у стойки и медленно цедил пиво.
     Молодой вдруг сжал в комок газету и швырнул на столик:
     - Предатель!
     - Кто? - спросил тот, что постарше.
     - А вот, на второй странице.
     Тот,  что  постарше,  взял газету, разгладил и прочел про себя: "Прага.
Выступая  перед  эмигрантской  молодежью,  П.Н.Милюков  сказал:  "Я не знаю,
вернетесь  ли  вы  когда-либо  на  родину,  но  знаю, что если вернетесь, то
никогда это не сделаете на белом коне".
     - Да... Смело сказано.
     - Изменник! - выкрикнул молодой.
     Другой тяжело вздохнул:
     - Ты,  может,  и  вернешься, Дима... Тебе двадцать семь, вернешься хоть
поездом... И то хорошо. А мне не придется... Ни поездом, никак...
     - Я вас не понимаю, Иван Андреевич!
     - Что  тут  не понимать. Мне за пятьдесят. И я уж не надеюсь. А что тут
мне  делать? Тут, на Ваграме, в "Рандеву шоферов"? Я ведь родился там... Там
у  меня  все:  гимназия,  университет,  студенческие  балы, первая любовь...
могилы...  И ничего. Ни-че-го. Жидкий кофе с круасаном, дыра на пятом этаже,
постель  с  клопами...  Я  ведь математик... Наверно, им нужны математики? И
что  мне  до белого коня, на котором въедет или, наверное, никогда не въедет
какой-то  генерал?  Я этих генералов не знал и знать не хотел. Уж если Павел
Николаевич Милюков говорит, значит, так и будет... Что мне генералы?
     - А  я  их знаю! Я первопоходник корниловского полка... Я еще покажу, я
покажу...  -  уже не слушая, хрипло бормотал молодой. - Гарсон! - Он швырнул
мелочь на стол и выбежал на улицу.
     Другой русский, вздыхая, смотрел ему вслед.
     Как  хотелось Якушеву подойти к этому человеку и ободрить, сказать, что
есть  выход,  что  математики  нужны  родине  и нечего ему торчать здесь, на
Ваграме;  таким, как он, путь домой не заказан, и многие возвращаются, у них
даже газета своя выходит в Берлине...
     Русский  встал,  поднял  воротник  выцветшего  дождевика  и  побрел  по
Ваграму.  Расплатился  и  Якушев, вышел на улицу. "Первопоходник", тот самый
молодой  человек,  на которого обратил внимание Якушев, все еще стоял вблизи
кафе,  размышляя,  куда  идти.  Мимо  него проходили землекопы в испачканных
землей  рабочих блузах. Они повернули к кафе, и один из них, очевидно, задел
"первопоходника".  Тот  отшатнулся,  лицо  его  выразило  такое  презрение и
злобу, что землекоп, обернувшись, обозвал его "merde" (дерьмо).
     "Первопоходник"  шагнул  к землекопу. Он стоял усмехаясь - здоровенный,
широкоплечий.  Рабочий  понимал, что перед ним "белая кость", бывший офицер.
"Первопоходник"  тоже  понял,  чем  может  кончиться  для  него  схватка, и,
бормоча ругательства, ушел.
     Якушев  размышлял  о  происшедшем.  Конечно, землекоп знал, с кем имеет
дело.  Трудовой  народ  Парижа раскусил эмигрантов, особенно тех, кто не мог
забыть   дворянскую  спесь...  Какие  еще  уроки  нужны  этим  людям?  Когда
одумаются эти господа?.. Вероятно, не скоро.
     И  еще  у  Якушева  была  встреча  возле  русской церкви на улице Дарю,
встреча   с   девушкой,   повязанной   платочком,  из-под  которого  глядели
испуганные  голубые  глаза.  Она  шла позади супружеской пары - он с холеным
лицом,  с  подкрашенными  усами, рядом семенила супруга в старомодной шляпке
под   вуалью.   Мельком   брошенный   в  их  сторону  взгляд  объяснил  все:
петербургский  барин,  его  супруга  и прислуга, несчастная русская девушка,
вывезенная барином для чего-то в Париж.
     Эту  встречу  долго  не  мог  забыть Якушев. Вернувшись в гостиницу, он
нашел  записку  Арапова:  "Вас ждут на рю де Гренель завтра, в девять утра".
