для одной дамы. - Он гово-
рил все свободнее, входя в колею заранее приготовленной речи. - И, разу-
меется, я приношу вам свои извинения за то, что потревожил вас по  столь
ничтожному поводу. Но вчера я не удосужился заняться этим; мое  скромное
подношение надо сделать сегодня за обедом, а, как вы сами отлично  пони-
маете, богатой невестой пренебрегать не годится.
   Последовала пауза, во время которой антиквар как бы  взвешивал  слова
Маркхейма. Тишину нарушало только тиканье множества  часов,  висевших  в
лавке среди прочей старинной рухляди, да отдаленное громыхание  экипажей
на соседней улице.
   - Хорошо, сэр, - сказал антиквар. - Пусть будет  по-вашему.  В  конце
концов вы мой давний клиент, и если вам  действительно  удастся  сделать
хорошую партию, не мне быть этому помехой. Вот, пожалуйста, отличный по-
дарок для дамы, - продолжал он. -  Ручное  зеркальце.  Пятнадцатый  век,
подлинный и из хорошей коллекции. Из чьей именно, я умолчу  в  интересах
моего клиента, который, подобно вам, уважаемый сэр, приходится племянни-
ком и единственным наследником одному замечательному коллекционеру.
   Говоря все это сухим, язвительным тоном,  антиквар  нагнулся  достать
зеркало с полки, и в тот же миг судорога пробежала по телу Маркхейма,  у
него затряслись руки и ноги, на лице отразилась буря страстей.  Все  это
прошло так же мгновенно, как и возникло, не оставив после себя и  следа,
кроме легкой дрожи руки, протянутой за зеркалом.
   - Зеркало, - хрипло проговорил он и замолчал,  потом  повторил  более
внятно: - Зеркало? На Рождество? Да можно ли?
   - А что тут такого? - воскликнул антиквар. - Почему не подарить  зер-
кало?
   Маркхейм устремил на него какой-то особенный взгляд.
   - Вы спрашиваете почему? - сказал он. - Да возьмите поглядитесь в это
зеркало сами. Ну что? Приятно? Ведь нет. И никому не может быть приятно.
   Щуплый антиквар отскочил назад, когда Маркхейм внезапно подался к не-
му с зеркалом, но, убедившись, что ничто более страшное ему не угрожает,
сказал с улыбкой:
   - Ваша будущая супруга, сэр, видимо, не так уж хороша собой.
   - Я пришел к, вам, - сказал Маркхейм, - за рождественским подарком, а
вы... вы предлагаете мне вот это проклятое  напоминание,  напоминание  о
прожитых годах, прегрешениях и безумствах. Ручное зеркало - это же  руч-
ная совесть! Вы это нарочно? С задней мыслью? Признайтесь!  Для  вас  же
будет лучше, если признаетесь чистосердечно. И расскажите о себе. Есть у
меня подозрение, что на самом-то деле вы человек сердобольный.
   Антиквар пристально посмотрел на своего собеседника. Как ни  странно,
Маркхейм не смеялся; в лице его словно бы промелькнула яркая искорка на-
дежды, но уж никак не насмешки.
   - Куда вы клоните? - спросил антиквар.
   - Неужто не сердобольный? - хмуро проговорил Маркхейм. - Не  сердобо-
лен, не благочестив, не щепетилен, никого не любит, никем не любим.  Ру-
ка, загребающая деньги, кубышка, где они хранятся. И это все? Боже  пра-
вый, неужели это все?
   - Сейчас я вам скажу, все или не все, - резко заговорил антиквар,  но
тут же снова усмехнулся. - Впрочем, понимаю,  понимаю,  вы  вступаете  в
брак по любни и, видимо, успели выпить за здоровье вашей суженой.
   - А-а! -  воскликнул  Маркхейм,  почему-то  вдруг  загоревшись  любо-
пытством. - А вы-то сами были когда-нибудь влюблены? Расскажите, расска-
жите мне.
   - Я? - воскликнул антиквар. - Я - и любовь! Да у меня времени на  это
не было, и сегодня я не намерен его тратить на всякий вздор.  Берете  вы
зеркало?
