с, рассказывая  горам  о  своей
любви. Потом я пошел домой. Нет, не пошел - полетел.  Олалла  оттолкнула
меня, пусть. Но стоило мне позвать ее, она кинулась ко  мне  в  объятия,
все остальное - девичьи причуды, которые свойственны даже ей, так  непо-
хожей на всех других женщин. Уехать отсюда? О нет, моя Олалла, я не  уе-
ду! Совсем близко от меня запела птица - в это  время  года  птицы  поют
редко, и я подумал, что это - доброе предзнаменование. И снова вся  при-
рода - тяжелые незыблемые горы, легчайший листок, крохотная,  быстрая  в
полете мушка, тенистые рощи, - все опять поплыло передо мной, все приня-
ло новое обличье, полное жизни и ликующей  радости.  Солнце  ударило  по
склонам гор, как молот по наковальне, и горы заколебались; земля,  обли-
тая мощным потоком света, откликнулась пьянящими ароматами, леса заалели
огнем. Я ощутил, как животворящие токи заходили  в  земле,  наполняя  ее
экстазом. Что-то первозданное, дикое, необузданное и  неистовое  было  в
моей любви, вот он, ключ к тайнам природы! Камни под ногами, и те  ожили
и стали моими единомышленниками. Олалла! Ее прикосновение  пробудило  во
мне то древнее чувство общности с землей, то ликующее настроение,  кото-
рое человек утратил среди своих цивилизованных собратьев. Любовь  пылала
во мне, как гнев, нежность яростно клокотала, я ненавидел,  обожал,  жа-
лел, боготворил ее. Мне казалось, что она связывает меня и с миром ушед-
ших и с чистым и милосердным богом: Олалла была для меня сразу и  святой
и диким животным; воплощением невинности и скрытых, неукротимых сил зем-
ли.
   Голова моя кружилась, когда я вступил во дворик замка, но вид сеньоры
тут же отрезвил меня. Она была вся лень и довольство; щурилась от яркого
солнца, наслаждаясь бездельем; ее безмятежная отрешенность подействовала
на меня, и я застыдился своего восторга. Я  остановился  на  секунду  и,
стараясь подавить в голосе дрожь, сказал ей как можно сдержаннее два-три
слова. Она посмотрела на меня  со  своим  безграничным  добродушием;  ее
приглушенный голос шел из царства покоя, царства снов, и первый  раз  за
все время я вдруг почувствовал что-то похожее на уважение к этому невин-
ному, неизменно счастливому существу и подивился на себя,  что  оказался
способным на такое сильное возмущение духа.
   На моем столе лежал листок той самой желтой бумаги, какую я  видел  в
комнате, выходящей на север; на ней было что-то написано карандашом  ру-
кой Олаллы; я взял листок, и сердце у меня тревожно забилось. Олалла пи-
сала: "Если у вас есть хоть капля жалости к  Олалле,  если  сердце  ваше
способно сострадать несчастью другого, уезжайте отсюда сегодня же,  зак-
линаю вас богом, честью, вашим добрым сердцем, уезжайте". Я  смотрел  на
записку в полном отупении, мало-помалу  жизнь  стала  представать  предо
мной, как она есть, - горькая и безрадостная; солнечный свет померк  над
голыми вершинами, и меня затрясло от  предчувствия  надвигающейся  беды.
Вдруг разверзшаяся пустота причинила почти физическую боль. На карту бы-
ли поставлены не просто счастье, любовь, - дело шло о самой жизни. Я  не
могу потерять ее. Я повторял и повторял эти слова, потом,  как  во  сне,
подошел к окну, толкнул раму и сильно поранил руку о стекло. Кровь так и
брызнула из запястья. Самообладание тотчас вернулось ко мне, и  я  зажал
большим пальцем пульсирующую струйку и стал думать, что делать.  В  моей
полупустой комнате не было ничего, чем можно было  остановить  кровь.  К
тому же один я бы не справился. Олалла поможет мне, с  надеждой  подумал
я, вышел из комнаты и бросился вниз, все еще зажимая пальцами ранку.
   Ни Олаллы, ни Фелипа не было видно, и я пошел к нише; сеньора дремала
возле самого очага, ибо никакая жара, по-видимому, не была для нее слиш-
ком сильной.
   - Простите меня, - начал я, обращаясь к сеньоре, - за то, что я  бес-
покою вас. Мне нужна ваша помощь.
   Она взглянула на меня сонно и спросила, в чем дело; в тот же миг  ды-
хание ее прервалось, она стала точно принюхиваться к  чему-то,  раздувая
ноздри, вдруг очнулась ото сна и вполне ожила.