На  рю  де  Гренель,  в здании бывшего царского посольства, все еще пребывал
посол  Временного  правительства Маклаков, хотя многие эмигранты, и особенно
монархисты,  его  не  признавали  и  ненавидели. Левое крыло здания занимали
тоже   не  признававшие  посла  Маклакова  представители  штаба  Врангеля  -
генералы  Миллер  и  Хольмсен.  Якушев  приехал туда в девять часов утра. Во
дворе,  загаженном мусором, уже толклись какие-то мужчины и женщины, спорили
о том, кому первому пройти в канцелярию.
     Арапов  и  Якушев поднялись по лестнице на второй этаж, где было почище
и  потише.  Встретил  их  адъютант. Он был в штатском, но щелкал каблуками и
скользил по паркету, точно при шпорах и с аксельбантом через плечо.
     Якушева  ждали  и тотчас провели к Хольмсену. По тому, как тот поспешил
навстречу, можно было догадаться, что Арапов сделал ему хорошую рекламу.
     - Много,  много слышал о вас лестного... С особенным удовольствием вижу
вас в добром здравии.
     Якушев  немало повидал на своем веку генералов, он знал, как обходиться
с  ними, и тотчас сказал, что считает для себя особой честью познакомиться с
его превосходительством.
     - Полковник фон Лампе просил лично вручить сам это письмо.
     Хольмсен взглянул мельком на письмо и отложил.
     Якушев, чуть понизив голос, спросил:
     - Думается,  что вашему превосходительству будет небезынтересно, какими
письмами меня снабдил Николай Евгеньевич Марков?
     - Ах, старая лиса... Любопытно, что он там написал?
     - Письма запечатаны. Адресованы графу Гендрикову и князю Оболенскому.
     Якушев положил на стол запечатанные письма.
     Хольмсен  позвонил  и,  отдав  адъютанту  письма,  приказал  "деликатно
вскрыть".
     - Не извольте беспокоиться... Ювелирная работа.
     Пока   где-то   вблизи   проделывалась   "ювелирная  работа",  Хольмсен
распространялся  о  том,  как высоко главнокомандующий Врангель ценит работу
"Треста"  и  самого  Якушева.  Тем  временем  принесли  вскрытые  письма,  и
Хольмсен  занялся  ими.  Не  без удивления Якушев услышал, что Марков о нем,
Якушеве,   самого   лучшего   мнения,  что  именно  Марков  первым  узнал  о
существовании разветвленной монархической организации в России...
     - А  вот это интересно! - воскликнул Хольмсен. И Якушев, едва сдерживая
улыбку,  услышал  брань  по  адресу  Хольмсена,  Миллера, Климовича и самого
Врангеля, который "спит и видит себя во главе Российской державы".
     - Ах  старая  каналья! Недаром мы следим за его перепиской, - он достал
из  железного  ящика  синюю  папку. - Вот извольте видеть его секретный код:
Николай  Николаевич - "Донской", Кирилл - "Юнкер", Маклаков - "Стервецов"...
В  бирюльки играет, интриган! Но о вас отзывается хорошо: "За корректность и
лояльность  Федорова (Федоров - это вы) ручаюсь. Этот человек нам известен и
проверен..."  Но  добавляет: "Надо помешать поездке Федорова к Онегину". Это
он  Врангеля  так  окрестил,  еще  очень благородно. Дальше пишет о скупости
наших богачей. В этом прав, скуповаты, подлецы.
     И  Хольмсен отдал письма для дальнейшей "ювелирной работы", на этот раз
по запечатыванию.
     Следующее  свидание  произошло  на  улице  Казимира  Перье  у  генерала
Миллера, где встретил Якушева все тот же Хольмсен.
     - К  моему  глубокому сожалению, - сказал он, - Миллер откомандирован в
распоряжение главнокомандующего и отбыл в Сербию.
     - Весьма огорчен...
     - Но  это  не  главное,  главное  -  центр  нашей работы переносится из
Белграда  в Париж. Оно к лучшему. Белград все-таки в стороне. Я вас порадую.
Вами   заинтересован   его   высочество  Николай  Николаевич,  и  я  получил
приказание сопровождать нас к его высочеству.
     Якушев  с трудом сохранял спокойствие. Все, что было задумано в Москве,
осуществлялось в точности.
     27 августа Якушев был принят Николаем Николаевичем.
     В отчете об этом свидании сказано:
     "Аудиенция  мне была дана на вилле графа Тышкевича, где обитает Николай
Николаевич. Сопровождал меня Хольмсен.
