ифмованные стихи на староиспанском  язы-
ке, которые на моем языке звучали бы приблизительно так:
   Наслаждение приносит боль и стыд,
   Печаль украшена венком из лилий,
   Наслаждение, как солнце, манит.
   Господь мой, Иисус, как ярко оно светит!
   Печаль иссохшей рукой на тебя
   Указывает, господь мой, Иисус!
   Стыд и замешательство охватили меня; положив листок на место,  я  не-
медленно покинул комнату. Ни Фелип, ни его мать не могли,  конечно,  чи-
тать этих книг или написать эти неумелые, но проникновенные строки. Было
ясно, что я кощунственной ногой осквернил жилище дочери. Бог  свидетель,
как я ругал себя за мою чудовищную бестактность! Мысль, что  я  воровски
проник в комнату этой странной девушки и коснулся самого ее сокровенного
и что она может узнать об этом, доводила меня до отчаяния. Я считал себя
преступником, и еще я упрекал себя за те поспешные догадки, которые, как
мне тогда казалась, объясняли тайну прошедшей ночи. Я не представлял се-
бе, как могла мне прийти в голову идиотская мысль, будто те ужасные воп-
ли исторгались из груди слабой девушки. Она казалась мне теперь  святой,
бесплотным духом, изнуренным занятиями и служением религии; я жалел  ее,
живущую в семье, чуждой ей по духу, а значит, в  полном  одиночестве;  я
стоял, облокотившись на балюстраду галереи, и смотрел  вниз  на  пышное,
обильное цветение и ярко одетую женщину, которая  сонно  потягивалась  и
изящно облизывала губы, - олицетворение безделья и неги - и  не  мог  не
сравнить этот залитый солнцем двор с холодной комнатой наверху,  выходя-
щей на север, в сторону гор, где жила дочь.
   После полудня, когда я сидел с рисованием на своем любимом  бугре,  я
увидел, как в ворота замка вошел падре. То, что я узнал о дочери,  поло-
нило мое воображение и совсем вытеснило ужасные  события  прошлой  ночи,
но, увидев этого почтенного старика, я тотчас вспомнил все. Сойдя с буг-
ра и поколесив по лесу, я вышел к дороге и  расположился  в  ожидании  у
обочины. Скоро появился падре, я вышел к нему навстречу и  представился.
У падре было волевое, открытое лицо, и я легко прочел на  нем  смешанные
чувства, вызванные мною, чужеземцем и еретиком, но вместе  и  человеком,
который получил ранение, сражаясь за благородное дело. О семействе,  жи-
вущем в замке, он говорил сдержанно, но с уважением. Я заметил, что  еще
не видал дочери, на что он ответил мне, что, видно, так нужно, и посмот-
рел на меня искоса. Под конец я набрался храбрости и упомянул о  воплях,
которые мне не дали спать этой ночью.
   - Вы нюхаете табак? - спросил он, протягивая табакерку,  и,  когда  я
отказался, прибавил: - Я старый человек и думаю, мне  позволительно  на-
помнить вам, что вы в замке гость.
   - Это значит, - твердо ответил я, хотя и покраснел, уловив  в  словах
священника нравоучение, - что вы советуете мне ни во что не  вмешиваться
и предоставить все естественному ходу вещей.
   - Да, - ответил он и, попрощавшись со мной несколько смущенно, повер-
нулся и пошел прочь.
   Следствием разговора с падре было то, что совесть моя успокоилась,  а
деликатность пробудилась. Я еще раз постарался забыть ночное  происшест-
вие и снова стал думать о благочестивой поэтессе. Не мог я выбросить  из
головы только то, что ночью был заперт, и когда Фелип принес ужин, осто-
рожно повел на него наступление.
   - Я еще не видел твоей сестры, - между прочим заметил я.
   - Не видели, - согласился он. - Она очень, очень хорошая. - И  внима-
ние его тут же переключилось на другое.
   - Она очень благочестива? - спросил я в следующую паузу.
   - О, - горячо воскликнул Фелип, сжав ладони, - настоящая святая!  Она
учит меня, как стать лучше.
   - Тебе повезло, - ответил я. - Ведь большинство, в  том  числе  и  я,
знает только, как быть хуже.
   - Сеньор, - возразил Фелип убежденно, - не говорите так. Не искушайте
своего ангела-хранителя. Если человек будет делаться все хуже и хуже, то
каким же он станет под конец?
   - Скажи, пожалуйста, Фелип! - удивился я. - А я и не подозревал в те-
бе дара проповедника. Это, конечно, заслуга твоей сестры?