   - Я порезался, - сказал я, - и, боюсь, довольно сильно. Посмотрите! -
И я протянул к ней обе руки, по которым текла, капая на пол, кровь.
   Ее огромные глаза стали еще больше, а зрачки совсем обратились в точ-
ки, безразличие спало с лица, оно стало выразительным, хотя  и  загадоч-
ным. - Меня немного удивило такое превращение; но не успел я ничего ска-
зать, как она быстро поднялась с ложа, подошла ко мне и схватила мою ру-
ку. В тот же миг рука была у нее во рту и она  прокусила  ее  до  кости.
Острая боль, фонтан крови, ужасное сознание происходящего потрясли меня,
и я с силой оттолкнул ее; но она снова бросилась на  меня,  как  львица,
издавая нечеловеческие вопли; я сразу узнал их: я слышал их в ночь, ког-
да с гор налетел ветер. Сила безумных известна, я же  с  каждой  минутой
слабел от потери крови; голова моя кружилась от этого внезапного и гнус-
ного нападения, и мне уже некуда было  отступать:  спина  моя  коснулась
стены. Вдруг как из-под земли между мной и матерью выросла Олалла;  сле-
дом за ней, преодолев двор чуть ли не одним прыжком, на помощь  подоспел
Фелип. Он бросился на мать и повалил ее на пол.
   Страшная слабость охватила меня, я, как в трансе, все видел, слышал и
чувствовал, но не мог шевельнуть пальцем. Я слышал  у  моих  ног  возню,
слышал звериный вой безумной, у которой отняли добычу.  Чувствовал,  как
Олалла крепко схватила меня (волосы ее падали мне на  лицо)  и  почти  с
мужской силой потащила по лестнице в комнату. Дотащив меня  до  кровати,
Олалла бросилась к двери и заперла ее,  прислушиваясь  к  нечеловеческим
воплям, сотрясавшим дом. Потом, легкая и быстрая, как луч  света,  опять
нагнулась ко мне и стала перевязывать мою руку, качая ее  и  прижимая  к
груди. При этом она что-то приговаривала, воркуя, как голубица.  Это  не
были слова, но лепетание ее было прекраснее любых слов, бесконечно  лас-
ковое, бесконечно нежное; и все-таки, слушая ее, я не мог отделаться  от
мысли, которая жгла мое сердце, ранила, как кинжал,  точила,  как  точит
червь прекрасный цветок, оскверняя мою великую, святую любовь.  Да,  это
были прекрасные звуки, и родило их человеческое сострадание, но не  было
ли это безумием?
   Я лежал весь день. Еще долго крики и вопли злосчастного существа, бо-
рющегося со своим слабоумным отпрыском, оглашали дом, вселяя в мою  душу
отвращение, отчаяние и печаль. Это был похоронный плач над моей любовью,
любовь моя была смертельно ранена, и не только ранена, она стала для ме-
ня проклятием; и всетаки, что бы я ни чувствовал, что бы ни  думал,  она
жила во мне, затопляя сердце нежностью; глядя  на  Олаллу,  чувствуя  ее
прикосновение, я забывал все. Это чудовищное нападение, мои сомнения от-
носительно Олаллы, что-то дикое, животное, отличающее не только характер
ее родных, но и бывшее в основе нашей любви, - все это  хотя  и  ужасало
меня, делало больным, сводило с ума, не могло, однако, разрушить  очаро-
вания, под которое я попал.
   Когда крики наконец смолкли, в  дверь  заскреблись.  Это  был  Фелип;
Олалла вышла и что-то сказала ему. Кроме этих минут,  Олалла  все  время
была со мной, - то стояла на коленях возле моей кровати и  горячо  моли-
лась, то сидела рядом и смотрела не отрываясь на меня. Так и получилось,
что я целых шесть часов наслаждался ее красотой, вчитывался в ее лицо. Я
видел золотую монету, колыхавшуюся на ее груди, видел ее  глаза,  огром-
ные, потемневшие, в которых по-прежнему было одно выражение -  бесконеч-
ной доброты, видел безупречное лицо и угадывал под складками платья  бе-
зупречные линии фигуры. Наступил вечер, и в сгущающихся сумерках очерта-
ния ее медленно исчезли, но и теперь ее нежная, говорящая рука грела мою
ладонь. Я лежал в полнейшем изнеможении, упиваясь каждой черточкой  моей
возлюбленной, и любовь моя постепенно оправлялась от шока. Я убеждал са-
мого себя, что все не так страшно, и скоро мог думать о случившемся  без
содрогания. Я опять принимал все. Ничто на свете не имеет значения, если
любовь моя устояла, испытав такое потрясение, а взгляд Олаллы все так же
заманчив и неотразим, если и сейчас, как и раньше, каждая клеточка моего
тела тянется к ней и желает ее! Было уж совсем поздно, когда силы  стали
возвращаться ко мне.
