омнения, но прибавил, что все это позади, и под конец с искренним  сми-
рением попросил его рассудить нас.
   Он выслушал все терпеливо и безо всякого удивления. Когда  я  кончил,
он сидел несколько времени молча. Потом сказал:
   - Церковь... - но тут же, прервав себя, извинился: - Я совсем  забыл,
сын мой, что вы не христианин. Хотя в этом из ряда вон выходящем  случае
даже церковь едва ли может что-нибудь посоветовать. Если же вас  интере-
сует мое мнение, то вот оно: сеньорита в этом деле лучший судья. Я бы на
вашем месте подчинился ее решению.
   С этими словами он ушел и в дальнейшем посещал меня реже, когда же  я
стал понемногу ходить, он, видимо, избегал меня, но не из личной  непри-
язни, а просто бежал от меня, как бегут от сфинкса. Крестьяне  этой  де-
ревни тоже меня чуждались, смотрели искоса; самые  суеверные  крестились
при моем приближении (в чем я имел случай  убедиться),  никто  не  хотел
быть моим проводником в горах во время прогулок. Сперва я  объяснял  это
тем, что не был католиком, но потом меня осенило, что  виной  этому  моя
недолгая жизнь в замке. Подобные дикарские понятия крестьян обычно  мало
кого трогают, я же почувствовал, как мою любовь опять омрачила тень. Это
не убило любви, но пыл мой убавился.
   С вершины одной из гор, в нескольких милях к западу от деревни,  глу-
боко внизу было видно плато, где стоял замок; каждый день я  отправлялся
туда. На вершине шумела рощица, к ней вела тропинка, почти у самой  вер-
шины над тропинкой нависала скала, на которой высилось грубое распятие в
рост человека, чересчур натуралистично изображавшее страдание.  Я  любил
сидеть на этой скале и смотреть вниз, на плато, на старый замок; я видел
Фелипа, работающего в саду, он казался не больше мухи; иногда плато  за-
дергивал туман, но налетал ветер, и в разрывах снова появлялась знакомая
картина; иногда она лежала передо мной как на ладони,  залитая  солнцем,
иногда расплывалась в струях дождя. Это уединенное место, откуда по вре-
менам был виден замок, обитатели которого столь странным образом вошли в
мою жизнь, прекрасно гармонировало с моим состоянием духа.
   Однажды, когда я сидел так на своей скале,  мимо  меня  прошел  тощий
крестьянин, закутанный в плащ. Он был не здешний и, по-видимому,  ничего
не слыхал обо мне, ибо вместо того чтобы, увидев меня, сделать крюк,  он
приблизился и сел рядом; скоро мы разговорились. Между прочим, он  расс-
казал мне, что был когда-то погонщиком мулов и в прежние годы часто  бы-
вал в этих местах, потом он со своим мулом стал маркитантом, скопил нем-
ного денег и теперь живет с семьей на покое.
   - Вы знаете, что это за дом? - спросил я его, указывая на замок,  ибо
мне очень скоро надоедал любой разговор, отвлекавший мои мысли от  Олал-
лы.
   Крестьянин мрачно посмотрел на меня и перекрестился.
   - Очень хорошо знаю, - ответил он. - В этом  доме  один  мой  товарищ
продал душу дьяволу, не введи нас, господи, во искушение! -  он  уплатил
за это сполна - горит сейчас в самом жарком пламени ада.
   Я поежился. Немного погодя крестьянин снова заговорил, как бы размыш-
ляя вслух:
   - Да, да, я знаю. Как-то я проходил поздно мимо их ворот, дорогу  за-
сыпало снегом, начиналась пурга. В такую ночь в горах путнику смерть, но
под крышей оказалось еще хуже. Я схватил его за руку, сеньор, и  выволок
вон; стоя на коленях в снегу, я заклинал его всем, что было ему свято  и
дорого, уйти со мной оттуда; я видел, что мои мольбы начали действовать.
Но в этот момент на галерею вышла она и стала звать его; он обернулся на
зов - она стояла с фонарем в руках и, улыбаясь, звала его назад. Я  стал
громко молиться, обхватив его обеими руками, но он оттолкнул меня и вер-
нулся. Он сделал выбор, господи, спаси и помилуй нас! Я молился за него,
но какой толк? Есть грехи, которые не может отпустить даже папа.
   - А ваш товарищ? - спросил я его. - Что сталось с ним?
