сь глухое, низкое бормо-
тание горных речек и водопадов; природа являлась здесь человеку в  своем
изначальном, древнем и диком обличье. Я с первого дня поддался  очарова-
нию этих привольных мест, изменчивой погоды, старинного полуразрушенного
жилища. Дом представлял собой продолговатый четырехугольник с  выступами
в виде бастионов на двух противоположных сторонах, один из которых нави-
сал над входной дверью. Бастионы были прорезаны бойницами для  стрелков,
нижний этаж совсем не имел окон, так что, если бы в замке засел  вражес-
кий отряд, без пушек его нельзя было бы взять. В  замке  был  внутренний
дворик, где росли гранатовые деревья; широкая  мраморная  лестница  вела
оттуда на открытую галерею, поддерживаемую тонкими колоннами. С  галереи
несколько внутренних лестниц вели в верхние этажи дома. Окна,  выходящие
наружу и во двор, были плотно закрыты ставнями; каменная кладка  наверху
кое-где обвалилась, крыша в одном месте была  сорвана,  видимо,  ветром,
который по временам достигает в этих местах ураганной  силы.  Весь  этот
дом, залитый ярким солнцем, возвышающийся над рощей низкорослых  пробко-
вых дубов, покрытый многовековым слоем  пыли,  поглотившей  разнообразие
красок, походил на сказочный спящий  замок.  Средоточием  этого  сонного
царства был дворик. На карнизах дремотно ворковали  голуби;  воздух  был
неподвижен - ветры залетали сюда, только если  снаружи  бушевал  ураган.
Пыль с гор падала тогда во двор дождем, одевая серой вуалью красные цве-
ты граната, забранные ставнями глухие окна и пустая галерея под  арочным
сводом дополняли картину мертвого сна. В течение дня только солнце  вно-
сило оживление во двор, рисуя поочередно на всех четырех стенах  ломаные
профили и раскладывая на полу галереи ряды колонн. В  одной  из  стен  в
первом этаже была глубокая ниша, носившая, однако,  следы  человеческого
пребывания. Ниша представляла собой скорее комнату без одной стены; нес-
мотря на это, в ней был сложен очаг, в котором постоянно  горел  веселый
огонь, а плиточный пол был устлан звериными шкурами.
   Здесь я и увидел впервые свою хозяйку. Она вытянула одну из  шкур  на
солнце и сидела, прислонившись спиной к колонне,  залитая  его  горячими
лучами. Мне сразу бросилось в глаза ее платье очень  ярких,  контрастных
тонов. С ним могли соперничать в этом сером дворике только красные цветы
граната. Я взглянул на нее еще раз и поразился ее красоте.  Она  сидела,
откинувшись, и наблюдала за мной, как мне  казалось,  невидящим  взором;
лицо ее выражало почти идиотское добродушие и удовлетворенность, но неп-
ринужденная благородная поза и совершенство черт превращали ее  в  прек-
расную статую. Проходя мимо, я снял  шляпу,  но  мое  почтительное  при-
ветствие осталось без ответа, только по лицу ее пробежало беспокойство -
так рябит дуновение ветерка зеркальную гладь озера. В этот день я совер-
шал свою обычную прогулку в некотором  душевном  смущении,  преследуемый
этой почти идолоподобной невозмутимостью. Когда я вернулся, сеньора  си-
дела все в той же позе, переехав, правда, вместе со шкурой  к  следующей
колонне вслед за солнцем. На этот раз, однако, она сказала мне несколько
слов обычного, вполне вежливого приветствия; голос у нее  был  глубокий,
грудной, но говорила она так же невнятно, как ее сын, - мне  то  и  дело
приходилось напрягать слух, чтобы понимать ее. Я отвечал  наугад,  и  не
только потому, что половины не понял, - сеньора вдруг открыла глаза, и я
ахнул. Они были огромные, раек золотистый, как у Фелипа, но  зрачки  так
широко раскрыты, что глаза казались совсем черными; однако поразила меня
не величина ее глаз, а отсутствие в них всякого выражения. Более  откро-
венно глупого взгляда я не встречал. Отвечая на  приветствие,  я  стоял,
опустив голову, и поднимался к себе сбитый с толку и расстроенный. Войдя
в комнату, я взглянул на портрет и снова подивился чуду многовековой ус-
тойчивости рода. Моя хозяйка, бесспорно, была старше и дороднее дамы  на
портрете, глаза ее были другого цвета, а лицо не только  не  имело  того
жестокого выражения, которое отталкивало и вместе пленяло  в  прекрасной
даме, оно вообще было лишено всякого выражения, и доброго и злого.  Чис-
тейшая нравственная невинность, в полном смысле слова - нуль. И  тем  не
менее сходство было явное, не внешнее, не в отдельных чертах, а во  всем
облике, сходство крови. И я подумал, что художник,  поставивший  подпись
под этой мрачной картиной, хотел, видно, не только воссоздать образ  мо-
лодой женщины со змеиным взглядом, но запечатлеть на холсте какое-то са-
мое существенное свойство рода.