   - Олалла, - тихо начал я, - все это не страшно, мне  ничего  не  надо
объяснять. Я принимаю все. Я люблю тебя, Олалла.
   Она опустилась на колени и стала молиться, а я с благоговением  смот-
рел на нее. Взошла луна, свет ее падал на левую стенку проема всех  трех
окон, и в комнате стоял призрачный полумрак, в котором я различал  неяс-
ный силуэт Олаллы. Она поднялась с колен и перекрестилась.
   - Я буду говорить, - сказала она, - а ты слушай. Я  знаю,  ты  можешь
только догадываться. Как я молилась, чтобы ты уехал! Я просила  тебя  об
этом. И я знаю, что ты исполнишь мою волю. Позволь мне так думать!
   - Я люблю тебя, - повторил я.
   - Но ты жил в свете, - продолжала она после  некоторой  паузы.  -  Ты
мужчина, и ты умный, а я перед тобой всего дитя. Не сердись за то, что я
тебя учу, я, знающая так же мало, как деревья наших гор. Но те, кто мно-
гое изучает, скользят лишь по поверхности знания, они схватывают законы,
постигают величие замысла, но не видят трагической сути  повседневности.
Только тот, кто, как я, живет со злом бок о бок, помнит о нем,  знает  о
нем и умеет сострадать. Так что уходи лучше, уходи теперь же и не  забы-
вай меня. Я буду жить в самых сокровенных  уголках  твоей  памяти,  жить
почти так же, как я живу в этой бренной оболочке.
   - Я люблю тебя, - еще раз сказал я, слабой рукой взял ее ладонь, под-
нес к губам и поцеловал.
   Она не отдернула руки, а только слегка нахмурилась, но взгляд  ее  не
был сердитый, а печальный и растерянный. Потом, видимо, призвав  на  по-
мощь всю свою смелость, она притянула к себе мою руку и, склонившись  ко
мне, прижала ее к своей груди.
   - Послушай, - сказала она, - ты слышишь биение жизни.  Она  твоя.  Но
принадлежит ли она мне? Конечно, я могу отдать тебе ее, как эту  золотую
монетку или ветку с дерева. И все-таки жизнь моя не принадлежит  мне!  Я
живу - или думаю, что живу (если я вообще существую),  -  где-то  далеко
отсюда, в каком-то отчуждении, немощная пленница, чьи  жалобы  заглушает
толпа призраков. Эта капсула, что, бьется, как у всякого живого существа
в грудной клетке, признает тебя хозяином. Так знает своего хозяина соба-
ка. Да, это сердце любит тебя! А душа? Любит ли душа? Думаю, что нет. Не
знаю. Я боюсь заглянуть в себя. Когда же ты говоришь о любви, ты обраща-
ешься к моей душе, тебе душа нужна, не только мое тело.
   - Олалла! - возопил я. - Но ведь тело и душа одно, особенно в  любви.
Тело выбирает - душа любит. Тело и душа нераздельны, говорит господь.  И
низшая ступень, если можно хоть что-нибудь в  человеке  назвать  низшим,
только основание, пьедестал высшей.
   - Ты видел, - не слушала меня Олалла, - портреты в доме  моих  отцов.
Ты знаешь мою мать и Фелипа, а разве взгляд твой ни разу  не  останавли-
вался вот на этой картине? Та, что изображена на нем, умерла  сотни  лет
назад, немало зла причинив людям. А теперь взгляни на нее еще раз. Разве
это не моя рука, не мои глаза, волосы? Что же тогда во мне истинно мое и
что такое я сама? Разве не принадлежит все в этом несчастном теле (кото-
рое ты любишь и потому наивно считаешь, что любишь меня), каждый  изгиб,
каждый жест, выражение глаз, даже сейчас, когда я  говорю  с  тем,  кого
люблю, разве не принадлежит все это другим? Сотни лет назад другие  жен-
щины глядели с нежностью на своих  возлюбленных  моими  глазами,  другие
мужчины уже слышали голос, который звенит сейчас в твоих  ушах.  В  меня
вдета рука, точно в куклу из кукольного театра, она двигает мной,  ожив-
ляет меня, и я во всем подчиняюсь ей. Я всего только вместилище  черт  и
свойств, которые много-много лет назад отделились в тиши могилы от свое-
го хозяина, носителя зла. Что же, мой друг, ты любишь меня? Или весь мой
род? Девушку, которая не знает, что в ней она сама, и потому не может за
себя отвечать, или весь поток, где она лишь  случайное  завихрение.  Род
пребывает вечно, он древен и всегда юн. И он исполняет свое предначерта-
ние. Как волны по челу океана, так по его челу, сменяя друг друга,  дви-
жутся отдельные индивиды; они верят в свободу воли, но это  самообман  -
ее нет. Мы говорим о душе, но душа-то принадлежит роду.
