е то янычар, не то казаков.
     - Пан  Мартын,  успокойся, - примирительно проговорил Арсен. - Присядем
в  кружок  вот здесь на травке, достанем, чтоб не терять времени, хлеб и то,
что у нас найдется к нему, да тишком да ладком рассудим наши дела.
     Он  расстелил  в  тени  под  вербой широкую попону, вынул из сакв сухие
турецкие  коржи  и жареную баранину, положил снедь на широкие листья лопуха.
Новак  прибавил  краюху  хлеба  и  кусок  солонины. Спыхальский, завидя еду,
примолк.
     Вдруг все почувствовали, что проголодались.
     Некоторое  время  слышалось  лишь громкое причмокивание Спыхальского да
издали  довольное  похрапывание коней, которые с наслаждением уминали сочную
траву.
     С речки потянул ветерок, остужая разгоряченных путников.
     Когда завтрак был закончен, Арсен сказал:
     - Теперь, пан Мартын, можно и поговорить... Чего ты хочешь?
     - Смертной  казни!  -  вновь  вспыхнул неугомонный пан Спыхальский. - И
пусть  я  буду  песий  сын, если требую слишком многого!.. Не помешал бы ты,
Арсен,  с  Ненко,  я уже снял бы с этих белых плеч тоту голову, голову змеи,
голову Горгоны, коварной изменщицы!
     - Ясно,  -  произнес  Арсен  и  обратился к Вандзе. - А что скажет пани
Вандзя?   Почему  она  убежала  от  своего  богом  данного  мужа?  Куда  она
направлялась?  Кто  надоумил  ее  так  поступить? И какое письмо она имела с
собой? Пусть пани говорит все. Все, ничего не утаивая!
     Вандзя  несмело  глянула  на  мужчин,  окружающих  ее,  немного  дольше
задержала   взгляд   на   покрасневшем   лице   Спыхальского  и  тихо  стала
рассказывать:
     - Когда  я  выходила  за  пана  Мартына  замуж, я его любила. Но вскоре
убедилась,  что  он ко мне холоден и заглядывается чем дальше, тем больше на
нашу соседку, пани Зосю, жену пана Ястржембского...
     - Кгм, кгм, - закашлялся Спыхальский и опустил глаза.
     - Я отплатила ему...
     - О небо! - воскликнул пан Мартын, сжав кулаки.
     - Хотя  я  совсем  не  была  влюблена  в  одного  пана, я позволила ему
поухаживать за мной.
     - Если   бы   я  только  знал,  убил  бы  тебя  еще  тогда!  -  рявкнул
Спыхальский.   -   Так   все  перевернуть!  Мою  горячую  любовь  выдать  за
холодность!..  И кого допустила волочиться за собой! На кого променяла меня!
На изнеженного мерзкого слизняка! Тьфу!
     - Детей  у  нас с паном Мартыном не было, и потому, когда он неожиданно
исчез...
     - Исчез!..  Люди,  вы слышите? Она говорит - исчез! Я, который оборонял
Каменец и был взят турками, чтоб им пусто было, в полон!
     - Я  осталась совсем одинокой, - продолжала Вандзя, не обращая внимания
на выкрики Спыхальского. - Я не знала, куда деться, где найти приют.
     - Как же, легко поверить!
     - Потом  случилось  худшее:  напали кочевники, схватили меня и увезли в
Крым...  Я  тяжко  страдала, убивалась по дому, по родной земле, готова была
на любые муки, чтобы вернуться...
     - Ничего...  Вскоре  утешилась...  В  объятиях  салтана,  пся  крев!  -
Спыхальский опять задрожал от гнева и схватился за саблю.
     Но Арсен придержал его руку.
     - Приди  в  себя,  пан  Мартын!  Выслушай  все  до  конца, как подобает
мужчине... Говори дальше, пани!
     - Что я могла поделать? Я была рабыней... Наложницей...