   - Куда нам спешить? - возразил ему Маркхейм. - Стоим, беседуем -  это
так приятно. Жизнь наша коротка и ненадежна, зачем бежать  ее  приятнос-
тей, даже столь скромных, как эта? Надо цепляться за всякую малость, ко-
торую можно урвать у жизни, как цепляется человек  за  край  обрыва  над
пропастью. Если вдуматься, так каждый миг нашей жизни  -  обрыв,  крутой
обрыв, и кто сорвется вниз с этой крутизны, тот потеряет всякое  подобие
человеческое. Так не лучше ли отдаться приятной беседе? Давайте  расска-
жем каждый о себе. Зачем нам носить маску?  Доверимся  друг  другу.  Как
знать, быть может, мы станем друзьями?
   - Мне осталось сказать вам только одно, - проговорил антиквар. -  По-
купайте или уходите вон из моей лавки!
   - Правильно, правильно, - сказал Маркхейм. - Хватит дурачиться. К де-
лу. Покажите мне что-нибудь еще.
   Антиквар снова нагнулся, на сей раз чтобы положить зеркало на  место;
реденькие белесые волосы свесились ему на глаза. Маркхейм  чуть  подался
вперед, держа одну руку в кармане пальто; он расправил плечи и  вздохнул
всей грудью, и сумятица чувств проступила у него на лице:  страх,  ужас,
решимость, упоение и физическая гадливость, - и под мучительно вздернув-
шейся верхней губой блеснули зубы.
   - Может, вот это вам подойдет? - сказал антиквар, и,  когда  он  стал
выпрямляться, Маркхейм бросился на свою жертву сзади. Длинный, как  вер-
тел, кинжал сверкнул в воздухе и ударил. Антиквар забился, точно курица,
стукнувшись виском о полку, и бесформенной грудой рухнул на пол.
   Время заговорило в лавке десятками негромких голосов -  и  степенных,
неторопливых, как подобало их почтенному возрасту, и дробно  стрекочущих
наперебой. Хитросплетения этого хора отсчитывали своим тиканьем  секунду
за секундой. Но вот громкий топот мальчишки, пробежавшего  по  тротуару,
примешался к этим более тихим голосам, и Маркхейм, очнувшись,  вспомнил,
где он находится. Он в страхе огляделся по  сторонам.  Свеча  стояла  на
прилавке, ее огонек с торжественной мерностью покачивался на  сквозняке,
и от этого чуть приметного движения вся лавка полнилась  бесшумной  суе-
той, и все в ней колыхалось, как взбаламученное море: покачивались высо-
кие тени, густые пласты тьмы вздымались и опадали в ритме дыхания,  лица
на портретах и у фарфоровых  божков  меняли  выражение  и  подергивались
зыбью, точно отражаясь в воде. Внутренняя дверь лавки стояла приотворен-
ная, и длинная полоска дневного света указующим перстом протягивалась  в
этот стан теней.
   Полный страха, блуждающий взгляд Маркхейма вернулся к телу его  жерт-
вы, которая лежала съежившись и в то же время словно  распластавшись  на
полу и казалась до невероятия маленькой и, как  ни  странно,  еще  более
жалкой, чем при жизни. В своей убогой, ветхой одежонке, в  этой  нелепой
позе антиквар стал похож на кучу опилок. Минуту назад Маркхейм боялся на
него посмотреть, а оказалось - вот только и всего! И тем  не  менее  под
его взглядом эта охапка заношенной одежды и лужа крови начинали обретать
весьма выразительный голос. Вот так оно будет лежать; некому привести  в
действие хитроумные пружинки этого тела или управлять чудом  движения  -
так ему и придется лежать до тех пор, пока его не обнаружат.  Обнаружат!
А тогда что? Тогда эта мертвая плоть так возвысит  свой  голос,  что  он
разнесется по всей Англии и отзвуки погони наполнят весь мир. Да,  мерт-
вый, живой ли, он все еще враг. "Было время, когда у жертвы  череп  раз-
мозжен, кончался человек, и все кончалось" [9],  -  вспомнилось  ему,  и
мысль его сразу ухватилась за это слово: время! Теперь, после  того  как
дело сделано, время, остановившееся для жертвы, обрело огромное,  безот-
лагательное значение для убийцы.
   Эта мысль все еще владела Маркхеймом, когда сначала одни, потом  дру-
гие - в разном темпе, на разные голоса, то густые, как у колокола на со-
борной колокольне, то звонко отстукивающие начальные такты вальса - часы
начали отбивать три пополудни.