   - Один господь ведает, - сказал он. - Если то, что  говорят,  правда,
конец его был так же ужасен, как и его грех, - волосы становятся  дыбом,
как подумаешь.
   - Вы хотите сказать, что его убили? - спросил я.
   - Конечно, убили, - ответил погонщик мулов. - Но как? Да, "как?  Есть
вещи, о которых говорить и то грех.
   - Люди, живущие в этом доме... - начал было я.
   - Люди! - прервал он меня в бешенстве. -  Какие  люди?  В  этом  доме
дьявола обитают не люди! Что? Вы прожили здесь так  долго  и  ничего  не
слышали?
   С этими словами он приблизил губы к моему уху и зашептал, точно боял-
ся, что птицы в лесу услышат его и попадают замертво от ужаса.
   То, что он рассказал мне, было выдумкой, и к тому же  неоригинальной,
- новая версия старой, как мир, легенды,  созданная  крестьянским  неве-
жеством. Меня испугала не самая легенда, а вывод из нее. В старое время,
говорил он, церковь выжгла бы это гнездо василисков, но  теперь  церковь
стала беззубой; товарищ его, Мигуэль, избежал наказания от  рук  челове-
ческих, зато понес ужасную кару, обратив на  себя  гнев  господень.  Это
неправильно, впредь будет по-другому. Падре уже в преклонных годах, да и
сам он поддался бесовским чарам; но прихожане видят, какая опасность  им
грозит. Придет день, очень скоро придет, когда поднимется до  небес  дым
над проклятым домом.
   Он ушел, а я остался сидеть на скале. Мне было страшно.  Я  не  знал,
что предпринять: то ли идти к священнику и предупредить его, то ли  отп-
равиться в замок и самому принести его обреченным обитателям известие об
опасности. Судьба решила за меня: взвешивая  тот  и  другой  вариант,  я
вдруг увидел, как по тропинке в мою сторону  поднимается  женщина,  лицо
которой скрыто вуалью. Никакая вуаль не могла бы обмануть  меня:  каждая
линия тела, каждое движение были мне знакомы -  я  сразу  узнал  Олаллу;
спрятавшись за выступ скалы, я подождал, пока она взойдет на вершину,  и
вышел из-за скалы. Она узнала меня и остановилась, не сказав ни слова. Я
тоже молчал, некоторое время мы нежно и печально смотрели друг на друга.
   - Я думала, что вы уехали, - сказала она наконец. - Единственное, что
вы можете сделать для меня, - это уехать. Только об  этом  я  и  просила
вас. А вы все еще здесь. Разве вы не знаете, что каждый день,  проведен-
ный вами здесь, стократ увеличивает смертельную опасность, которая  гро-
зит не только вам, но и моей семье. В горах прошел слух, что вы меня по-
любили, - этого нам не простят.
   Я понял, что она знает об опасности, и это немного успокоило меня.
   - Олалла, - сказал я, - я готов ехать сегодня, сейчас, сию минуту, но
не один.
   Она отступила на шаг и опустилась перед распятием на колени, я  стоял
подле и смотрел то на нее - живое воплощение кающейся грешницы, - то  на
предмет ее поклонения - грубую фигуру Спасителя с  торчащими  ребрами  и
ярко раскрашенными  ранами  и  лицом.  Молчание  нарушали  только  крики
больших птиц, круживших вокруг вершины в  удивлении  и  тревоге.  Олалла
поднялась на ноги, повернулась ко мне; не снимая руки с креста,  подняла
вуаль и посмотрела на меня - лицо у нее было бледное и печальное.
   - Видите, моя рука на кресте, - проговорила она. - Падре сказал,  что
вы не христианин, но попытайтесь взглянуть на Спасителя  моими  глазами,
вглядитесь в его лицо. Мы такие же, каким был он, на всех нас вина  пер-
вородного греха, и мы должны нести свой крест, должны  искупить  прошлую
вину, хотя бы и не нашу. Ведь во всех нас, и даже во мне, есть искра бо-
жия. Подобно ему, мы должны потерпеть, пока утро не возвестит освобожде-
ния. Позвольте мне пройти мой путь в одиночестве, только так я буду  ме-
нее всего одинока, со мной будет он, друг всех страждущих. Я тогда  буду
истинно счастлива, когда скажу прости земному счастию и  до  дна  изопью
предназначенную мне чашу страданий.