   Фелип кивнул, глядя на меня круглыми глазами.
   - Она, конечно, - продолжал я, - поругала тебя за твою жестокость.
   - Двенадцать раз! - воскликнул чудак. Это было его любимое число  (он
никогда не говорил: двадцать или сто раз, всегда  двенадцать).  -  Я  ей
сказал, что вы тоже ругали меня, я ведь не забыл, - гордо прибавил он, -
и ей это понравилось.
   - Тогда скажи мне, Фелип, что это за вопли я слышал в  ту  ночь?  Кто
кого мучил?
   - Это выл ветер, - сказал Фелип, глядя то в окно, то на огонь в ками-
не.
   Я взял его руку в свою, и он радостно улыбнулся, думая,  что  я  хочу
приласкать его, чем почти обезоружил меня. Но я,  подавив  в  себе  сла-
бость, продолжал:
   - Ты говоришь, ветер. А я так думаю, что вот эта самая рука,  -  и  я
сжал его руку крепче, - ночью заперла меня в моей комнате.
   Мальчишка весь задрожал, но не сказал ни слова.
   - Хорошо, - сказал я, выпустив его руку. - Я здесь гость и  посторон-
ний человек, и я не буду вмешиваться в твои дела, а тем более судить их.
У тебя есть сестра, и она, я не сомневаюсь, рассудит лучше. Что же каса-
ется меня лично, то я никому не позволю обращать меня в  пленника.  И  я
требую, чтобы ты дал мне ключ.
   Через полчаса дверь распахнулась, ключ со звоном влетел ко мне в ком-
нату и упал к моим ногам.
   День-два спустя я возвращался со своей обычной прогулки немного позже
полудня. Сеньора лежала в сонной истоме на  пороге  своей  ниши;  голуби
дремали под карнизами, как снежные комки, дом был  погружен  в  глубокую
полуденную сиесту, только неугомонный ветерок, летящий с  гор,  пробегал
по галереям, шелестел кронами гранатовых деревьев и мягко шевелил  тени.
Это сонное оцепенение подействовало и на меня, я легкими, неслышными ша-
гами пересек двор и стал подниматься по  мраморной  лестнице.  Только  я
ступил на верхнюю площадку, как одна из дверей отворилась, и я  лицом  к
лицу столкнулся с Олаллой. От неожиданности я остановился как вкопанный:
красота девушки поразила меня в самое сердце; в густой тени галереи лицо
ее сияло, как бриллиант чистой воды; глаза ее встретились с моими, и  мы
впились взглядами друг в друга. Мы стояли будто прикованные один к  дру-
гому - это были святые мгновения, в которые души сочетаются  браком.  Не
знаю, сколько прошло времени, пока я очнулся; торопливо поклонившись,  я
сорвался с места и бросился вверх по лестнице.  Олалла  не  двинулась  и
глядела мне вслед своими огромными, жаждущими глазами.  Мне  почудилось,
что, проводив меня взглядом, она побледнела и как-то поникла.
   Придя к себе, я раскрыл окно.  Как  все  изменилось  кругом!  Суровые
очертания гор радовали теперь гармоничностью и нежностью  красок.  Нако-
нец-то я увидел ее - Олаллу! Камни гор пели мне - Олалла! Глубокая, без-
молвная лазурь пела - Олалла! Бледный призрак святой - плод моего  вооб-
ражения - исчез, его место занял образ прекрасной девушки, полной жизни;
природа не пожалела для нее самых ярких красок, создала ее  резвой,  как
олень, и тонкой, как тростник, зажгла в огромных глазах небесный  огонь.
Это юное существо, трепетное и сильное, как молодая  лань,  вдруг  стало
мне родным; красота ее души, светившаяся в глазах, пленила  мое  сердце,
заставила петь. Олалла вошла в мою кровь, слилась со мной.
   Не могу сказать, чтобы по зрелом размышлении восторг мой  стал  осты-
вать. Моя ликующая душа походила  на  пленницу  в  крепости,  осажденную
трезвыми и печальными мыслями. Сомнений не было, я полюбил Олаллу с пер-
вого взгляда, и полюбил так страстно и самозабвенно, как не любил никог-
да. Что теперь будет? Она дитя вырождающейся семьи, дочь сеньоры, сестра
Фелипа, об этом говорила даже ее красота. Подобно Фелипу, она была  рез-
ва, как олень, и легка, как капля росы; подобно матери, она сияла  ярким
цветком на тусклом фоне окружающего ее мира. Но ведь я  не  мог  назвать
братом этого дурачка, не мог назвать матерью эту  неподвижную,  красивую
куклу, чьи бессмысленные глаза и глупая улыбка вспоминались мне сейчас с
особенным отвращением. А если я не могу жениться, что тогда? Олалла была
вполне беззащитна предо мной; тот  единственный  долгий  взгляд  в  наше
единственное свидание сказал мне, что Олалла столь  же  в  моей  власти,
сколько и я в ее. Но я ведь знал другую Олаллу - сурового книжника, оби-
тающего в мрачной, смотрящей на север комнате, поэта, сочинившего те пе-
чальные строки; это знание обезоружило бы и самого бессердечного злодея.
