нновцами.
     Спустя  сорок  с  лишним  лет Шульгин говорил автору этой книги, что он
поддался  мистическим  настроениям,  которые  владели  им,  и  поверил одной
"ясновидящей", убеждавшей, что его сын жив.
     Еще  в  1921  году, когда Крым был уже советским, Шульгин совершил туда
опасное  путешествие с целью найти сына. Десять человек, среди которых был и
Шульгин,  отправились  из  Варны на шхуне и высадились близ Гурзуфа. Из этой
экспедиции  вернулись только пятеро, и среди них был Шульгин. Сына не нашел,
но  в поисках не отчаялся. В 1924 году ему пришла в голову мысль связаться с
Якушевым, как руководителем "Треста". Эту мысль подал Климович.
     "Можете  ли  вы  помочь  мне  разыскать сына?" - запросил Шульгин через
Климовича, который вел переписку с Якушевым.
     Якушев ответил утвердительно.
     Тогда  Шульгин  спросил  о  возможности приезда в Москву его самого. На
это  последовал  такой ответ: "Гарантировать полную безопасность не могу, но
приглашаю вас в Москву".
     Шульгин  полагал,  что  спустя  почти пять лет отыскать сына здоровым и
невредимым  едва  ли  возможно.  Если бы он был в живых, то, конечно, дал бы
знать  отцу  о  себе. Но та же "ясновидящая" убедила Шульгина в том, что сын
находится  в  больнице для душевнобольных. Это было похоже на правду, потому
что  у  сына  была  дурная  наследственность  со  стороны  матери. А в таком
состоянии он не мог дать знать о себе.
     Когда  Якушев сообщил, что Шульгин намерен приехать в Россию, то в ОГПУ
к  этому  отнеслись  с  интересом.  После  дела Рейли поездка Шульгина и его
благополучное  возвращение  могли  бы  доказать силу "Треста" и укрепить его
позиции  в  белой  эмиграции.  И  Дзержинский  поручил  "Тресту"  пригласить
Шульгина,  помочь  в  поисках  его  сына  и  вместе  с  тем дать возможность
убедиться в существовании МОЦР, не мешать возвращению за границу.
     Так решалась поездка Шульгина.
     Через  много  лет,  в  летний  день,  под  Москвой,  Василий Витальевич
Шульгин  спокойно рассказывал об этом путешествии как участник событий и как
литератор, искусно описывая действовавших в этих событиях лиц.
     - Вы  спрашиваете  о внешности Якушева? Внешность его была такая, как и
у   большинства  петербургских  чиновников.  Это  был  солидный  человек,  с
солидными  манерами.  Ему  было,  когда я его знал, лет за пятьдесят. Он был
бодр,  рассказывал  мне, как с котомкой за плечами много раз тайно переходил
границу.  А каковы были эти переходы, вы можете судить, если прочтете в моей
книге  "Три  столицы",  как  я  переходил  границу...  Якушев  носил золотое
пенсне, что всегда придавало ему импозантность...
     Василий  Витальевич незаметно ушел в прошлое... Он сам - в то время еще
крепкий  и  смелый человек - шел пешком через границу в зимнюю стужу. Теперь
изменился  его  внешний облик, серебряной стала борода, но глаза по-прежнему
вспыхивали  молодым  огнем.  Мысли  Шульгина  стали другими, и, как бы то ни
было,  эта перемена в нем началась зимой 1925/26 года, когда Шульгин увидел,
что  Россия  не  мертва,  как  он  думал  за  границей.  В 1926 году в стане
оголтелых   монархистов   кутеповых   и  климовичей  Шульгин  имел  мужество
написать:  "Когда  я  шел  туда,  у  меня  не было родины. Сейчас она у меня
есть".  И  он  не  отказался от этих слов даже после того, когда стало ясно,
при   каких   условиях  совершилась  его  поездка,  когда  "Трест"  перестал
существовать.
     Это  не означает, что на страницах книги Шульгина "Три столицы" не было
злых нападок на советский строй.
     "...Книга  полна  таких  выпадов  против  советской  власти...  которые
сейчас  мне  даже  неприятны"  -  эти  слава  не  только  были сказаны, но и
написаны Шульгиным в одной из его статей.
     Как же происходила поездка Шульгина?
     Прежде  всего  он  отправился  в  город Ровно, тогда еще находившийся в
буржуазной  Польше. Здесь он отрастил седую бороду. Его многие знали в лицо:
в  газетах иногда появлялись портреты членов Государственной думы. Но теперь
он не выглядел прежним Шульгиным.