   Я взглянул на распятие, и, хотя я не люблю идолов, а это грубое изоб-
ражение бога, вырезанное рукой вульгарного подражателя,  было  неприятно
мне, истинный его смысл все-таки не ускользнул от  меня.  Лицо  искажено
смертной мукой, но вокруг него сияет нимб славы, напоминая, что  искупи-
тельная жертва принесена добровольно. Распятие стояло здесь, венчая вер-
шину, как стоит на других дорогах множество таких  же  распятий,  тщетно
взывая к прохожим. Стояло как символ горьких и  благородных  истин:  что
наслаждение преходяще и не оно - высшая цель,  что  сильные  духом  идут
тернистым путем страданий, что у человека есть долг, а испытания  только
закаляют его. Я повернулся и, не сказав ни слова, пошел  вниз;  когда  я
обернулся в последний раз перед тем, как лес  скрыл  от  меня  распятие,
Олалла все еще смотрела мне вслед, не снимая руки с креста.


   СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ДЖЕКИЛА И МИСТЕРА ХАЙДА

   Посвящается Катарине де Маттос
   Храните нерушимость этих уз -
   С ветрами, с вереском незыблем наш союз.
   Вдали от родины мы знаем, что для нас
   Цветет на севере душистый дрок сейчас.


   ИСТОРИЯ ДВЕРИ

   Мистер Аттерсон, нотариус, чье суровое лицо никогда не освещала улыб-
ка, был замкнутым человеком, немногословным и неловким в обществе, сухо-
парым, пыльным, скучным - и все-таки очень симпатичным. В кругу друзей и
особенно когда вино ему нравилось, в его глазах начинал теплиться огонек
мягкой человечности, которая не находила доступа в его  речь;  зато  она
говорила не только в этих безмолвных средоточиях послеобеденного  благо-
душия, но и в его делах, причем куда чаще и громче. Он был строг  с  со-
бой: когда обедал в одиночестве, то, укрощая вожделение к тонким  винам,
пил джин и, горячо любя драматическое искусство, более двадцати  лет  не
переступал порога театра. Однако к слабостям ближних он проявлял достох-
вальную снисходительность, порой с легкой завистью дивился буйному  жиз-
нелюбию, крывшемуся в их грехах, а когда для них наступал час  расплаты,
предпочитал помогать, а не порицать.
   - Я склонен к каиновой ереси, - говаривал он со скрытой усмешкой. - Я
не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.
   А потому судьба часто судила ему быть последним  порядочным  знакомым
многих опустившихся людей и последним добрым влиянием в их жизни. И ког-
да они к нему приходили, он держался с ними точно так же, как прежде.
   Без сомнения, мистеру Аттерсону это давалось легко, так как он всегда
был весьма сдержан, и даже дружба его, казалось, проистекала все из  той
же вселенской благожелательности. Скромным натурам свойственно принимать
свой дружеский круг уже готовым из рук случая; этому правилу следовал  и
наш нотариус. Он дружил либо с родственниками, либо с давними знакомыми;
его привязанность, подобно плющу, питалась временем и ничего не говорила
о достоинствах того, кому она принадлежала. Именно такого рода,  вероят-
но, были и те узы дружбы, которые  связывали  нотариуса  с  его  дальним
родственником мистером Ричардом Энфилдом, известным лондонским  бонвива-
ном. Немало людей ломало голову над тем, что эти  двое  находят  друг  в
друге привлекательного и какие у них могут быть общие интересы. Те,  кто
встречался с ними во время их воскресных прогулок, рассказывали, что шли
они молча, на лицах их была написана скука и при появлении общего знако-
мого оба как будто испытывали значительное облегчение. Тем  не  менее  и
тот и другой очень любили эти прогулки,  считали  их  лучшим  украшением
всей недели и ради них не только жертвовали другими развлечениями, но  и
откладывали дела.
   И вот как-то раз в такое воскресенье случай привел их в некую  улочку
одного из деловых кварталов Лондона. Улочка эта была  небольшой  и,  что
называется, тихой, хотя в будние дни там шла бойкая торговля. Ее  обита-
тели, по-видимому, преуспевали, и все они  ревниво  надеялись  преуспеть
еще больше, а избытки прибылей употребляли  на  прихорашивание;  поэтому
витрины по обеим ее сторонам источали  приветливость,  словно  два  ряда
улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда улочка прятала наиболее
пышные свои прелести и была пустынна, все же по сравнению  с  окружающим
убожеством она сияла, точно костер в лесу, - аккуратно выкрашенные став-
ни, до блеска начищенные дверные ручки и общий дух чистоты  и  веселости
сразу привлекали и радовали взгляд случайного прохожего.