   Начиная с этого дня, отправляясь ли на прогулку или  возвращаясь  до-
мой, я всякий раз видел сеньору: она то сидела на солнце,  прислонившись
к колонне, то полулежала на шкуре возле очага; иногда я заставал  ее  на
верхней площадке мраморной лестницы, но и здесь выражение безучастия  не
сходило с ее лица. Во все эти дни жажда деятельности ни разу не пробуди-
лась в ней, она только вновь и вновь расчесывала  щеткой  свои  обильные
медно-красные волосы да, увидев меня, лепетала свое обычное  приветствие
грудным, чуть надтреснутым голосом. Это и были два главных  удовольствия
ее жизни, если не считать, конечно, наслаждения покоем. Она  высказывала
свои суждения с видом превосходства, точно они полны были глубины и ост-
роумия, хотя это были весьма пустые замечания, что, впрочем, свойственно
разговору весьма почтенных людей, и касались  они  самого  узкого  круга
предметов, но никогда не были ни бессмысленны, ни бессвязны - отнюдь:  в
ее речи была своя прелесть, она дышала тем безмятежным всеприятием,  ко-
торым было проникнуто все ее существо. То она говорила о том, что  очень
любит тепло (как и ее сын), то о цветах граната, то о  белых  голубях  и
острокрылых ласточках, колыхавших в стремительном полете недвижный  воз-
дух двора. Птицы волновали ее. Когда они, проносясь мимо, овевали  прох-
ладой ее лицо, она вздрагивала, оживлялась, слегка приподнимаясь, -  ка-
залось, наконец-то она пробуждается от оцепенения. Все дни напролет  она
лежала, томно погруженная в себя, нежась и предаваясь лени. Ее  несокру-
шимая удовлетворенность всем и вся поначалу раздражала меня,  но  посте-
пенно я стал привыкать к ее спокойному, отрешенному виду и даже  отдыхал
душой, глядя на нее. Скоро я привык четыре раза в день - уходя  на  про-
гулку и возвращаясь - присаживаться к ней. Мы лениво говорили о чем-то -
о чем, не могу сказать. Мне стало доставлять удовольствие соседство это-
го вялого, почти растительного существования, ее глупость и красота уми-
ротворяли и забавляли меня. Я стал видеть в  ее  замечаниях  недоступную
простому пониманию глубину, ее безграничное благодушие восхищало меня  и
вызывало зависть. Возникшая симпатия была обоюдной; она радовалась моему
присутствию подсознательно, как радуется журчанию ручья человек, сидящий
на его берегу в глубоком раздумье. Не скажу, чтобы лицо ее при виде меня
светлело от удовольствия, ибо удовольствие было постоянно написано на ее
лице. Я догадался о ее расположении по более интимным признакам.  Однаж-
ды, когда я сидел подле нее на мраморной ступеньке, она"  вдруг  потяну-
лась ко мне и погладила мою руку. Жест был мгновенный, и она тут же пог-
рузилась в полудрему, не успел я осознать, что произошло. Я быстро  под-
нял голову и заглянул ей в глаза, но они смотрели, как всегда,  бездумно
и отрешенно. Было ясно, что она не придала никакого значения этой  мгно-
венной ласке, и я упрекнул себя за легкомыслие.