     Ровно,  уездный  город Волынской губернии, некогда принадлежал со всеми
угодьями  князьям  Любомирским.  Шульгин знал этот город в то время, когда в
нем  высшей  властью  был  полицейский  исправник  и  когда здесь стояли два
пехотных  танка  -  Курский  и Путивльский. Но и тогда князь Любомирский был
главной  персоной  в  Ровно.  Старый  родовой замок князей стоял на островке
среди  прудов,  а  новый  "палац"  -  в глубине английского парка. Ровно был
польским  городом  Волынского  воеводства,  но,  как  и раньше, он оставался
островом,  окруженным крестьянским морем. А крестьяне говорили на украинском
языке.
     В  этом  городе  знали  Шульгина, и он знал этот город. Шульгин изменил
свою  внешность и стал похожим, как он сам писал, "не то на факира, не то на
раввина".  И  еще  писал  в своей книге Шульгин: "В Ровно, естественно, надо
думать, была сильная коммунистическая ячейка".
     В этом он, конечно, не ошибался.
     В  Варшаве  Шульгин  встретился  с  представителем "Треста" Артамоновым
(Липским).  Тот  его  направил  на  пограничную  станцию,  а  далее  им  уже
занимались деятели "Треста".
     В  книге  Шульгина  интересно  рассказывается  о  переходе  границы,  о
револьверах  "в  обеих руках", утомительных перебежках по глубокому снегу, о
метели  -  все  было  так,  как  написано.  Но  только переход был абсолютно
безопасным  - он осуществлялся через "окно" в районе Столбцов. Единственное,
что  было  опасным,  -  это мороз и сильная метель. Из-за них Шульгину и его
спутнику  Ивану  Ивановичу  (на  самом  деле  Михаилу  Ивановичу Криницкому,
сотруднику  ОГПУ)  пришлось  возвратиться на польскую сторону. Люди, которые
должны  были  их  встретить  с  советской  стороны,  из-за  метели  к ним не
добрались.  Шульгину  пришлось  ночевать  на  хуторке  в Польше. Сюда за ним
пришли  трое  "контрабандистов". Старший "контрабандист" сказал Шульгину: "Я
знаю,  кто вы..." Далее автор "Трех столиц" приписывает "старшему" несколько
положенных  "контрабандисту"  фраз,  которых  тот  не думал произносить. Эти
"детали"  выдуманы  были Шульгиным для отвода глаз, чтобы не бросить тень на
"Трест".
     Небольшое отступление.
     Осенью   1963   года   я  навестил  Александра  Алексеевича  Лангового,
полковника Советской Армии в отставке. Он сказал:
     - Если  увидите  Василия  Витальевича Шульгина, передайте ему привет от
"старшего контрабандиста". Это был я.
     Смелый  и  испытанный  в  конспирации враг советской власти, убежденный
монархист  Шульгин  так  и не догадался, что эти переодевания, револьверы на
изготовке,  советы  "старшего  контрабандиста",  как  вести  себя  в  случае
встречи с пограничниками, - все это было инсценировкой.
     Итак,  в ночь на 23 декабря 1925 года Шульгин был принят через "окно" в
Столбцах  и  отправился  в  Киев  с  врученным  ему  паспортом на имя Иосифа
Карловича Шварца.
     Спутником   Шульгина   был   Антон   Антонович   (Сергей   Владимирович
Дорожинский). Шульгин описывает его так:
     "В  глаза  мне метнулось тонкое, сухое лицо в пенсне, которое блеснуло,
как монокль... Он был бы на месте где-нибудь в дипломатическом корпусе".
     У  Шульгина  не раз являлась мысль спросить: "Да кто же вы такой, Антон
Антоныч?"
     В  Киеве Шульгин остановился в гостинице "Бельгия", а Антон Антонович -
в "Континентале".
     "Первые  дни  он  (Шульгин)  был очень сдержан, - писал в своем докладе
Дорожинский,  -  затем постепенно разошелся, сделался как будто искренним...
охарактеризовал   всю   эмиграцию   в  целом,  поделил  ее  на  группы,  дав
определение  каждой...  В  первую  очередь он выдвигает Врангеля, считая его
большим  человеком  с  железным  характером.  Отношения  между  Врангелем  и
Кутеповым  основаны  на  личных счетах. Кутепов поручил "племянникам" (Марии
Захарченко  и Радкевичу) держать его в курсе всего, что будет делать Шульгин
в России".