   Через две двери от угла, по левой стороне, если идти к востоку, линия
домов нарушалась входом во двор, и как раз там высилось  массивное  зда-
ние. Оно было двухатажным, без единого окна - только дверь внизу да сле-
пой лоб грязной стены над ней - и каждая его черта  свидетельствовала  о
длительном и равнодушном небрежении. На облупившейся, в темных  разводах
двери не было ни звонка, ни молотка. Бродяги устраивались отдохнуть в ее
нише и зажигали спички о ее панели, дети  играли  "в  магазин"  на  сту-
пеньках крыльца, школьник испробовал остроту своего ножика на резных за-
витушках, и уже много лет никто не прогонял этих случайных гостей  и  не
старался уничтожить следы их бесчинств.
   Мистер Энфилд и нотариус шли по другой стороне улочки, но, когда  они
поравнялись с этим зданием, первый поднял трость и указал на него.
   - Вы когда-нибудь обращали внимание на эту дверь?  -  спросил  он,  а
когда его спутник ответил утвердительно, добавил: - С  ней  связана  для
меня одна очень странная история.
   - Неужели? - спросил мистер Аттерсон слегка изменившимся  голосом.  -
Какая же?
   - Дело было так, - начал мистер Энфилд. - Я возвращался  домой  отку-
да-то с края света часа в три позимнему темной ночи, и путь мой вел  че-
рез кварталы, где буквально ничего не было видно, кроме  фонарей.  Улица
за улицей, где все спят, улица за улицей, освещенные, словно  для  како-
го-нибудь торжества, и опустелые, как церковь, так что в конце концов  я
впал в то состояние, когда человек тревожно вслушивается в тишину и  на-
чинает мечтать о встрече с полицейским. И вдруг я увидел целых две чело-
веческие фигуры: в восточном направлении быстрой походкой  шел  какой-то
невысокий мужчина, а по поперечной улице опрометью  бежала  девочка  лет
девяти. На углу они, как и можно было ожидать, столкнулись, и вот тут-то
произошло нечто непередаваемо мерзкое: мужчина хладнокровно наступил  на
упавшую девочку и даже не обернулся на ее громкие стоны. Рассказ об этом
может и не произвести большого впечатления, но видеть это было неперено-
симо. Передо мной был не человек, а какой-то адский Джаггернаут. Я  зак-
ричал, бросился вперед, схватил молодчика за ворот и потащил назад,  ту-
да, где вокруг стонущей девочки уже собрались люди. Он нисколько не сму-
тился и не пробовал сопротивляться, но  бросил  на  меня  такой  злобный
взгляд, что я весь покрылся испариной, точно после долгого бега.  Оказа-
лось, что люди, толпившиеся возле девочки, - ее родные, а вскоре  к  ним
присоединился и  врач,  которого  она  бегала  позвать  к  больному.  Он
объявил, что с девочкой не случилось ничего серьезного, что  она  только
перепугалась. Тут, казалось бы, мы могли спокойно  разойтись,  но  этому
воспрепятствовало одно странное обстоятельство. Я сразу  же  проникся  к
этому молодчику ненавистью и омерзением. И родные девочки тоже, что, ко-
нечно, было только естественно. Однако меня поразил врач. Это был  самый
обыкновенный лекарь, бесцветный, не молодой и не старый,  говорил  он  с
сильным эдинбургским акцентом, и чувствительности в нем было не  больше,
чем в волынке. Так вот, сэр. С ним случилось то же, что и со всеми нами,
- стоило ему взглянуть на моего пленника, как он даже бледнел от желания
убить его тут же на месте. Я догадывался, что чувствует он, а он догады-
вался, что чувствую я, и, хотя убить негодяя, к сожалению, все-таки было
нельзя, мы все же постарались его наказать. Мы сказали  ему,  что  можем
ославить его на весь Лондон, - и ославим. Если у него  есть  друзья  или
доброе имя, мы позаботимся о том, чтобы он их лишился. И все  это  время
мы с трудом удерживали женщин, которые готовы были растерзать его, точно
фурии. Мне никогда еще не приходилось видеть такой ненависти, написанной
на стольких лицах, а негодяй стоял в самой середине этого кольца, сохра-
няя злобную и презрительную невозмутимость, - я видел, что  он  испуган,
но держался он хладнокровно, будто сам Сатана. "Если вы решили  нажиться
на этой случайности, -  заявил  он,  -  то  я,  к  сожалению,  бессилен.