     - Холера ясная! - не сдержался несчастный пан Мартын.
     - Когда у меня родилась двойня, сынки Али и Ахмет...
     - Вы слышите?.. Проклятье!
     - ...мурза  забыл  про гарем и стал называть меня не иначе как любимой,
единственной  ханум, нэнэй* его сыновей, которые после него будут салтанами!
И  хотя сердце мое еще рвалось на родину, хотя я почти каждую ночь видела во
сне  родимый  край  и  оставшихся  там  близких  людей,  постепенно  стала я
привыкать  к мысли, что отец моих детей - мой муж, дом моих детей - мой дом,
а родина моих детей - моя вторая родина...
     ______________
     * Нэнэ (татарск.) - мать, мама.

     - Матка  боска,  что  говорит  эта  женщина!  -  Пан Мартын так стукнул
кулаком по земле, что берег вздрогнул. - Да она трижды заслужила смерть!
     - Когда  подросли  мои  сыночки,  когда  их  губки  уже лепетали нежное
словечко  "нэнька",  когда  их  ручонки  не  только  искали  мою грудь, но и
обвивали  мою  шею,  я  поняла, что на свете есть такая любовь, с которой не
может сравниться никакая другая, - материнская любовь!..
     Спыхальский склонил голову, умолк.
     А Вандзя после паузы продолжала:
     - Не  долго  пришлось  мне  радоваться  детям. В один ясный летний день
напали  казаки,  сожгли  Ак-Мечеть,  поубивали  многих,  а тех, кто не успел
бежать  в  горы,  забрали  в  плен... Нет, я не говорю, что стала полонянкой
запорожцев.  Они  считали,  что  освободили  меня  из неволи агарянской. И я
вместе  со всеми возвращалась на родную землю... В походе я встретила своего
бывшего  мужа... Но неимоверная тоска по детям, которых, я уверена, спас мой
муж,  салтан,  точила сердце... Душа рвалась в Крым, к маленьким беззащитным
сироткам,  которые  и  днем  и  ночью стояли в моем воображении, протягивали
ручонки и звали к себе... Так могла ли я не возвратиться к ним?..
     - Бедняга, - вздохнул Арсен.
     - Мне  помог  полковник  Яненченко,  наш сосед, которому я открыла свою
тайну.  Он  дал  мне письмо к кафеджи в Каменце, чтобы тот переправил меня в
Крым...
     - Проклятье!  -  взревел  Спыхальский,  услыхав  неожиданную  для  него
новость. - Я убью его!
     - Теперь  вы  все знаете, панове, - прошептала Вандзя. - Теперь судите:
чем  я  виновата  перед  паном  Мартыном?  Может  быть, тем, что люблю своих
детей?
     Она  умолкла  и низко наклонила голову. Остальные тоже притихли. Только
Спыхальский зло сопел.
     Едва  слышно шелестела на вербе листва. Из голубой выси улыбалось земле
и  людям  и  всему живому золотое солнце. С речки веяло приятной прохладой и
остро-терпким  запахом  аира и водорослей. Из рощи, раскинувшейся неподалеку
под горой, доносилось умиротворяющее кукование.
     Каждый  невольно  прислушивался  к  кукушке. Никто не решался вспугнуть
ее,  так как хотелось узнать, сколько лет насчитает ему пестрая птица? Долго
ли еще осталось жить на этой широкой, милой земле?
     Но вот вещунья умолкла, и снова наступила звенящая тишина.
     Арсен в задумчивости повторил последние слова Вандзи:
     - Действительно,  чем  провинилась  эта женщина?.. Тем, что любит своих
детей и хочет их увидеть, пан Мартын? Что ты на это скажешь?
     Спыхальский  долго  сидел  с  опущенной головой. Судя по тихим вздохам,
вырывавшимся  из его груди, и все меньше и меньше подрагивавшим усам, буря в
его душе начала утихать.