   Внешность матери и более близкое с ней  знакомство  (если  это  можно
назвать знакомством) укрепили меня во мнении, сложившемся от  общения  с
сыном. Кровь этой семьи оскудела, по всей  вероятности,  от  длительного
инбридинга. Ведь известно, что чванливая  аристократия  питает  пагубное
пристрастие к кровным бракам. Вырождение не коснулось, однако,  физичес-
ких качеств: красота и здоровье передавались из  поколения  в  поколение
без изъяна, и лица моих хозяев вышли  из-под  резца  природы  такими  же
прекрасными, как лицо, изображенное на портрете два столетия  назад.  Но
интеллект (это более ценное наследие) носил все признаки вырождения; фа-
мильная сокровищница ума опустела, и потребовалась  здоровая  плебейская
кровь погонщика мулов или горного контрабандиста, чтобы полуидиотизм ма-
тери превратить в инфантильную резвость сына. Однако из этих двоих я от-
давал предпочтение матери. Что касается Фелипа,  мстительного  и  вместе
покладистого, порывистого и робкого, непостоянного, как  бег  зайца,  то
мне он даже начал казаться носителем какого-то разрушительного начала. О
матери же я не мог сказать ничего плохого. Я  заметил  в  их  отношениях
враждебность и, не осведомленный до конца,  как  все  зрители,  поспешил
взять сторону матери, хотя по большей части именно  она  выказывала  эту
враждебность. Иной раз, когда Фелип подходил к ней, у нее вдруг прерыва-
лось дыхание, а зрачки ничего не  выражающих  глаз  суживались,  как  от
сильного страха. Все, что она чувствовала, легко читалось на ее лице,  и
это затаенное отвращение очень занимало меня. Что  могло  породить  его,
чем провинился перед ней Фелип?
   Я провел в замке уже десять дней, когда с гор налетел сильный  ветер,
неся с собой тучи пыли. Пыль поднимается с болотистых низин,  зараженных
малярией, и ветер несет ее по горным ущельям через снежные отроги.  Люди
с трудом переносят этот ветер: нервы взвинчены до предела, глаза засыпа-
ны пылью, ноги подкашиваются. Ветер слетел с гор и обрушился  на  дом  с
завыванием и свистом, от которых разламывалась голова и болели  уши.  Он
дул не порывами, а постоянно, без отдыха, как мчится  горный  поток,  не
затихая ни на минуту. Высоко в горах он  достигал,  вероятно,  ураганной
силы, ибо время от времени где-то вверху оглушительно завывало и над да-
лекими - уступами поднимались столбы пыли, похожие на дым после взрыва.
   Проснувшись утром, я еще в постели почувствовал  какую-то  тяжесть  и
напряженность в воздухе. К полудню это ощущение усилилось. Тщетно я  пы-
тался сопротивляться погоде, отправившись по обычаю на утреннюю  прогул-
ку, - я был побежден неистовой, бессмысленной яростью бури, дух мой  был
сломлен, силы иссякли, и мне ничего не оставалось, как вернуться  в  за-
мок, пышущий сухим жаром и облепленный вязкой пылью. Дворик являл  собой
вид самый жалкий, солнца не было, оно лишь  изредка  прорывалось  сквозь
тучи пыли; ветер буйствовал и здесь - гнул деревья, срывал цветы и  хло-
пал ставнями. Сеньора ходила в своей нише взад  и  вперед,  щеки  у  нее
раскраснелись, глаза горели, мне показалось, что она что-то шепчет,  как
человек, охваченный гневом. Я обратился к ней с обычным приветствием, но
она резко махнула рукой и продолжала ходить. Погода вывела из равновесия
даже это безмятежное существо. Поднимаясь к себе по лестнице,  я  меньше
стыдился своей слабости.
   Ветер дул весь день. Я сидел у себя в комнате,  пытаясь  читать,  или
вскакивал и ходил по комнате из угла в угол, прислушиваясь к разбушевав-
шимся стихиям. Наступил вечер, у меня не было даже свечи. Меня  потянуло
к людям, и я вышел во двор. В синих сумерках  выделялось  красное  пятно
ниши. Поленья в очаге были сложены высоким костром, и сильная тяга  била
из стороны в сторону языки красного  пламени.  Залитая  ярким,  пляшущим
светом, сеньора продолжала ходить от стены к стене, то крепко сжимая ла-
дони, то простирая руки вверх и закидывая назад  голову,  точно  посылая
небесам мольбу. Движения ее были беспорядочны, и это еще подчеркивало ее
красоту и грацию, но глаза горели таким странным огнем, что у  меня  му-
рашки побежали по коже. Постояв несколько времени молча, я пошел  прочь,
по-видимому, незамеченный, и снова поднялся к себе.