Бежать? Это было сверх моих сил, и я дал себе клятву быть как можно  ос-
мотрительнее.
   Отвернувшись от окна, я нечаянно взглянул на портрет. Блеск  его  по-
мерк для меня, как меркнет пламя свечи при восходе солнца; теперь на ме-
ня смотрели с картины не живые глаза, а пятна краски. Но я сразу  уловил
сходство и снова подивился устойчивости типа в этой деградирующей семье;
и все же разница поглощала сходство. Мне всегда  казалось,  что  портрет
изображает красоту, не существующую в жизни, созданную искусством  живо-
писца, а не тонким вкусом природы. И я еще  раз  восхитился  живой  пре-
лестью Олаллы. Я видал на своем веку красавиц - они не трогали меня, ча-
ще меня привлекали женщины, казавшиеся красивыми только мне; в Олалле же
соединялось все, о чем я мечтал, не веря, впрочем, что  подобное  совер-
шенство возможно.
   На другой день я не видел Олаллы. Сердце мое истомилось, глаза  всюду
искали ее. На третий, возвращаясь с прогулки, я опять столкнулся  с  ней
на галерее, и опять взгляды наши встретились и слились. Я бы  подошел  к
ней, заговорил: меня тянуло к ней как магнитом, и вместе  с  тем  что-то
властно удерживало меня. Увидев ее, я только поклонился и  прошел  мимо;
она же, не ответив на мое приветствие, долго смотрела мне  вслед  своими
прекрасными глазами.
   Теперь я знал Олаллу. Мысленно вглядываясь в ее  черты,  я  читал  ее
сердце. В одежде ее узнавалась кокетливость матери и ее любовь  к  ярким
тонам. Платье, несомненно, сшитое самой Олаллой, изящно облегало ее гиб-
кий стан, лиф, согласно испанской моде, глубоко открывал смуглую  грудь,
на которой покоилась висевшая на ленточке монетка из  золота,  хотя  это
был и обедневший дом. Весь ее туалет доказывал (нужно ли,  однако,  было
доказывать?) природное Жизнелюбие и сознание собственной красоты.  В  ее
глазах, неотрывно смотревших на меня, я угадывал, однако, бездонные глу-
бины страсти и страдания, видел свет поэзии и надежды, мрак  отчаяния  и
работу мысли, парившей над земными заботами. Плоть ее была прекрасна, но
и душа была вполне достойна своей оболочки. Неужели  я  должен  оставить
этот несравненный цветок, чтобы он увял здесь, среди диких  скал,  вдали
от людей? Как могу я пренебречь великим даром, который подносили  мне  в
красноречивом молчании ее глаза? Предо мной была душа в  заточении,  так
не мой ли долг разрушить темницу? Все сторонние соображения отлетели  от
меня: будь она дочь Ирода, клянусь, я бы не отступился от нее; и  в  тот
же вечер, стыдясь собственного криводушия, я принялся обхаживать Фелипа.
Возможно, я смотрел теперь на него более благосклонно, а  возможно,  что
всякий раз, как Фелип, эта ущербная душа, заговаривал о сестре, он  обо-
рачивался к людям своей самой лучшей стороной, только мне он показался в
этот раз куда более симпатичным, а его сходство с Олаллой хотя и было не
очень приятно, но вместе и умиляло меня.
   Еще один день прошел в тщетном ожидании,  часы  тянулись  бесплодные,
как пустыня. Я боялся упустить малейшую возможность и весь  день  торчал
во дворе. Для видимости я дольше, чем обычно, разговаривал в тот день  с
сеньорой. Господь свидетель, я стал присматриваться к ней с  более  иск-
ренним и сочувственным интересом и вообще сразу стал более  терпим  и  к
матери и к сыну. Но все-таки она приводила меня в изумление. Даже разго-
варивая со мной, она нет-нет и забывалась недолгим сном;  очнувшись  же,
продолжала беседовать, как ни в чем не бывало. Меня потрясала эта невоз-
мутимость и еще то, как сильна была  в  ней  любовь  к  физическим  удо-
вольствиям. С каким вкусом и наслаждением она разминалась, потягивалась,
время от времени меняя позы почти  незаметными  грациозными  движениями!