     Наконец он поднялся, обвел всех взглядом.
     - Арсен,  я  давно  убедился,  что  среди нас ты самый рассудительный и
справедливый  человек.  И  сердце  у  тебя  доброе... За это люблю тебя, как
брата...  Так пускай эта женщина... едет... куда ей надо... Только бы с глаз
моих!  Но  клянусь  памятью отца, если она опять станет когда-нибудь на моем
пути, то... - голос его загремел и вдруг резко оборвался.
     Арсен положил ему руку на плечо.
     - Понятно,  Мартын...  Она  поедет  с  нами  до Немирова, оттуда - куда
захочет.  -  И  повернулся  к Вандзе: - Иди, пани, собирайся в дорогу, у нас
тут будет еще мужской разговор...
     Когда Вандзя встала и отошла, Арсен сказал:
     - Ну  вот,  с этим делом покончено... А теперь, пан Мартын и пан Новак,
смотрите  сюда...  -  Он  достал из кармана кусочек бумаги и подал Новаку. -
Пан,   кажется,   понимает  по-турецки,  так  пусть  прочитает  и  для  пана
Мартына...
     Новак прочитал и перевел письмо.
     - Стонадцать   дзяблов!   -  воскликнул  Спыхальский.  -  Что  все  это
означает, Арсен? Чье это письмо? Как оно попало к тебе?
     - Я отобрал его у Вандзи...
     - Неужели полковника Яненченко?..
     - Да,  его  послание  каменецкому  паше. Как слышал, он предлагает паше
свою  помощь,  чтобы  турки  взяли  Львов...  Видишь,  пан  Мартын, дело тут
намного важнее, чем измена пани Вандзи!
     - По  правде говоря, много серьезней, разрази меня Перун! Что же теперь
делать?
     - Мы должны немедля мчаться во Львов, - встрепенулся Новак.
     - Да.  Я  отдаю  вам  письмо,  чтобы  оно  попало  прямо в руки гетману
Яблоновскому,  -  сказал  Арсен.  -  Пусть  он сам решит, как рассчитаться с
предателем!
     - Друзья  мои,  я  вовсе  не  думал возвращаться во Львов! - воскликнул
Спыхальский.  -  Теперь  туда  ничто не тянет - ни во Львов, ни в Круглик!..
Думал, что с тобою поеду, Арсен... На Украину!
     - Друг  мой,  -  Арсен  обнял его за плечи, - я был бы очень рад вместе
прибыть  домой. Сам знаешь, с какой радостью все мои встретили б тебя... Как
сына,  как  брата.  Но  сейчас  ты  должен  сопровождать пана Новака. Дорога
далекая  и  опасная,  а  письмо надо доставить обязательно. Вон ведь о каком
исключительном деле речь идет!
     - Понимаю, - шумно вздохнул пан Мартын.
     - Дорогу к нам ты, думаю, хорошо знаешь?
     - Еще бы!
     - Так  вот,  когда  соскучишься  нестерпимо, приезжай, друг! Двери моей
хаты,  если  она  у  меня будет, всегда для тебя открыты. Сердце - тоже! - И
Арсен трижды крест-накрест расцеловался со Спыхальским.


9

     Полковник  Яненченко  шагнул  через  порог  и,  придерживая левой рукой
саблю, чтоб не гремела, почтительно поклонился.
     - Звали, ясновельможный пан гетман?
     - Да,  пан  Ян,  - ответил Яблоновский, пристально разглядывая статную,
перетянутую  в  талии  фигуру полковника. - Проходи, садись... У меня к тебе
важный разговор.
     Яненченко  окинул  взглядом  просторную  комнату. Рядом с темным резным
столом  гетмана  сидели  двое - Спыхальский и Новак. Что-то в выражении глаз
этих  шляхтичей  не понравилось полковнику, но он не мог понять, что именно,
и  потому отмахнулся от тревожной мысли, которая не оставляла его со времени
отъезда пани Вандзи.