Джентльмен, разумеется, всегда предпочтет избежать скандала. Сколько  вы
требуете?" В конце концов мы выжали из него сто фунтов для родных девоч-
ки; он попробовал было упереться, но понял, что может быть хуже, и пошел
на попятный. Теперь оставалось только получить деньги, и знаете, куда он
нас привел? К этой самой двери! Достал ключ, отпер  ее,  вошел  и  через
несколько минут вынес десять гиней и чек на  банк  Куттса,  выданный  на
предъявителя и подписанный фамилией, которую я не стану называть, хотя в
нейто и заключена главная соль моей истории; скажу только,  что  фамилия
эта очень известна и ее нередко можно встретить на страницах газет. Сум-
ма была немалая, но подпись гарантировала бы и не такие деньги при усло-
вии, конечно, что была подлинной. Я не  постеснялся  сказать  молодчику,
насколько подозрительным все это выглядит: только в  романах  человек  в
четыре часа утра входит в подвальную дверь, а потом  выносит  чужой  чек
почти на сто фунтов. Но он и бровью не повел. "Не беспокойтесь, - заявил
он презрительно. - Я останусь с вами, пока не откроются банки, и сам по-
лучу по чеку". После чего мы все - врач, отец девочки, наш приятель и  я
- отправились ко мне и просидели у меня до утра, а после  завтрака  всей
компанией пошли в банк. Чек кассиру отдал я и сказал, что  у  меня  есть
основания считать его фальшивым. Ничуть  не  бывало!  Подпись  оказалась
подлинной.
   - Так-так! - заметил мистер Аттерсон.
   - Я вижу, вы разделяете мой взгляд, - сказал мистер Энфилд. - Да, ис-
тория скверная. Ведь этот молодчик был, несомненно, отпетый  негодяй,  а
человек, подписавший  чек,  -  воплощение  самой  высокой  порядочности,
пользуется большой известностью и (что только ухудшает дело) принадлежит
к так называемым филантропам.
   По-моему, тут кроется шантаж: честный человек платит огромные деньги,
чтобы какие-то его юношеские шалости не стали достоянием гласности. "Дом
шантажиста" - вот как я называю теперь этот дом с дверью. Но даже и это,
конечно, объясняет далеко не все! - Мистер Энфилд погрузился в  задумчи-
вость, из которой его вывел мистер Аттерсон, неожиданно спросив:
   - Но вам неизвестно, там ли живет человек, подписавший чек?
   - В таком-то доме? - возразил мистер Энфилд. - К тому же я прочел  на
чеке - его адрес - какая-то площадь.
   - И вы не наводили справок... о доме с дверью? -  осведомился  мистер
Аттерсон.
   - Нет. На мой взгляд, это было бы непорядочным.
   Я терпеть не могу расспросов: в наведении справок есть какой-то прив-
кус Судного дня. Задать вопрос - это словно столкнуть камень с горы:  вы
сидите себе спокойненько на ее вершине, а камень катится вниз,  увлекает
за собой другие камни; какой-нибудь безобидный  старикашка,  которого  у
вас и в мыслях не было, копается у себя в садике, и все это обрушивается
на него, а семье приходится менять фамилию. Нет,  сэр,  у  меня  твердое
правило: чем подозрительнее выглядит дело, тем меньше я задаю вопросов.
   - Превосходное правило, - согласился нотариус.
   - Однако я занялся наблюдением за этим зданием,  -  продолжал  мистер
Энфилд. - Собственно говоря, его нельзя назвать жилым домом. Других две-
рей в нем нет, а этой, да и то лишь изредка, пользуется только  наш  мо-
лодчик. Во двор выходят три окна, но они расположены на втором этаже,  а
на первом этаже окон нет вовсе; окна эти всегда закрыты, но стекло в них
протерто. Из трубы  довольно  часто  идет  дым,  следовательно,  в  доме
все-таки кто-то живет. Впрочем, подобное  свидетельство  нельзя  считать
неопровержимым, так как дома тут стоят столь тесно, что трудно  сказать,
где кончается одно здание и начинается другое.
   Некоторое вр