   К тому времени, как Фелип принес свечи и ужин, нервы мои  сдали  сов-
сем. Будь он таким, как всегда, я бы силой задержал его,  только  бы  не
оставаться в этом нестерпимом одиночестве. Но, увы, погода подействовала
и на Фелипа. Весь день его как будто лихорадило; теперь же, с  наступле-
нием темноты, он совсем впал в уныние и был словно чем-то  напуган,  так
что в его присутствии было еще хуже. Настороженный взгляд,  бледность  и
то, что он то и дело к чему-то прислушивался и  вздрагивал,  -  все  это
вконец деморализовало меня. Когда он нечаянно уронил тарелку и она  раз-
билась, я даже и подпрыгнул на стуле.
   - Все мы сегодня точно с ума сошли, - сказал я, силясь улыбнуться.
   - Это все черная буря, - уныло - проговорил Фелип. -  Такое  чувство,
что надо что-то делать, а что - неизвестно.
   И у меня было такое чувство. Фелип это точно подметил - он подчас об-
ладал поразительной способностью выражать свои физические ощущения в са-
мых верных словах.
   - А как твоя мать? - спросил я. - Она, по-моему, очень тяжело перено-
сит непогоду. Не боишься, что она заболеет?
   Фелип внимательно посмотрел на меня.
   - Нет, - отрезал он почти со злобой.
   Потом, приложив руку ко лбу, запричитал, жалуясь на ветер и  шум,  от
которого голова кружится, как мельничное колесо.
   - Кто это может вынести? - вскричал он.
   Ответить ему я мог только тем же вопросом. Мне было не лучше.
   Я лег спать рано, замученный этим тягостным днем, но убийственный ве-
тер, его злобные, беспрестанные завывания не давали уснуть. Я лежал, во-
рочаясь с боку на бок, чувствуя, что все мои душевные силы  на  пределе.
Иногда я забывался сном, тяжелым и кратким, и снова просыпался; эти  че-
редования сна и бодрствования окончательно лишили меня  представления  о
времени. Но, вероятно, было уже за полночь, когда тишину  дома  нарушили
жалобные, полные муки вопли. Я соскочил с постели,  думая,  что  это  во
сне, но вопли продолжались; в них было столько боли  и  ярости,  столько
протеста и дикой, необузданной силы, что сердце леденело в страхе и тос-
ке. Нет, это был не сон - кто-то бесчеловечно  истязал  живое  существо.
Чьи это вопли - дикого зверя  или  жалкого  безумца?  Молнией  мелькнула
мысль о Фелипе и белке. Я бросился к двери, но  она  оказалась  запертой
снаружи. Я мог колотить в нее сколько угодно - тюрьма - моя  была  проч-
ной. А вопли все продолжались. Временами  ухо  ловило  в  них  членораз-
дельные звуки, тогда я не сомневался, что кричит человек; но потом дикий
рев снова сотрясал стены, как будто все адские силы вырвались на  свобо-
ду. Я стоял у двери и слушал, пока вопли не смолкли. Но еще долго  после
мне чудились они в завывании ветра. Постояв несколько времени у двери, я
вернулся в комнату и повалился на постель. Сердце мое сжималось от неиз-
вестности и ужаса.
   Не удивительно, что до утра я так и не сомкнул глаз. Почему меня  за-
перли? Что происходило в доме? Кто издавал  эти  неописуемые,  кошмарные
крики? Человек? Невозможно поверить. Зверь? Но и звери так не кричат. Да
и кто, кроме льва или тигра, мог бы сотрясать своим ревом  мощные  стены
замка? Размышляя над всеми этими загадками, я вдруг вспомнил, что еще ни
разу не видел дочери. А разве  так  уж  трудно  предположить,  что  дочь
сеньоры, сестра Фелипа, безумна и что  эти  тупые,  невежественные  люди
считают самым лучшим обращением с душевнобольной жестокость? Вот и  раз-
гадка! Но стоило мне вспомнить, с какой неистовой силой издавались крики
(отчего меня опять забила дрожь), и я усомнился в верности своих  заклю-
чений. Даже самая изощренная жестокость не  могла  бы  исторгнуть  такие
вопли из безумной груди. Одно для меня было ясно: я не могу жить в доме,
где происходит подобное, и оставаться в бездействии. Я  должен  все  уз-
нать, и если окажется необходимым, вмешаться.