     - Слушаю,  милостивый пан, - сказал он, садясь на табурет и ставя между
коленей саблю.
     Яблоновский  молчал.  Его  худощавое надменное лицо было непроницаемым.
Холодные  голубые  глаза  сосредоточенно  изучали каждую черточку физиономии
полковника,  и от этого Яненченко становилось все более не по себе. Зачем он
понадобился гетману? Какое у того важное дело к нему?
     - Как живется пану во Львове? - спросил наконец Яблоновский.
     - Спасибо, хорошо.
     - Никто не притесняет, не обижает здесь пана?
     - Слава богу, никто.
     - Так   почему  полковник  за  приют  и  щедрость  его  милости  короля
польского, а также за мою благосклонность платит черной неблагодарностью?
     У Яненченко душа ушла в пятки.
     - Как позволите понимать ваши слова, пан гетман?
     Яблоновский  стремительно  встал,  склонился над столом и ткнул чуть ли
не  под  самый  нос  полковнику  записку  -  его, Яненченко, тайное послание
каменецкому паше.
     - Пан узнает свою руку? - грозно спросил Яблоновский.
     Яненченко  побледнел.  Во  рту пересохло. Теперь ему стало ясно, почему
гетман  вызвал  его к себе в такое неподходящее для аудиенции время и почему
откровенно  враждебные  взгляды  у  Спыхальского и Новака. Но полковник и не
подумал сразу сдаваться.
     - Пан  гетман  шутит?  -  изобразил  удивление  Яненченко.  -  Ведь тут
написано по-турецки!
     - Это  лишнее  доказательство  того,  что полковник умный враг, который
знает  не только польский и русский языки, но и турецкий... Надеюсь, что пан
полковник   будет   разумным   до  конца  и  не  заставит  нас  прибегать  к
унизительным для шляхтича способам допроса.
     - Ясновельможный  пан,  я  не  могу  понять,  в  чем,  наконец, вы меня
обвиняете! - воскликнул Яненченко, поднимаясь с табурета.
     - В  предательстве,  пан!  - с ударением сказал гетман. - В том, что ты
намеревался сдать Львов туркам!
     - Неправда! Это чья-то злобная выдумка!
     - Выдумка?  -  Яблоновский  иронично  ухмыльнулся.  -  Мне  тоже  очень
хотелось  бы поверить, что это лишь вымысел, ибо пригрел во Львове и взял на
королевскую   службу   пана  я.  Однако  доказательства  таковы,  что  в  их
правдивости нет ни малейшего сомнения!
     - Доказательства? Уверен, никто их представить не может!
     - О!  За  этим далеко ходить не придется... Вот перед тобой, предатель,
паны  Спыхальский  и  Новак, они только что вернулись из Каменца, где видели
пани  Ванду  Спыхальскую.  Спасая  свою  жизнь,  женщина рассказала, от кого
получила это письмо.
     - Я повторяю - это поклеп!
     - Следствие   выяснит  все,  и  ты  сможешь  на  суде  доказывать  свою
невиновность. А сейчас позволь твою саблю!
     Спыхальский  и  Новак  встали  вплотную  рядом  с  полковником, который
дрожащими руками отстегнул от пояса саблю и положил на стол перед гетманом.
     - Отведите его в темницу, Панове! Да приставьте надежных часовых!


ЗАВЕЩАНИЕ КОШЕВОГО


1

     Ни  в  то  лето,  ни  зимой Кара-Мустафа на Киев так и не напал. Турция
стала  готовиться  к  большой  войне с Австрией. Австрия, Венеция и немецкие
княжества   объявили   крестовый   поход   против  Османской  империи.  Папа
Иннокентий  XI  принудил католическую Польшу присоединиться к этой коалиции,
и  хотя  Речь  Посполитая  к тому времени была вконец истощена беспрерывными
войнами  и шляхетсткими междоусобицами, король Ян Собеский начал пере говоры
с   Австрией   о   взаимопомощи   и   обязался   в  случае  войны  выставить
сорокатысячное  войско.  Поэтому  Кара Мустафа не решился продолжать войну с
Россией.  Сыграло свою роль и то, что запорожцы опустошили Крым, а осенью до
основания  разрушили  восстановленные  янычарами  крепости  в  устье Днепра,
которые должны были стать опорными базами турок.