   Внезапный говор стольких языков, нарушивших безмолвие, ошеломил Марк-
хейма. Он заставил себя прийти в движение среди  зыбких  теней,  которые
обступали его со всех сторон, и со свечой в руке заходил по лавке, обми-
рая от страха при виде своих беглых отражений, возникавших  то  тут,  то
там. Эти отражения, точно скопище шпионов, замелькали в богатых зеркалах
- английской, венецианской и голландской работы; глаза Маркхейма  встре-
чались с собственным шарящим взглядом, звуки собственных шагов,  хоть  и
приглушенных, будоражили окружающую тишину. И пока он набивал себе  кар-
маны, разум с томительным упорством твердил ему о тысяче просчетов в его
замысле. Надо было выбрать час затишья; надо было позаботиться об алиби;
не надо было убивать  ножом;  надо  было  действовать  осмотрительнее  и
только связать антиквара и засунуть ему в рот кляп;  или  же,  напротив,
проявить большую смелость и убить заодно и служанку - все надо было  де-
лать по-иному. Мучительные сожаления, непрестанная тягостная работа мыс-
ли, выискивающая, как изменить то, чего уже не  изменишь,  как  наладить
другой, теперь уже запоздалый ход, как заново стать  зодчим  непоправимо
содеянного. И рядом с этой работой мысли безжалостные страхи, точно кры-
сы, снующие на заброшенном чердаке, поднимали бурю в далеких уголках его
мозга: вот рука констебля тяжело ложится ему на плечо - и нервы его дер-
гались, как рыба на крючке; перед ним вихрем проносились картины: скамья
подсудимых, тюрьма, виселица и черный гроб.
   Мысль о прохожих на улице осаждала его со всех  сторон,  как  неприя-
тельское войско. Ведь не может же быть, думал он, чтобы отзвуки  насилия
не достигли чьего-либо слуха, не пробудили чьего-либо любопытства. И  он
представлял себе, что в соседних домах сидят  люди,  замерев  на  месте,
насторожившись, - одиночки, встречающие Рождество воспоминаниями о прош-
лом и вдруг оторванные от этого сладостного занятия, и  счастливые,  се-
мейные, и вот они тоже замолкают за праздничным столом, "и мать  предос-
терегающе поднимает палец. Сколько их, самых разных - по возрасту, поло-
жению, характеру, и ведь хотят дознаться, и прислушиваются, и плетут ве-
ревку, на которой его повесят. Иногда ему казалось, будто он ступает не-
достаточно тихо; позвякивание высоких бокалов богемского стекла  отдава-
лось в его ушах, как удары колокола; опасаясь полнозвучного тиканья  ча-
сов, он готов был остановить маятники. А потом тревога начинала нашепты-
вать ему, что самая тишина лавки зловеща, что она насторожит прохожих  и
заставит их задержать шаги. И он ступал смелее,  не  остерегаясь,  шарил
среди вещей, загромождавших лавку, и старательно, с напускной храбростью
подражал движениям человека, не спеша и деловито хозяйничающего  у  себя
дома.
   Но теперь страхи так раздирали Маркхейма, что покуда одна  часть  его
мозга была начеку и всячески хитрила, другая трепетала на грани безумия.
И с особой силой завладела им одна галлюцинация. Бледный как полотно со-
сед, замерший у окна, или прохожий, во власти страшной  догадки  остано-
вившийся на тротуаре, - эти в худшем  случае  могут  только  заподозрить
что-то, а не знать наверное: сквозь каменные стены  и  ставни  на  окнах
проникают лишь звуки. Но здесь, в самом доме, один ли он? Да,  разумеет-
ся, один. Ведь он выследил служанку,  когда  она  отправилась  по  своим
амурным делам в убогом праздничном наряде, каждый бантик которого и каж-
дая ее улыбка говорили: "Уж погуляю сегодня  вволю".  Нет,  конечно,  он
здесь один. И все же где-то наверху, в недрах этого пустынного дома, ему
явственно слышался шорох тихих шагов - сам не зная почему, он ясно  ощу-
щал чье-то присутствие здесь. Да, несомненно! В каждую комнату, в каждый
закоулок дома следовало за этим его воображение; вот оно,  безликое,  но
зрячее, вот превратилось в его собственную тень, вот приняло облик мерт-
вого антиквара, вновь ожившего, вновь коварного и злого.
   Время от времени он через силу заставлял себя посмотреть на  открытую
дверь, которая все еще как бы отталкивала от себя его  взгляд.  Дом  был
высокий, фонарь в крыше маленький, грязный, день  слепой  от  тумана,  и
свет, еле просачивающийся сверху до нижнего этажа, чуть заметно лежал  у
порога ларки. И все же - не тень ли чья-то колыхалась там, в этом мутном
световом пятне?