Она жила только радостями тела; сознание ее поглотила плоть,  и  оно  не
стремилось вырваться на свободу. Но больше всего меня изумляли ее глаза.
Всякий раз, как она обращала ко мне огромные, прекрасные,  бессмысленные
глаза свои, широко открытые на мир  божий  и  слепые  перед  вопрошающим
взглядом собеседника, я видел, как зрачки ее мгновенно расширяются и тут
же обращаются в точку. Меня охватывало при этом какое-то странное, неоп-
ределенное чувство, это было и разочарование, и как будто страх, и  даже
отвращение. О чем только я не пытался заговорить с ней в тот день, и все
с равным успехом или, вернее, неуспехом! Наконец с уст моих слетело  имя
ее дочери. Она и тут осталась безучастна, сказала только, что дочь у нее
красивая, что для нее (как и для детей) служило наивысшей похвалой;  до-
биться чего-нибудь более вразумительного я так и не мог. Когда  я  заме-
тил, что Олалла показалась мне молчаливой, она зевнула мне в лицо и поу-
чительно изрекла, что, если нечего говорить, так уж лучше молчать. "Люди
любят говорить, очень любят", - прибавила она, глядя на меня расширивши-
мися зрачками, потом опять зевнула,  показав  изящное,  как  игрушечное,
горло. На этот раз я понял намек. Оставив ее дремать, я  пошел  к  себе,
сел возле открытого окна и стал невидящим  взглядом  смотреть  на  горы,
предаваясь сладким мечтам и наслаждаясь в  воображении  звуками  голоса,
который я еще не слышал.
   На пятое утро я проснулся со счастливым предчувствием,  готовый  бро-
сить вызов судьбе. Я был снова самим собой, сердце радостно билось, и  я
решил без промедления сказать Олалле о своей любви. Довольно  ей  лежать
безъязыкой в моей груди, в оковах молчания; я не хочу,  чтобы  она  жила
только взглядами, как любовь зверей; пора ей заговорить, пора узнать ра-
дость человеческого общения. Я мечтал об этом, обуреваемый самыми  слад-
кими, безумными надеждами, как мечтают об Эльдорадо; я больше не  боялся
пуститься в путешествие по прекрасной, незнакомой стране ее души. И все-
таки, когда я в тот день встретил Олаллу, страсть вспыхнула во мне с та-
кой силой, что вся решимость сразу исчезла, язык отнялся, и я приблизил-
ся к ней, как человек, боящийся высоты, приближается  к  краю  пропасти.
Она чуть отступила, но глаза ее все так же не отрывались  от  моих;  это
придало мне храбрости, и я шагнул к ней. Теперь она стояла на расстоянии
вытянутой руки от меня. Я не мог произнести ни слова. Еще шаг, и я  при-
жал бы ее к своей груди! Так мы стояли секунду, чувствуя, что нас неодо-
лимо тянет друг к другу, и сопротивляясь этому  чувству;  потом,  сделав
над собой невероятное усилие и вдруг ощутив пустоту разочарования, я по-
вернулся и все так же молча пошел к себе.
   Какая сила отняла у меня дар речи? А Олалла? Почему молчала она?  По-
чему стояла предо мной, как немая, с завороженным взглядом?  Что  это  -
любовь? Или просто тяготение полов, неподвластное разуму  и  неизбежное,
как притяжение железа к магниту? Мы совсем не знали друг друга,  не  об-
молвились и словом, но уже стали безвольными пленниками чьей-то  могучей
воли. Это злило меня. Ведь я знал Олаллу, видел ее книги, читал ее  сти-
хи, я, можно сказать, окунулся в ее душу. А она? При этой мысли меня да-
же пробрал озноб. Она ничего обо мне не знала, она  чувствовала  только,
как ее тянет ко мне. Законы природы, которым подчиняется все  на  земле,
отдавали ее мне, не спрашивая ее желания. Ее влекла ко мне та  же  сила,
под действием которой на землю падает камень. Я содрогнулся,  представив
себе союз, основанный только на такой любви, и  даже  почувствовал  рев-
ность к себе. Я хотел, чтобы меня любили иначе. Вдруг меня охватила нес-
терпимая жалость к Олалле. Я подумал, как больно, должно быть, сознавать
ей собственное унижение: вести жизнь затворника и книголюба, быть духов-
ной наставницей Фелипа - и  вдруг  такое  падение,  полюбить  с  первого
взгляда человека, с которым не было сказано и двух слов! И сразу же  все
остальное потеряло значение, теперь я хотел  увидеть  ее  только  затем,
чтобы утешить и пожалеть, сказать ей, что и я полюбил так  же  сильно  и
что выбор ее, хотя и сделан вслепую, достоин ее.