     Обескровленные  и разоренные многолетними войнами Россия и Левобережная
Украина  получили  наконец  некоторую передышку. Самойлович, власть которого
распространялась  только  на  Левобережье  и Киев с небольшой территорией на
запад  и  юг  от него, ограниченной речками Ирпенем и Стугной, пополнял свои
поредевшие  полки  и посылал тысячи грабарей на строительство оборонительных
сооружений  в  Киеве. Из глубины России по Днепру и Десне сюда плыли ладьи с
войском,  боеприпасами,  железом,  плотогоны  сплавляли строительный лес для
моста через Днепр и для палисада вокруг города.
     После  неудачного  похода  на  Левобережье  Юрий  Хмельницкий больше не
высовывался  из  Немирова.  Да и в самом Немирове он чувствовал себя, как на
вулкане.  В  течение  лета  и осени на Подолии повсюду вспыхивали восстания.
Отряды  запорожцев,  посланные  Серко,  поднимали  людей  на  борьбу  против
турецко-татарских завоевателей и ненавистного изменника Юрия Хмельницкого.
     С  наступлением  зимы восстания стали затухать. Лютые морозы и глубокие
снега  заставили повстанцев свернуть боевые действия: запорожцы возвращались
в Сечь, а крестьяне разбредались по селам и хуторам.
     Арсен  и Роман вместе с отрядом Палия совершали рейды по Надднестровью,
Подолии,  не  раз  наведывались тайно в Немиров к Младену и Ненко, приносили
от  них запорожцам ценные сведения о турках и ордынцах, об их планах, о Юрии
Хмельницком,  но нигде и ни от кого так и не смогли ничего услышать о Златке
и  Стехе.  Девушки  словно  в  воду  канули. Их след терялся, как продолжали
думать  казаки,  в Крыму, среди невольников салтана Гази-бея. Друзья рвались
снова  в Крым, но после разгрома запорожцами Крымского ханства и крепостей в
устье  Днепра  все  пути туда для них были отрезаны. Серко тоже ничего на ум
не  приходило  такого,  чтобы  помочь  казакам.  Правда,  весной  он сообщил
Арсену,   что   готовится   русское   посольство  в  Бахчисарай  для  мирных
переговоров  с  ханом,  и  обещал  посодействовать,  чтобы Арсена включили в
состав  посольства,  как  толмача,  а Романа - как джуру. Казаки жили теперь
этой надеждой.


2

     Зимою  силы  Ивана  Серко  быстро  таяли,  но  из  Сечи  он не выезжал.
Повседневные  заботы об укреплении крепости, о строительстве новых и починке
старых  челнов,  об изготовлении пороха, селитры и оружия и множество разных
больших  и  малых  дел  держали  его  на  ногах.  Он  осунулся,  плохо спал,
чувствовал  отвращение к пище. Сечевые лекари и знахари поили его настоями и
отварами  трав  и кореньев, но ничто не помогало. После пасхи кошевому стало
так  плохо,  что  он  покинул  Сечь и уехал в Грушевку, свой хутор на берегу
Днепра.
     Однажды   примчался  оттуда  гонец,  передал  Палию,  Арсену  и  Роману
приказание  кошевого  немедленно  прибыть к нему. У Арсена дрогнуло сердце -
неужели гетман согласился включить их в состав посольства?