   Вдруг какой-то чрезвычайно весело настроенный джентльмен начал  коло-
тить снаружи палкой во входную дверь лавки, сопровождая удары  возгласа-
ми, шуточками и то и дело окликая антиквара по имени. Оледенев от ужаса,
Маркхейм бросил взгляд на мертвеца. Нет,  убитый  лежал  неподвижно;  он
ушел далеко-далеко, туда, куда не достигали эти призывы и стук, утонул в
пучине безмолвия, и его имя, которое он различил бы прежде  даже  сквозь
рев бури, стало пустым звуком. Вскоре, однако, весельчак бросил ломиться
в дверь и удалился.
   Вот он, красноречивый намек, что надо поскорее все доделать, уйти  из
этих мест, которые несут в себе осуждение, погрузиться в глубь  лондонс-
кого людского моря и достичь - уже по ту сторону минувшего дня  -  своей
постели, этой надежной, оберегающей от улик гавани. Один гость сюда  уже
наведался; в любую минуту может появиться другой, более настойчивый.  Но
сделать то, что сделано, и не пожать плодов - такая неудача будет  непе-
реносима. Деньги - вот о чем думал теперь Маркхейм, и средством к дости-
жению этой цели были ключи.
   Он оглянулся через плечо на дверь, где все еще маячила, колыхаясь  на
пороге, та самая тень, и без душевного содрогания, но чувствуя, как  ему
сводит желудок, подошел к своей жертве. В ней не осталось ничего живого,
человеческого. Руки и ноги, разбросанные по полу,  скорченное  туловище,
точно чучело, набитое опилками, и все же в этом трупе было что-то оттал-
кивающее. На взгляд он такой жалкий, невзрачный, но когда  прикоснешься,
не почувствуешь ли в нем чего-то большего, значительного? Маркхейм  взял
антиквара за плечи и перевернул его навзничь. Он был на удивление легкий
и податливый, руки и ноги, будто сломанные, под несуразными углами легли
на пол. Лицо лишено всякого выражения, желтое, как  воск,  а  на  правом
виске страшно расползлась кровь. Только это и резнуло Маркхейма и  мгно-
венно унесло его назад, к одному памятному ярмарочному  дню  в  рыбацкой
деревушке: серый день, посвистывающий ветер, людские толпы на улице, рев
медных труб, буханье барабанов, гнусавый  голос  уличного  певца  и  ма-
ленький мальчик, шныряющий  среди  взрослых.  Мальчика  раздирает  любо-
пытство и страх, и, пробившись наконец на площадь, туда, где толпа всего
гуще, он видит балаган и большую доску с нелепыми, грубо  размалеванными
картинками: Элизабет Браунриг со своим подмастерьем, чета  Мэннингсов  и
убитый ими гость, Уир, задушенный Тертеллом, и еще  десятка  два  других
прогремевших на всю страну преступников. Это возникло перед ним, как ви-
дение; он снова был тем маленьким мальчиком, снова с таким  же  чувством
гадливости разглядывал мерзкие картинки, оглушительная барабанная  дробь
по-прежнему звучала у него в ушах. В памяти  пронесся  обрывок  песенки,
услышанной в тот день, и тут впервые его охватила дурнота и чуть  затош-
нило, и он почувствовал слабость во всех членах, которую надо  было  не-
медленно пресечь и побороть.
   Он решил, что разумнее будет не отмахиваться от этих новых  мыслей  и
не бежать их, а смелее взглянуть в мертвое лицо, заставить себя осознать
сущность и огромность своего преступления. Ведь совсем  недавно  в  этом
лице отражалась каждая смена чувств, эти бледные губы выговаривали  сло-
ва, это тело было согрето волею к действию, а теперь,  после  того,  что
сделал он, Маркхейм, эта частичка жизни остановлена, подобно  тому,  как
часовых дел мастер, сунув палец в механизм, останавливает ход часов.  Но
тщетны были все его доводы: на угрызения совести он не мог себя  подвиг-
нуть. Сердце, содрогавшееся когда-то  при  виде  аляповатых  изображений
убийств, бестрепетно взирало на  действительность.  Он  чувствовал  лишь
проблеск жалости к тому, кто, будучи наделен всеми способностями,  кото-
рые могут превратить мир в волшебный сад, так и не использовал их, и  не
жил настоящей жизнью, и теперь лежал мертвый. Но раскаяние? Нет, раская-
ния в его душе не было и тени.