     Шульгин  рассказывал,  что,  оставаясь  врагом советской власти, он был
глубоко  поражен  тем,  что  ему пришлось увидеть в Советском Союзе. "Мы там
представляем     себе    Россию    вымирающую,    обтрепанную,    грязную...
Действительность  говорит  другое:  как  глупы  все  те, кто верит тому, что
пишет пресса Запада".
     В  первых  разговорах  с Дорожинским Шульгин мало спрашивал о "Тресте",
но  упоминал,  что  "защищал"  "Трест"  в  Париже от Чебышева и Врангеля, но
теперь  видит,  что  во  главе этой организации стоят солидные люди, ведущие
дело умно и хитро.
     В  Киеве  за  Шульгиным, конечно, велось наблюдение: Дорожинский не мог
неотрывно  быть  с  ним;  кроме того, надо было знать, не было ли у Шульгина
каких-нибудь  явок  не  по  линии "Треста". Шульгин заметил эти наблюдения и
довольно  красочно  описал  свои  драматические переживания: за ним гонялось
"черное  пальто";  кто-то  подглядывал через стеклянную дверь; он "спасался"
на  трамвае, на извозчике, убегал через железнодорожную насыпь, пролезал под
вагонами.
     "Да,  пожалуй,  это  и  был бой... Поединок! - восклицает в своей книге
Шульгин.  -  Вдруг  вся милиция и все ГПУ поставлены на ноги и ищут высокого
старика в коротком пальто, в сапогах, с седой бородой".
     Дорожинский   принимал  меры  "предосторожности",  как  мог  успокаивал
Шульгина.  Тот даже засел на четыре дня в гостинице и сносился с Дорожинским
особой   сигнализацией,  глядел  сквозь  занавеску,  ожидая,  когда  наконец
появится  его  ангел-хранитель - высокая дендистая фигура, у которой "пенсне
блестело моноклем".
     В  Киеве  Шульгин  решил  расстаться  с седой бородой, в парикмахерской
пробовал   ее   выкрасить,   но   она   из-за   скверной   краски  оказалась
красно-зеленой.  Страх  не  проходил, и, чтобы успокоить своего подопечного,
Дорожинский увез Шульгина в Москву.
     4  января  1926  года  в Москве, на вокзале, их встретил сотрудник ОГПУ
Шатковский  (в  книге  Шульгина  он  назван Василием Степановичем) и поселил
гостя  на  даче  в  Лосиноостровской.  Дорожинский расстался с ним, и теперь
Шульгин  оказался  на  попечении возвратившихся и" Ленинграда "племянников".
Это  имело  тот  смысл, что он общался с подлинными контрреволюционерами, за
которыми, естественно, велось наблюдение.
     Шульгин   описал  пребывание  на  зимней  даче  под  Москвой.  В  целях
конспирации  он  в  своей  книге  изменил  обстановку  и  действующих лиц, а
позднее писал уже так, как было в действительности:
     "Я  был  отдан  Марии  Владиславовне  Захарченко-Шульц  и  ее  мужу под
специальное  покровительство. Муж ее был офицер... По ее карточкам, снятым в
молодости,  это  была  хорошенькая  женщина, чтобы не сказать красивая. Я ее
узнал  уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в ее чертах.
Она  была  немного  выше  среднего роста, с тонкими чертами лица... Испытала
очень  много,  и  лицо  ее,  конечно,  носило печать всех этих испытаний, но
женщина   была  выносливая  и  энергии  совершенно  изумительной.  Она  была
помощником   Якушева.  Между  прочим,  она  работала  "на  химии",  то  есть
проявляла,   перепечатывала   тайную   корреспонденцию,   которая   писалась
химическими  чернилами.  Это  была  работа очень изнурительная. Оба супруга,
она  и  муж,  часто  навещали  меня,  они жили там же, возле меня, постоянно
выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома...
     Мне  приходилось  вести  откровенные  беседы  с  Марией Владиславовной.
Однажды  она мне сказала: "Я старею... Чувствую, что это мои последние силы.
В  этот  "Трест"  я  вложила  все  свои  силы, если это оборвется, я жить не
буду".
     В  другой раз Захарченко жаловалась Шульгину на медлительность Якушева.
"Разочаровавшись  постепенно  в  Якушеве,  она  идеализировала другого члена
этой организации". Этот "другой" был Стауниц.