     До  Грушевки  было  недалеко,  и казаки скоро домчались до нее. Оставив
стреноженных  коней  на  лугу,  они  поднялись вверх к хутору и остановились
перед  большой  хатой, на которой курилась широкая труба, сплетенная из лозы
и обмазанная красной глиной. Из хаты вышел джура кошевого.
     - Кошевой на пасеке, - сказал он.
     Казаки  прошли  садом, спустились в уютную низинку, ведущую к Днепру, и
направились  по  тропинке  к  небольшой  опрятной хижине. За ней, на пологом
склоне,  виднелись  ульи-дуплянки. В полуденной солнечной тишине густо пахло
медом и воском. Деловито сновали пчелы.
     Возле  хижины, под развесистой старой липой, за длинным столом, который
был  уставлен  мисками  с  жареной  рыбой,  лапшой,  сотами  с медом, сидели
старшины  и  бывалые, заслуженные казаки. Во главе стола на дощатом топчане,
опираясь  острыми  локтями  на пышно взбитые подушки, полулежал Серко. Перед
ним стояла миска со свежими искрящимися сотами и кружка узвара.
     Увидев  кошевого,  Арсен  чуть было не вскрикнул от жалости. Что с ним!
Вместо  кряжистой  фигуры  -  немощный  скелет,  обтянутый желтой сморщенной
кожей. Вместо блеска в глазах - угасший, равнодушный взгляд...
     Прибывшие поздоровались:
     - Челом, батько кошевой! Челом славному товариству!
     Серко ожил, увидев Арсена. Поманил его пальцем:
     - Иди сюда, голубчик!
     Арсен  подошел, сел на топчан. Серко обнял его и, притянув слабой рукой
к себе, поцеловал в щеку.
     - Рад   видеть  тебя,  сынок...  Получил  весть  из  Батурина:  поедешь
толмачом  с  московским стольником Тяпкиным в Бахчисарай. Может, узнаешь там
что-либо про нареченную и сестру...
     - Спасибо, батько.
     - Ну, иди... Садитесь к столу, друзья. Угощайтесь. А потом поговорим.
     Подошли   еще   несколько  казаков,  старшин.  Сели,  выпили  по  чарке
сливянки,  пожелав Серко доброго здоровья, и принялись за еду. Кошевой не ел
и  не пил - только угощал остальных. Джура снова наполнил чарки. Но все, как
сговорившись,  лишь  пригубили  и  отставили  их. Ждали разговора с кошевым,
чувствуя, что он будет важным и, может быть, последним.
     Откинув  голову  на подушку, Серко молча смотрел на своих побратимов, и
не  понять  было,  какие  думы  волнуют его. Он переводил взгляд с одного на
другого,  словно  оценивал,  кто чего стоит. Здесь сидели вокруг него и Иван
Стягайло,  и  Иван  Рог,  и  Андрей  Могила,  и Самусь, и Абазин, и Искра, и
Палий...  И еще десятка три бывалых казаков, известных не только на Сечи, но
и по всей Украине.
     Обед  закончился.  Старшины  положили  ложки,  поблагодарили хозяина за
хлеб-соль.
     - На здоровье, друзья, - тихо произнес Серко и глянул на джуру.
     Тот  поднял  кошевого,  подложив ему под спину несколько подушек. Серко
перевел дыхание и сказал так же тихо, торжественно:
     - Пригласил  я  вас  к  себе,  братчики, для того, чтобы попрощаться...
Навсегда... Навеки...
     Казаки загудели.
     - Что  ты,  батько!  Бог  с тобой! - замахал руками Иван Стягайло. - Мы
верим, что ты оправишься и еще не раз поведешь нас на супостатов!
     Серко вяло улыбнулся:
     - Нет,  братья,  я  не  тешу  себя  такой  надеждой. Дни мои сочтены, и
безносая  с  косой  уже  стоит у моего порога... Но я не боюсь ее. Привык...
Сколько  уж  раз  замахивалась  она,  чтоб снести