кабинете. Однако два месяца я свято соблюдал свое решение, два месяца  я
вел чрезвычайно строгую жизнь, о какой и мечтать не мог  прежде,  и  был
вознагражден за это блаженным спокойствием совести. Но  время  притупило
остроту моей тревоги, спокойная совесть  становилась  чем-то  привычным,
меня начинали терзать томительные желания, словно Хайд пытался вырваться
на волю, и, наконец, в час душевной слабости я вновь  составил  и  выпил
магический напиток.
   Пьяница, задумавший отучить себя от своего порока, лишь в редком слу-
чае искренне содрогнется при мысли об опасностях, которым он подвергает-
ся, впадая в физическое отупение. Так же и я,  постоянно  размышляя  над
своим положением, все же склонен был с некоторым легкомыслием относиться
к абсолютному нравственному отупению и к неутолимой жажде  зла,  которые
составляли главные черты характера Эдварда Хайда. Но именно они  и  нав-
лекли на меня кару. Мой Дьявол слишком долго изнывал в темнице, и наружу
он вырвался с ревом. Я еще не допил своего состава, как уже ощутил  неу-
держимое и яростное желание творить зло. Вероятно, именно поэтому  учти-
вая речь моей несчастной жертвы и подняла в моей душе бурю  раздражения;
бог свидетель, ни один душевно здоровый человек не был бы  способен  со-
вершить подобное преступление по столь незначительному поводу - я  нанес
первый удар под влиянием того же чувства,  которое  заставляет  больного
ребенка ломать игрушку. Однако я добровольно освободился от всех сдержи-
вающих инстинктов, которые даже худшим из нас помогают  сохранять  среди
искушений хоть какую-то степень разумности; для меня же самый малый соб-
лазн уже означал падение.
   Мгновенно во мне проснулся и забушевал адский  дух.  В  экстазе  зло-
радства я калечил и уродовал беспомощное тело,  упиваясь  восторгом  при
каждом ударе, и только когда мной начала овладевать усталость, я вдруг в
самом разгаре моего безумия ощутил в сердце леденящий ужас. Туман рассе-
ялся, я понял, что мне грозит смерть, и бежал от места  своего  разгула,
ликуя и трепеща одновременно, - удовлетворенная жажда зла наполняла меня
радостью, а любовь к жизни была напряжена, как струна скрипки. Я бросил-
ся в Сохо и для верности уничтожил бумаги, хранившиеся в  моем  тамошнем
доме; затем я снова вышел на освещенные фонарями  улицы  все  в  том  же
двойственном настроении - я смаковал мое преступление, беззаботно  обду-
мывал, какие еще совершу в будущем, и в то же время продолжал  торопливо
идти, продолжал прислушиваться, не раздались ли  уже  позади  меня  шаги
отмстителя. Хайд весело напевал, составляя напиток, и выпил его за  здо-
ровье убитого. Но не успели еще стихнуть муки  преображения,  как  Генри
Джекил, проливая слезы смиренной благодарности и раскаяния, упал на  ко-
лени и простер в мольбе руки к небесам. Завеса самообольщения была  рас-
сечена сверху донизу. Передо мной прошла вся моя жизнь, я вновь  пережил
дни детства, когда я гулял, держась за отцовскую руку, годы  самозабвен-
ного труда на благо больных и страждущих - и опять, и опять,  с  тем  же
чувством нереальности, я возвращался к ужасу  этого  проклятого  вечера.
Мне хотелось кричать, я пытался слезами и молитвами отогнать жуткие  об-
разы и звуки, которыми пытала меня моя память, но  уродливый  лик  моего
греха продолжал заглядывать в мою душу. Однако, по мере  того  как  муки
раскаяния стихали, их начинала сменять радость. Все было решено  оконча-
тельно. С этих пор о Хайде не могло быть и речи, я волей-неволей  должен
был довольствоваться лучшей частью моего существа. О, как я этому  радо-
вался! С каким истовым смирением я вновь принял ограничения естественной
жизни! С каким искренним отречением я запер роковую дверь,  которой  так
часто пользовался прежде, и сломал каблуком ключ!
   На следующий день я узнал, что убийство видели, что виновность  Хайда
твердо установлена и что убитый был человеком  известным  и  пользовался
всеобщим уважением. Это было не просто преступление, это было  трагичес-
кое безумие. Мне кажется, я обрадовался - обрадовался  тому,  что  страх
перед эшафотом станет теперь надежной опорой и защитой моим благим