     С  того  времени  как  я  видел  "Верховного" в 1917 году на Кавказе, в
Тифлисе,  он  мало изменился. Та же бесконечно длинная фигура, - впрочем, он
вставил зубы, помолодел. Был одет в штатское платье. Начал разговор игриво:
     - Вы  приехали удостовериться, не нахожусь ли я в параличе?.. Итак, что
я  делал с тысяча девятьсот семнадцатого по тысяча девятьсот двадцать третий
год.  Это  вас  интересует?  После  Февральской  революции  я желал защитить
родину,  но получил письмо от князя Львова... Он писал, что никто из царской
фамилии  не  должен состоять на службе, гражданской или военной. После этого
я  сложил с себя звание главнокомандующего на турецком фронте и отправился в
Крым, а оттуда на юг Франции.
     Выслушав это, я сказал:
     - Мы,  то  есть  Монархическая  организация  центральной России, готовы
идти за вашим именем и отдаем себя в ваше распоряжение.
     Он ответил быстро, как ученик, вызубривший урок:
     - Чтобы  возглавить  движение,  нужно  иметь  мнение  всей России, а не
только   эмигрантов.   Тогда  я  могу  посвятить  свои  силы  восстановлению
законности и порядка.
     (На  самом же деле мне стало известно, что его супруга Стана-Анастасия,
черногорка,  "Черная  опасность",  как  ее  называли,  писала  гофмейстерине
Голицыной, чтобы та готовила чемоданы.)
     Дальше  Николай  Николаевич  выразился в том духе, что он не предрекает
будущего строя, но уверен, что строй будет монархическим.
     Тут я решил, что называется, резать правду-матку:
     - Ваше  высочество,  раболепства и низкопоклонства вы от меня не ждите.
Буду  говорить  резко  и грубо всю правду. Вы являетесь для нас колоссальным
козырем,  но этот козырь - последний, его надо беречь, заменить его нечем, и
потому  нельзя  рисковать.  Есть  опасность  преждевременного выступления со
стороны эмигрантов...
     Говорю   и  вижу:  Хольмсен  сидит  словно  на  иголках  -  как  это  я
осмеливаюсь так разговаривать с великим князем? Однако тот заволновался:
     - Никто  меня  не  уговорит выступить преждевременно. Я буду ждать зова
всей  России,  ваше  обращение  оттуда  -  первое.  Если  вся Россия, тогда,
конечно...
     "Ну,  -  думаю,  -  не  скоро  ты  дождешься "всей России", - и решился
"топить" Маркова:
     - Николай   Евгеньевич   требует   от   меня,  чтобы  я  назначил  срок
выступления, настаивает на признании Дмитрия Павловича вашим заместителем.
     "Длинный" обозлился:
     - Опять  этот  старик, как дятел, долбит свое! Все равно не послушаюсь.
Никого  из родственников с собой не возьму. У нас на семейном совете решено,
чтобы  все члены семьи сидели смирно и вели себя прилично. Дмитрий Павлович?
Бабник!  Какой он царь! Сын Петра Николаевича - Роман Петрович? У него голос
писклявый.  Разве  он  годится  в  цари? А Кирилл Владимирович? Никто его не
принимает  всерьез.  Затея  его  окончательно  провалилась. К тому же у него
тик, с тех пор как тонул. Хорош царь - гримасничает и дергается, как паяц.
     Я  доложил  свой  план, возражал против необдуманных восстаний и бунтов
на окраинах, чтобы сберечь наши силы до решительного часа.
     - Отлично.  Но на армию Врангеля не надейтесь. У вас свои силы. У вас -
фронт,  у  нас  -  тыл.  Нужно  сговориться  с  иностранными  державами  и с
финансистами. Для этих переговоров хорош Коковцов.
     Перехожу к главному.
     - Управлять  Россией должны те, кто прожил там тяжелые годы. Мы сами не
претендуем  на  посты, мы образуем партию, которой будет руководить монарх и
Политический совет партии.
     - Согласен.  Такая  партия  нужна. Без решения совета вашей партии - ни
шагу.
     Заговорили о внешней политике. Принесли географические карты.
     Все  лимитрофы  упразднить,  кроме  Польши,  но в отношении ее - только
неясные обещания, чтобы потом можно было отказаться.
     Снова разговор о Маркове и его лозунге "За веру, царя и отечество".
     - Пока   не  подходит.  Лучше  "Законность  и  порядок".  Точка.  Нужны
обращения  ко мне с мест. Меня глубоко тронул верноподданнический адрес. Это
нужно  для  переговоров  с  иностранными  правительствами и финансистами для
займов.
     - Не  найдет ли ваше высочество возможным выпустить воззвание от вашего
имени?