   - Ты не согласна с человеческим и божьим законом, - прервал я  ее.  -
Ты восстаешь против общего порядка вещей. Разве ты  не  чувствуешь,  как
сильно говорит в тебе и во мне голос природы? Твоя рука льнет к моей,  я
касаюсь тебя, и сердце твое начинает бешено колотиться; составляющие нас
элементы, сущность которых мы не ведаем, устремляются друг к другу, сто-
ит нашим взглядам встретиться; прах земной, вспоминая  свою  изначальную
жизнь, жаждет соединить нас; мы влечемся друг к другу,  подчиняясь  тому
же закону, который управляет движением звезд в небе, приливами и отлива-
ми - вещами более древними и могучими, чем род человеческий.
   - Увы, - ответила Олалла, - что мне  сказать  тебе?  Мои  предки  во-
семьсот лет назад правили всей этой областью, они были  умные,  сильные,
хитрые и жестокие. Это, был знатнейший род в Испании; их знамена  всегда
были первые на войне; короли звали их братьями; простые  же  люди,  видя
пепелища на месте своих хижин или готовую для них перекладину  с  верев-
кой, проклинали их имена. А потом все изменилось. Человек развивается от
низшего к высшему, и если предок его дикий  зверь,  то,  деградируя,  он
возвращается к начальному состоянию. Усталость коснулась моего рода, че-
ловеческое стало в нем слабеть, связи рваться;  ум  все  чаще  впадал  в
спячку; страсти вспыхивали сильнее, бурные  и  внезапные,  как  ветер  в
ущельях гор; красота, правда, переходила из поколения  в  поколение,  но
путеводный разум и добродетель исчезли; семя передавалось,  его  одевала
плоть, плоть покрывала кости, но это были кости и плоть  животных,  мозг
же был мушиный. Я объясняю, как умею, но ты и сам видел, как повернулось
вспять колесо судьбы для моего несчастного рода.  Я  стою  на  крошечном
возвышении посреди мертвой пустыни, смотрю вперед, оглядываюсь назад.  И
сравниваю то, что мы утратили, с тем, на что обречены. Скажи, могу ли я,
живущая вдали от людей в этом зачумленном доме, понимая, что  путь  всех
смертных не для меня, имею ли я право  продолжить  заклятие,  тяготеющее
над моим родом? Могу ли обрекать еще одного человека, такого же чувстви-
тельного ко злу, на жизнь в этой околдованной, сломанной бурями семье, в
недрах которой уже страдает одна душа? Имею ли  право  заново  наполнить
проклятый сосуд отравленной плотью и передать его как смертоносный  сна-
ряд следующим поколениям? Нет, не имею. Я поклялась, что род наш исчеза-
ет с лица земли. В эту минуту брат мой готовит  все  к  твоему  отъезду,
скоро послышатся на лестнице его шаги, ты отправишься с ним, и я  больше
никогда не увижу тебя. Вспоминай иногда обо мне, жизнь отнеслась ко  мне
сурово, но я не потеряла мужества. Я действительно люблю тебя, но я  не-
навижу себя, ненавижу так, что самая любовь моя ненавистна мне. Я  отсы-
лаю тебя прочь, но сердцем рвусь к тебе. Я так хочу скорее забыть тебя и
так боюсь быть забытой!