   Наступило утро, ветер улегся, ничто вокруг не  напоминало  об  ужасах
прошедшей ночи. Фелип подошел к моей постели с самым радостным видом;  а
проходя через двор, я увидел, что сеньора, как всегда,  ко  всему  безу-
частная, греется на солнце; за воротами усадьбы скалы  и  лес  встретили
меня строгой, чистой улыбкой; небо холодно синело над головой; в нем не-
подвижно стояли, как острова в море, большие белые облака; тень их  пят-
нала склоны гор, залитые солнцем. Короткая прогулка восстановила мои си-
лы и укрепила намерение во что бы то ни стало проникнуть в  тайну  этого
дома, и когда я с верхушки моего бугра увидел, что Фелип идет работать в
сад, я тотчас поспешил  в  замок,  чтобы  начать  действовать.  Сеньора,
по-видимому, спала, я немного понаблюдал за ней - она не шевелилась; ес-
ли даже поведение мое, предосудительно, сеньоры опасаться нечего, я  ти-
хонько пошел от нее, поднялся по лестнице на галерею и начал обследовать
дом.
   Все утро я ходил из одной двери в другую, попадая  в  просторные,  но
обветшалые комнаты; в одних окна были наглухо заколочены, другие залива-
ло солнце, но везде было пусто и пахло нежилым. Когда-то это был богатый
дом, но блеск его успел потускнеть от дыхания времени, а пыль веков  до-
вершила дело - надежда навсегда оставила его. Там растянул паутину паук;
здесь жирный тарантул поспешно горкнул за карниз; муравьи проложили мно-
голюдные тропы на полу торжественных залов; большие зеленые мухи - вест-
ницы смерти, зарождающиеся в падали, гнездились в трухлявых  балках,  их
тяжелое, густое жужжание стояло во всех комнатах. Забытая табуретка, со-
фа, кровать, большое резное кресло, как островки, торчали на голом полу,
свидетельствуя об ушедшей жизни, и во всех комнатах стены  были  увешаны
портретами умерших. По этим рассыпающимся в прах портретам я мог судить,
какому красивому, могущественному роду принадлежал  дом,  где  я  сейчас
бродил. Грудь мужчин с благородной осанкой украшали  ордена,  а  женщины
были в роскошных туалетах; почти все полотна принадлежали кисти знамени-
тых мастеров. Но не это свидетельство былого величия, такое  красноречи-
вое на фоне сегодняшнего запустения и упадка, поразило мое  воображение.
В этих прекрасных лицах и стройных фигурах я читал  биологическую  лето-
пись семьи. Никогда раньше не открывалась мне с такой наглядностью исто-
рия целого рода: появление новых физических  качеств,  их  переплетение,
искажение и возрождение в следующих поколениях. То, что сын или  дочь  -
дитя своей матери, что это дитя, вырастая, становится - неизвестно в си-
лу каких законов - человеческим существом, облачается во внешность своих
отцов, поворачивает голову, как один из предков, протягивает  руку,  как
другой, - это все чудеса, ставшие банальными от постоянного  повторения.
Но общее выражение глаз, одинаковость черт и осанки,  прослеживаемые  во
всех поколениях рода, смотревшего на меня со стен замка, - это было  чу-
до, осязаемое и зримое. На моем пути мне, попалось старинное зеркало;  я
долго стоял перед ним, всматриваясь в собственные черты, выискивая в них
наследственные формы и линии, которые связывают меня с моим родом.
   Наконец поиски завели меня в комнату, явно обитаемую. Она была  очень
просторная и выходила окнами на север, где  горы  громоздились  особенно
круто, и неприступно. В камине тлели и дымились красные  угольки,  рядом
стояло кресло. Весь вид комнаты говорил о том, что в ней  живет  человек
скромных, даже аскетических привычек; кресло было жесткое, стены  и  пол
голые, и, кроме книг, разбросанных всюду, не было ничего,  что  выдавало
бы интересы и склонности хозяина. Никаких признаков полезной работы  или
любимого занятия. Это множество книг в доме, где живет сеньора со  своим
слабоумным сыном, несказанно поразило меня, и я начал  торопливо,  боясь
быть застигнутым, перелистывать книги одну за другой. Книги  были  самые
разнообразные: религиозные, исторические, научные, но почти все  старин-
ные и на латыни. Вид некоторых говорил о том, что их  постоянно  читают;
другие были надорваны, как будто читавший не одобрил их и с негодованием
отшвырнул. Оглядев комнату в последний раз, я заметил на столике у  окна
листки бумаги, исписанные карандашом. Поддавшись глупому любопытству,  я
взял один. Это были примитивно р