     - Пожалуй.  Выпустим  своевременно.  Но  текст  предварительно покажете
мне.
     Аудиенция продолжалась три часа".
     Арапов  с  нетерпением  ожидал  возвращения Якушева. Выслушав рассказ о
свидании, сказал:
     - Старик  одряхлел,  инертен,  окружен  интриганами.  В Кирилле мы тоже
разочарованы. Нет царя, да и только!
     И с горя напился в "Кавказском погребке" на Монмартре.
     В  Париже  Якушев  заключил  соглашение  между  "Трестом"  и ОРА, между
внешними  и  внутренними торговыми группами, как эти две организации условно
назывались.  Вся  переписка должна была идти через Хольмсена. Представителем
"Треста"  в  Париже  назначался молодой князь Ширинский-Шихматов, в Берлине,
на   Потсдамерштрассе,  27,  обосновался  другой  представитель  "Треста"  -
Арапов.
     Якушев вернулся в Москву.
     Подводя  итоги  своей  поездки, он не обольщался, но все же считал, что
основная   задача   выполнена:   "Тресту"   удалось   проникнуть   в  Высший
монархический  совет,  завязать  сношения  с  Врангелем и, наконец, добиться
аудиенции у Николая Николаевича.
     Подробности  поездки  обсуждались  с  Артузовым, Пилляром и Старовым. О
результатах  ее  Артузов  докладывал  Дзержинскому.  Он  нашел,  что  Якушев
действовал  умно  и  вполне  оправдал  доверие.  Дзержинский еще раз обратил
внимание  на  необходимость  помощи  Якушеву в военных делах. "Тресту" нужен
опытный специалист - начальник штаба.
     - Это  должна быть фигура авторитетная, чтобы ей доверяли монархисты, -
сказал Артузов.
     - Что вы думаете о товарище Потапове? - спросил Дзержинский.
     - О Николае Михайловиче?
     - Да.   Он   вполне  подходит.  Для  белых  это  фигура  импозантная  -
генерал-лейтенант,  генштабист.  Поговорите  с  ним.  Словом  -  действуйте,
решайте сами, как было с Бирком. Оправдывает он наше доверие?
     - Вполне.
     - Вот и хорошо. До свидания.
     Позвонил  телефон,  и,  уже  закрывая  за  собой дверь, Артузов услышал
голос Дзержинского:
     - Относительно заказов локомотивов в Швеции мое мнение...


27

     - Пока  все  идет  хорошо,  - сказал Артузов Якушеву, - но представьте,
эмигранты  пожелают  послать  сюда  ревизоров...  Ведь хотели же они послать
своего представителя на мнимый съезд членов "Треста".
     - Я  это  предвидел и предупредил, чтобы без нашего разрешения никого в
Россию  не  посылали.  "Трест"  за  их безопасность не отвечает. А по поводу
посылки  на  съезд их делегата было сказано, что наше приглашение три недели
провалялось  в  канцелярии  Высшего монархического совета на Лютцовштрассе и
попало  к  Маркову  после  того,  как представители с мест разъехались. Вот,
мол,  какие  промахи  мешают  нашей  многотрудной  работе,  вызывают  боль и
разочарование.
     Якушев  привез  письмо  великого  князя Дмитрия Павловича, адресованное
"Тресту",  и  огласил  его  в  Политическом  совете  и  на Болоте специально
собравшейся "пятерке".
     "Передайте  единомышленникам,  что  я  душой  с  ними,  - писал Дмитрий
Павлович  - ...праздничный колокольный трезвон возвестит, что настал великий
час..."
     Аудиенция  у  Николая  Николаевича  и  обещание  денег "Тресту" подняли
авторитет  Якушева  среди монархистов - членов МОЦР. Ртищев настаивал на его
поездке  в  Петроград,  там,  по  его словам, образовались сильные группы во
главе с "весьма достойными людьми".
     Якушев  не  возражал,  но  сказал,  что поедет туда после реорганизации
Политического  совета  "Треста". Сейчас он занят подысканием авторитетного в
военном  деле  кандидата,  который  мог  бы  возглавить штаб "Треста". О ком
речь? Пока тайна.
     На  этом  совещание кончилось. Якушев остался наедине со Стауницем. Тот
сообщил  ему уже известные сведения об отъезде Романа Бирка в Ревель, о том,
что "окно" на эстонской границе организовано и действует.
     Якушев спросил с Зубове.
     - Слишком  осторожен,  -  ответил  Стауниц.  -  Нервничает. Напуган. Но
имеет большие возможности.