     13   января   1926  года  состоялась  встреча  Шульгина  с  Якушевым  и
Потаповым.   Якушев   был   уже  знаком  Шульгину,  Потапов  -  "сдержанный,
тактичный,  обаятельный  собеседник"  -  разыгрывал  роль  будущего военного
министра,   военного   руководителя  "Треста".  При  нем  Радкевич  держался
почтительно, по-военному.
     Шульгин   поделился  с  Потаповым  планом,  который  возник  еще  перед
переходом границы:
     - У  меня  в двух верстах от границы, на польской стороне, имение. Что,
если   под   видом   фабрики   гнутой   мебели  там  организовать  базу  для
врангелевских офицеров?
     Потапов  ответил, что польский штаб до сих пор не решил дело с "лесными
концессиями",  предназначенными  для  такой  же  цели.  В принципе план надо
одобрить, и этим займется "Трестхоз"*.
     ______________
     * Никакого "Трестхоза" в действительности не было.

     Беседа   была  не  совсем  деловая.  Потапов  вспоминал  прошлое,  свою
близость  ко  двору,  императрицу Александру Федоровну, - возможно, она была
холодна   к   нему,   потому  что  считала  его  близким  ко  двору  Николая
Николаевича.
     У Шульгина тоже были воспоминания, связанные с императрицей:
     - Я   был   представлен   ее   величеству   вместе  с  другими  членами
Государственной  думы,  нас было тридцать. Церемониймейстер представил меня:
"Депутат  Шульгин  от  Волынской  губернии".  Она  смотрела  на меня с видом
отчаяния,  потом  спросила:  "Волынская губерния? Какая она?" Я был смущен и
все  же  нашелся:  "Скажу  одним  словом  -  мягкая". Она глядит не понимая.
"Климат  мягкий, наречье, природа холмистая, мягкая, характер людей мягкий".
Затем,  нарушая  этикет,  спросил:  "Вы там не изволили быть?" Она ответила,
как  бы  жалуясь: "Не была. А где я была? Я десять лет в Царском Селе, как в
тюрьме".  И  вдруг замолчала. Я сказал: "Надеюсь, вы посетите эту губернию?"
-  "Непременно".  И  вот  как  бывает:  член  Государственной  думы  от этой
"мягкой"  губернии  принял  отречение  царя,  а  первым восстал лейб-гвардии
Волынский полк.
     Шульгин  мог  многое  рассказать  о том, что предшествовало Февральской
революции.
     - Я  как-то  обедал  у  Юсуповых,  Феликс  Юсупов  был  женат на дочери
великого   князя   Александра   Михайловича.  Был  и  великий  князь  Кирилл
Владимирович,  говорили  о  том,  что династия накануне крушения, - это было
еще  до  убийства  Распутина.  Кирилл  молча кивал, но в глаза не смотрел, я
обратил на это внимание.
     Шульгин  говорил  Потапову  и  Якушеву, что он буквально потрясен всем,
что  увидел  в России. Россия, ее организм не умерли, как они думают там, на
Западе.
     - Жизнь  бьет  ключом,  и,  больше  скажу,  ее буйный размах перегоняет
Запад, в этом я убежден.
     - Мы  здесь  варимся в этом котле; вам, как свежему человеку, виднее, -
согласился Потапов.
     - И  мы  считаем,  что  этот подъем на пользу будущей России. Переворот
только  назревает...  Все  произойдет  само  собой,  - разумеется, при нашем
содействии. Центр внутри страны есть - это "Трест", - добавил Якушев.
     - А  силы  извне? Они существуют... В Белграде, в русской церкви, стоят
наши  знамена.  Их  семьдесят,  при них офицерский караул. День и ночь стоит
караул в форме своих старых полков...
     Потапов  тоже  видел эти знамена, но они будили в нем иные чувства, чем
у Шульгина.
     Шульгин  вспоминал  о  своем  расхождении с черносотенцами: когда еврея
Бейлиса  обвиняли  в  ритуальных  убийствах,  он, Шульгин, напечатал в своей
газете  "Киевлянин"  статью,  в  которой  обвинил  прокурора  и следственные
органы  в давлении на суд. За эту статью Шульгина приговорили к трем месяцам
тюрьмы,  хотя  вскоре и помиловали. Находясь в эмиграции, он не мог мириться
с  кровожадными  намерениями  ультраправых,  мечтавших о погромах и кровавых
расправах в случае переворота.
     Главное,   что   волновало  сейчас  Шульгина,  была  судьба  его  сына,
пропавшего  без  вести.  Были сведения, что он будто бы находится в больнице
для душевнобольных в Виннице.