   И, стряхнув с себя все эти мысли, он отыскал ключи и подошел к  внут-
ренней двери; она все еще стояла приоткрытая. На улице хлынул ливень,  и
шум дождевых струй по крыше прогнал тишину. Точно в  пещере,  со  сводов
которой капает, по дому ходило несмолкаемое эхо дождя, глушившее слух  и
мешавшееся с громким тиканьем часов. И когда Маркхейм подошел  к  двери,
он услышал в ответ на свою осторожную поступь чьи-то  шаги,  удаляющиеся
вверх по лестнице. Тень у порога все еще переливалась зыбью. Он подтолк-
нул свою мускулатуру всем грузом решимости и затворил дверь.
   Слабый свет туманного дня тусклым отблеском лежал  на  голом  полу  и
ступеньках, на серебристых рыцарских доспехах с  алебардой  в  рукавице,
загромождавших лестничную Площадку, на резных фигурках и на  картинах  в
рамах, развешанных по желтым стенным панелям. Шум дождя так громко отда-
вался во всем доме, что в ушах Маркхейма он начинал дробиться на  разные
звуки. Шаги и вздохи, маршевая поступь солдат где-то в  отдалении,  звя-
канье монет при счете и скрип осторожно открываемых дверей - все это как
бы сливалось со стуком дождя по крыше и хлестаньем воды в  сточных  тру-
бах. Чувство, что он не один здесь, доводило Маркхейма почти до безумия.
Какие-то призраки следили за ним, обступали его со всех сторон. Ему  чу-
дилось движение в верхних комнатах; слышалось, как в лавке встает с пола
мертвец, и, когда он с огромным усилием стал  подниматься  по  лестнице,
чьи-то ноги тихо ступали впереди него и тайком следовали за ним. Быть бы
глухим, думалось ему, вот тогда душа была бы спокойна! И тут же, вслуши-
ваясь с обостренным вниманием, он снова и снова благословлял это  недре-
манное чувство, которое все время было начеку, точно верный часовой, ох-
раняющий его жизнь. Он непрестанно вертел  головой  по  сторонам;  глаза
его, чуть ли не вылезавшие из орбит, всюду вели слежку, и всюду мелькало
нечто, чему не подобрать имени, и всякий раз скрывалось в последний миг.
Двадцать четыре ступеньки на верхний этаж были для Маркхейма пыткой, пе-
ренесенной двадцать четыре раза.
   Там, наверху, три приотворенные двери, точно  три  засады,  грозившие
пушечными жерлами, хлестнули его по нервам. Никогда больше не почувству-
ет он себя защищенным, отгороженным от все примечающих людских взглядов;
ему хотелось домой, под охрану своих стен, - зарыться в постель и  стать
невидимым для всех, кроме бога. И тут он подивился, вспомнив рассказы  о
других убийцах, об их страхе перед карой небесной. Нет, с ним так не бу-
дет. Он страшился законов природы - как бы они, следуя  своим  жестоким,
непреложным путем, не изобличили его. И еще больше испытывал он рабский,
суеверный ужас при мысли о каком-нибудь провале в непрерывности  челове-
ческого опыта, какого-нибудь злонамеренного отступления  природы  от  ее
законов. Он  вел  свою  искусную  игру,  полагаясь  на  правила,  выводя
следствия из причин. Но что если природа, как побежденный самодур, опро-
кидывающий шахматную доску, поломает форму этой взаимосвязи?  Нечто  по-
добное (как утверждают историки) случилось с Наполеоном, когда зима  из-
менила время своего прихода. Так же может случиться  и  с  ним;  плотные
стены вдруг станут прозрачными и обнаружат его здесь, как пчелу,  хлопо-
чущую в стеклянном улье; крепкие половицы вдруг уйдут из-под ног,  точно
трясина, и удержат его в своих цепких объятиях;  да  и  более  заурядные
случаи могут принести ему погибель. Вдруг дом рухнет и заточит  его  под
обвалом рядом с убитым или загорится соседний и со всех  сторон  к  нему
двинутся пожарные. Вот что его страшило, и ведь в какой-то мере все  это
можно будет счесть десницей господней, подъятой против греха. Впрочем, с
богом он как-нибудь поладит: он содеял, бесспорно, нечто исключительное,
но, как известно богу, не менее исключительны и причины, приведшие его к
этому. И там, в небесах, а не от людей, ждал он справедливого суда.
   Когда он благополучно добрался до гостиной и затворил за собой дверь,
у него отлегло от сердца. Комната эта была в полном беспорядке,  к  тому
же без ковра, ее загромождали упаковочные ящики и самая сб