     - Посмотрим, как он их реализует.


28

     В  Москве,  в доме на Лубянской площади, внимательно следили за опасной
возней,  которую  поднимали  контрреволюционные  группы,  подобные "пятерке"
Стауница.   Ликвидировать   их  еще  не  настало  время:  с  этими  группами
стремились  связаться  эмигрантские  монархические  организации за границей.
Поездка  за границу придала Якушеву в глазах заговорщиков вес: он был принят
"самим"  Николаем Николаевичем, уполномочен Верховным монархическим советом.
Росту  авторитета  Якушева  способствовало  и  его сообщение о том, что пост
начальника    штаба    МОЦР    согласился    принять    генерального   штаба
генерал-лейтенант,  имя  которого  он  не может пока назвать по соображениям
конспирации.
     Николай  Михайлович  Потапов  посетил  Артузова.  Артузов положил перед
Николаем  Михайловичем  несколько  внушительных  папок и оставил его наедине
более  чем  на два часа. Когда же вернулся, то разговор зашел не о деле, а о
Достоевском  и его "Преступлении и наказании", вернее, о том как изображен в
романе следователь Порфирий Петрович.
     - Я  лет  пять  назад  видел  в роли Раскольникова артиста Орленева. Он
меня  привел в восторг. Но исполнитель роли Порфирия был не менее талантлив.
Забыл его фамилию. А роль ведь труднейшая... - говорил Потапов.
     Артузов  интересовался  театром  и  литературой и охотно поддержал этот
разговор:
     - Достоевский  говорит  о  деле следователя, что это искусство, в своем
роде   художество.   И   описал  Порфирия  Петровича  замечательно.  Логика,
убедительность  доводов, глубокий психологический анализ душевного состояния
Раскольникова  -  вот  пути  следствия.  А его игра с Раскольниковым! Игра в
простодушие,  с виду такой безобидный чиновник, куда ему до Раскольникова! А
как  он  расставляет  ловушки? Молодым следователям надо читать и читать эти
главы  романа.  Профессия следователя - наблюдать, наблюдать и, отталкиваясь
от  деталей,  искать  главное. Но, разумеется, время другое, и преступления,
которыми  мы занимаемся, другие. Враги говорят о каких-то сверхъестественных
методах  следствия  в ГПУ, чуть ли не о гипнозе. Чепуха! Стараешься доказать
подследственному,  что дело, ради которого он рисковал жизнью, обречено, что
он  был  обманут  и  действовал  вслепую,  не понимая, кому служит. Конечно,
встречаются  исступленные  фанатики.  Но  и  тут мы не забываем о том, о чем
всегда  говорит  Дзержинский: надо помнить, что лишенный свободы ограничен в
защите;  лишение  свободы  есть  зло,  но  к  нему еще надо прибегать, чтобы
восторжествовало  добро  и  правда... Дело, с которым вы познакомились, тоже
нужно делать, чтобы восторжествовала правда.
     - Понимаю.  Я  прочитал  все  материалы  о  "Тресте".  Кого же я должен
играть в этой увлекательной пьесе?
     - Мы,  так сказать, одолжили вас у нашего военного ведомства. Зная вас,
Феликс  Эдмундович  считает,  что  именно  вы  можете  с  успехом изображать
начальника   штаба   "Треста".   Якушев,   при  всех  его  способностях,  не
авторитетен в военных вопросах.
     - Якушев...  Поразительно,  как  вы могли перевоспитать такого зубра. Я
его  немного  знал,  ума ему не занимать, ловкости тоже... Когда-то он ловко
сделал карьеру...
     Позвонил телефон. Артузов сказал в трубку:
     - Конечно.  Прошу. - И продолжал, обращаясь к Потапову: - Сейчас придет
Якушев. Я вас оставляю одних, так вы лучше договоритесь.
     И он вышел. Через несколько минут вошел Якушев.
     - Вы  помните наш разговор в госпитале? Как я был наивен и просто глуп,
-  начал  он. - Я впервые соприкоснулся с "Верховным". Какая ограниченность,
какой  ничтожный  кругозор,  убожество  мыслей. И при этом претензия на роль
державного  хозяина,  заученные  слова о народе, который якобы только и ждет
царя-батюшку  и  готов  претендента  на  престол  завалить  всеподданнейшими
адресами...
     - Все  это  так,  но  за  эту  куклу  держатся несколько десятков тысяч
отъявленных  головорезов, одержимых ненавистью к советской власти. Мы с вами
раньше  вер