     - Я  могу  сам  поехать  в  Винницу,  скажем,  под  видом  скрипача  из
ресторанного оркестра.
     - Ничего  этого  не  нужно.  Мы  пошлем  в Винницу своего человека. Вам
следует только написать записку сыну, чтобы он доверился нашему человеку.
     И  Шульгин  написал:  "Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься представителю
этого  письма.  Лиза  жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи
что-нибудь   предъявителю   письма  из  Свальнокотских  сказок.  Храни  тебя
Господь. Твой Биб".
     Записку отдал Якушеву.
     Затем Шульгин выразил желание поехать в Ленинград.
     - Опасно.
     - Уж  если в Киеве, где меня каждая собака знала и никто не узнал, то в
Питере наверняка не узнают.
     Тут   произошел  инцидент,  несколько  взволновавший  Шульгина:  кто-то
стукнул  два  раза  в окно. Якушев вышел и вернулся с неизвестным человеком,
который  передал  пакет и, сказав по-польски: "Довидзеня*, пан", ушел. О нем
сообщили  Шульгину:  "Связной  из  польского  посольства.  Принес  пакет  из
Варшавы,  направленный  с  диппочтой".  Это была инсценировка, чтобы убедить
Шульгина в солидности "Треста".
     ______________
     * До свидания.

     Шульгин   заговорил  о  Польше,  о  лимитрофах:  "После  переворота  их
придется  терпеть  в  течение нескольких лет". Потом о Климовиче как мастере
конспирации,  которого  незаслуженно  оттерли  Кутепов  и  кутеповцы. "Они и
Врангеля не допускают к "Тресту", видимо из ревности".
     Якушев  заметил,  что  "Трест"  находит политику Врангеля неправильной.
"Трест"  считает  себя  подвластным  Николаю  Николаевичу, но не докладывает
ему, как ведет дело, а ставит перед фактом.
     - Мы  боимся  двора его высочества, все разболтают, старые болтуны. И у
Врангеля есть советчики, настраивающие его не в пользу "Треста".
     - Да,  Врангеля  убеждают в том, что "Трест" не чист, иначе бы он давно
провалился.  И это меня возмущает, особенно после того, что я видел здесь, -
сказал Шульгин.
     И  тут  Якушев  впервые  заговорил  о  книге,  в которой автор "Дней" и
"Двадцатого года" мог бы описать свою поездку в Россию.
     Еще  в  то время, когда донесения Дорожинского, а затем письма Шульгина
были  получены  в Москве, у Дзержинского и его товарищей по работе появилась
мысль,  что  впечатления  Шульгина,  его  размышления о том, что он увидел в
Советской  стране  через  пять  лет  после 1920 года, могли бы открыть глаза
многим   эмигрантам,  и  не  только  эмигрантам,  на  те  перемены,  которые
произошли в России.
     Репутация  Шульгина  как  монархиста  была  общеизвестна, и, если бы он
добросовестно  описал все, что видел в СССР, это бы имело значение, повлияло
бы на людей, не знающих правды о родине.
     Деятели   "Треста"   получили  задание:  подсказать  Шульгину  мысль  о
создании  книги,  отражающей  его  пребывание  в Киеве, Москве и Ленинграде,
тщательно  скрывая  способ,  каким  он очутился в Советской России, и людей,
которые  ему  помогли.  Об  этом и сказал Якушев при свидании с Шульгиным 16
января 1926 года.
     В  октябре  1927  года  в  послесловии  к  книге "Три столицы" ее автор
писал:  "Я  никогда  бы  не  решился  ее  издать, я слишком боялся повредить
"Тресту".  Мысль  эту  подал  мне Федоров (Якушев): "Я надеюсь, что по вашем
благополучном  возвращении  мы  прочтем  еще  одно  талантливое произведение
автора  "Дней" и "Двадцатого года" (повторялось несколько раз). Очень важно,
чтобы  эмиграция  знала,  что  Россия  жива  и  не собирается помирать". И я
"клюнул" на эту мысль..."
     Можно  представить  себе  ту суету, которая поднялась в эмиграции после
благополучного возвращения Шульгина из Советского Союза.
     В  Ленинграде  ему  понравился  спектакль  "Заговор императрицы". Между
прочим,  Шульгин  отметил,  что  артист, игравший Распутина, не передал "той
таинственной  силы,  которая  должна  же  быть  в  этом человеке, раз он мог
завладеть императорской четой".
     Розыски  сына  Шульгина оказались бесполезными. В