   Она говорила это, уже подходя к двери, ее грудной голос звучал  мягче
и приглушеннее. Еще мгновение, и она ушла, а я остался  один  в  залитой
лунным светом комнате. Не знаю, что бы я стал делать, будь у меня  силы,
а пока я лежал, предаваясь полному и  беспросветному  отчаянию.  Немного
погодя в дверях блеснул красный огонек фонаря, вошел Фелип, не говоря ни
слова, взвалил меня на плечи и вынес за ворота, где нас ждала повозка. В
лунном свете силуэты гор темнели, как вырезанные из картона; посреди се-
ребристого плато, над низкими деревьями, которые качались от ветра,  пе-
реливаясь листвой, возвышался черный массивный короб  старого  замка,  и
только три слабо освещенных окошка в северной стене над воротами  проре-
зали мрак. Это были окна Олаллы; трясясь в телеге, я не отрываясь  смот-
рел на них, пока дорога не свернула в ущелье и свет их навсегда не погас
для меня. Фелип молча шагал рядом с телегой, иногда придерживал  мула  и
оглядывался, а один раз приблизился ко мне и положил руку  мне  на  лоб.
Его прикосновение было как ласка животного, такое доброе  и  бесхитрост-
ное, что слезы брызнули у меня из глаз, точно кровь из артерии.
   - Фелип, - сказал я ему, - отвези меня туда, где никто ни  о  чем  не
будет спрашивать.
   Он не ответил ни слова, повернул мула обратно, и несколько времени мы
ехали по той же дороге, потом свернули на проселок и скоро  оказались  в
горной деревушке с церковью - "кирктоне", как их называют у нас  в  Шот-
ландии. Обо всем, что было дальше, у меня остались смутные воспоминания.
Стало светать, телега остановилась, чьи-то руки  подхватили  меня,  и  я
впал в долгий и глубокий, как сон, обморок. На другой день и во все пос-
ледующие ко мне часто наведывался старый священник с табакеркой и молит-
венником. Увидев, что силы возвращаются  ко  мне  и  что  состояние  мое
больше не внушает опасения, он посоветовал мне поспешить с отъездом.  Он
не стал ничего объяснять, а только взял понюшку табаку и взглянул на ме-
ня искоса. Я не хотел притворяться, что ничего не  понял;  я  догадался,
что священник видел Олаллу.
   - Святой отец, - сказал я, - вы ведь знаете, что я  спрашиваю  не  из
праздного любопытства. Расскажите мне все об этой семье.
   Он ответил, что это очень несчастные люди, что, по всей  вероятности,
это вырождающийся род, что они очень бедны и очень невежественны.
   - Только не Олалла, - возразил я. - Она умна и образованна, как редко
кто из женщин, и это, без сомнения, ваша заслуга.
   - Да, - ответил старик, - сеньорита  многому  училась.  Но  остальная
семья очень невежественна.
   - И мать? - спросил я.
   - Да, и мать тоже, - ответил падре, нюхая табак. - Но Фелип -  добрый
мальчик.
   - В матери есть что-то странное.
   - Да есть.
   - Напрасно мы играем в прятки, отец, - сказал я. - Вам ведь  известно
все, что произошло, вы только не показываете вида. И вы  понимаете,  что
мое любопытство не случайно. Умоляю вас, будьте со мной откровенны.
   - Сын мой, - ответил старик. - Я буду с  вами  откровенен,  насколько
позволяет мне моя осведомленность. Не так уж трудно молчать о том,  чего
не знаешь. Я не уклоняюсь от разговора, и я понимаю вас. Но что  я  могу
сказать, кроме того, что все мы в руках господних и что пути его неиспо-
ведимы? Я советовался даже с епископом, но и он не знает,  чем  тут  по-
мочь. Это великая тайна.
   - Она помешанная?
   - Объясню вам, как понимаю сам. По-моему, нет,  -  ответил  падре.  -
Раньше, во всяком случае, она была здорова. Когда она была молодой - бо-
юсь, что я мало уделял внимания этой заблудшей овечке,  да  простит  мне
господь, - она, несомненно, была здорова, хотя кое-какие признаки болез-
ни, не столь разительные, впрочем, были заметны уже тогда. Но то же  са-
мое было с ее отцом, да и с дедом. Так что я не очень опасался  за  нее.
Но болезнь развивается, и развивается не только на протяжении жизни  од-
ного человека, но и целого рода.
   - А в молодости... - начал было я, и голос у меня прервался.  Собрав-
шись с духом, я продолжал: - Она очень походила на Олаллу?
   - Господь запретит говорить такое о моей самой любимой прихожанке!  -
воскликнул падре. - Нет, нет, сеньорита, если не считать ее красоты (но,
честное слово, лучше б уж она не была так красива), ни капельки не похо-
жа на свою мать. Вы не должны так думать, хотя, кто знает,  может,  было
бы лучше, если бы вы думали так.
   Я приподнялся в постели и стал рассказывать священнику о нашей  любви
и о решении Олаллы, признался, какой я испытал ужас и какие меня терзали
с