   Погода на следующий день была великолепная. Горы цепь за цепью уходи-
ли в бездонную небесную  синеву,  солнце  светило  ослепительно,  шелест
листьев и звон бесчисленных горных ручьев наполняли воздух чистой,  неу-
молкаемой мелодией. Но я был печален, сердце мое звало Олаллу, как  дитя
зовет мать. Я сидел на большом камне у самого  края  гряды,  окаймлявшей
плато с севера. Отсюда мне была видна поросшая лесом долина горной  реч-
ки; место было безлюдное, и в этом была отрада: не я  один  тосковал  по
Олалле. И я вдруг подумал - в первый раз, - какой восторг, какое счастье
жить среди этих гор, где так легко дышится, с моей Олаллой! Слезы высту-
пили у меня на глазах, и тут же меня  захлестнула  такая  неистовая  ра-
дость, что я почувствовал себя могучим и сильным, как Самсон.
   В этот миг я увидел Олаллу. Она вышла из рощи пробковых  дубов,  нап-
равляясь прямо ко мне; я поднялся с камня и стал ждать. Сколько  было  в
ней жизни, огня, грации, хотя шла она медленно! Я знал, если  бы  не  ее
выдержка, она побежала бы, полетела ко мне, как птица. Но такой  уж  это
был сильный характер. Олалла шла медленно, опустив глаза; подойдя совсем
близко и не поднимая глаз, она заговорила. У  меня  захватило  дух  (вот
оно, последнее испытание моей любви): у нее оказался точно такой  голос,
как я ожидал. И, конечно, безупречная дикция, ясная и чистая, не то  что
у матери и брата. Голос у нее был глубокий, женственный и вместе по-юно-
му звонкий. Он слагался, как музыкальный аккорд,  из  нескольких  тонов:
бархатных, контральтовых и легкой хрипотцы, точь-в-точь ее косы, в кото-
рых красно-рыжие пряди переплетались  с  пепельными.  Я  был  пленен  не
только красотою голоса - он рассказал мне живое о моей  Олалле.  Но  то,
что я услышал, ввергло меня в отчаяние.
   - Вы должны уехать отсюда, - сказала она, - сегодня же.
   Дар речи вернулся и ко мне, точно груз свалился с  моих  плеч,  точно
сняли с меня заклятие. Не помню, какие слова нашел я для  ответа.  Помню
только, что, стоя там, на горе, я говорил Олалле о своей любви  со  всем
пылом страсти, я говорил, что живу только мыслями о ней,  ложусь  спать,
чтобы увидеть во сне ее прелестное лицо, что я с  радостью  откажусь  от
родины, языка, друзей, только бы никогда с ней не  расставаться.  Потом,
совладав с собой, я принялся уже более спокойно говорить ей о том, како-
го верного друга она найдет во мне, что я понимаю ее, преклоняюсь  перед
ее святой, самоотверженной жизнью, готов разделять ее бремя и  облегчить
его и быть всегда ей опорой. "Мы должны слушаться голоса природы, -  го-
ворил я ей, - противиться ему - значит погубить себя. Если нас так  нео-
долимо потянуло друг к другу - это и есть чудо любви, это  значит,  души
наши родные, и мы созданы друг для друга. Только безумцы, восстающие  на
бога, осмеливаются не подчиниться этому зову".
   Олалла покачала головой.
   - Вы должны уехать сегодня, - повторила она, потом  махнула  рукой  и
изменившимся, охрипшим голосом прибавила:
   - Нет, не сегодня, завтра?
   Видя, что решимость ее поколебалась, я снова обрел надежду. Я  протя-
нул к ней руки и позвал: "Олалла!" Она метнулась ко мне и крепко  прижа-
лась к моей груди. Горы заходили вокруг нас, земля  под  ногами  закача-
лась: точно сильный удар обрушился на меня, и я на мгновение ослеп и ог-
лох. Но Олалла тут же оттолкнула меня, резко вырвалась и замелькала меж-
ду деревьями, как быстроногая лань.
   Я стоял на холме и кричал во весь голо