переживания, все же за
столом  преобладало веселое, радостное настроение, которому способствовало и
то,  что  они  чуть ли не впервые собрались все вместе, и то, что, прогремев
над  их  головами,  унеслись,  как  им  казалось, в прошлое страшные войны и
лихолетье,  и  то,  наконец, что сидели они за обильным столом, заставленным
дарами щедрой полтавской земли.
     Разомлевший   Оноприй,   поблескивая  покрасневшей  лысиной,  неустанно
потчевал   гостей:   наполнял   чарки   сливянкой,  грушовкой,  калгановкой,
малиновкой, остропахучим пьянящим медом.
     Каждую  чарку  Спыхальский  поднимал  над головой, рассматривал на свет
лампадки,  затем  напевал  услышанную  от  старой Звенигорихи песенку, очень
полюбившуюся ему:

                Ой, чарочко манюсiнька,
                Яка ж бо ты гарнюсiнька,
                Нi сучечка, нi пенечка -
                Вып'ю тебе до донечка!

     Потом  восклицал свое неизменное: "Нех жие сто лят!" - и выпивал, долго
прищелкивая после этого языком.
     Гурко  поначалу  отмалчивался.  А  когда  дед  Оноприй вынес из-за печи
кобзу, сразу оживился, глаза его заблестели.
     - Дай-ка мне, дедусь!
     Взяв  кобзу  в  руки, пробежал пальцами по струнам. Мелодичный перезвон
печально  поплыл  по хате, и к нему добавился такой сочный задушевный голос,
который всех заворожил. И полилась чудесная, нежная мелодия.

                Та забiлiли снiги, забiлiли бiлi,
                Ще й дiбровонька.
                Та заболiло тiло каpацьке? бiле,
                Ще й головонька.

     Песню  подхватил  Арсен.  Два сильных, красивых голоса, сливаясь в один
чистый  звонкий  поток,  задрожали,  как ветви явора под ветром, заворковали
весенними  ручьями,  отозвались в сердцах неповторимой красой ясного лунного
зимнего вечера...
     Песня захватывала, очаровывала, все слушали ее затаив дыхание.
     Спыхальский  замер, только из-под прищуренного века скатилась по щеке и
повисла  на  кончике  уса одинокая слеза. Несмотря на внешнюю грубоватость и
болтливость,  пан  Мартын  был  по-детски  чувствителен  и  чуток  ко  всему
прекрасному.  Песня растрогала его, разбередила душу, напомнила про нелегкие
последние  годы жизни, про то, что и у него сейчас, как и у казака из песни,
что  захворал  в  заснеженной  степи,  никого  не  осталось, кроме друзей, с
которыми  он  делил  хлеб  и соль. И когда рассыпался серебристым перезвоном
последний аккорд кобзы, он еле слышно прошептал:
     - Боже,  какие  чары!  Дьявольские  чары!  Ваша  песня, панове, то есть
высшее проявление вашего духа, вашей поэтической натуры!
     Семен Гурко с удивлением посмотрел на поляка.
     - Ты  правильно мыслишь, пан... Однако не все наши соседи, к сожалению,
думают  так,  как  ты.  Твои  земляки,  например,  паны  Синявские,  Сапеги,
Яблоновские,  Собеские,  Потоцкие,  лезут  на  Украину, видать, не для того,
чтоб  услаждать  слух  нашими  звонкоголосыми  песнями,  а чтобы набить свое
брюхо нашим хлебом, салом да медом, а карманы - деньгами!
     - Только  прошу пана не причислять и меня к этой компании! - воскликнул
обиженно пан Мартын. - Я, мось-пане, дело другое!
     Гурко усмехнулся.
     - Похвально  слышать это. Я с удовольствием жму твою честную руку, пан!
-  И  нежинский  казак  крепко обнял Спыхальского за плечи. - Но ведь таких,
как  ты,  маловато!..  А  если вспомнить, что сделали с Украиной крымчаки да
турки!  Страшно  представить!  На  Правобережье  каждый второй погиб, каждый
третий  в  неволе, каждый четвертый бежал на Левобережье, на гетманщину, под
защиту  Москвы,  которая  сейчас  одна  спасает  нас от погибели... И только
каждый  пятый  или,  может,  шестой,  если  не  седьмой,  остался  еще  там,
скрываясь и бедствуя в лесных чащах.
     - О,  пан  хорошо  знаком  с положением края! - в свою очередь удивился
Спыхальский.
     - Еще  бы!  Есть  голова на плечах! - с достоинством ответил казак. - К
тому  ж  сколько  лет  ходил  с левобережными полками по Украине - то против
Выговского  с поляками, то против Ханенко с татарами, то против Дорошенко да
Юрася  Хмельницкого  с турками... Дрались они, резались за Богданову булаву,
грызлись,  как бешеные собаки! Но ни у одного из них не было и нет Богданова
ума  и  Богдановой  силы.  Вот  и  довели  нашу  отчизну  до полного разора,
проклятые!..
     Гурко  умолк  и  задумался.  На  его  высоком, слегка покатом лбу между
темно-русых  бровей  пролегла  резкая  морщина,  а  на глаза упала печальная
тень.
     Арсен  переглянулся  с  Романом. Так вот какого гостя послала им судьба
сегодня!  Да, это не простой казак, как они и подумали вначале, пока ехали с
ним  на  хутор!  Величественная внешность его сочеталась с глубоким и острым
умом.
     Арсену  показалось,  что его новый знакомый очень похож на Серко: такая
же  могучая фигура с крепко посаженной на широких плечах большой характерной
головой,  такой же властный взгляд серо-стальных глаз; чувствовалось, он так
же  болел  душой о судьбах отчизны и народа. Только черты лица у него мягче,
добрее. Может, потому, что моложе лет на двадцать пять, а то и тридцать?
     - А  давно  был  на  той  стороне, батько? - спросил Арсен, имея в виду
Правобережье. - Говоришь так, будто вчера оттуда...
     - Я  два лета провел под Чигирином в войсках гетмана Самойловича... Был
и  в  самом  Чигирине.  Перед  падением его наш полк вывели из пекла. Должно
быть, это и спасло меня от смерти...
     - О,  так  мы  были  где-то совсем рядом! - воскликнул Арсен. - Значит,
хлебнули лиха из одного ковша!..
     Долго,  далеко  за  полночь,  светился огонек в уютной хатке Звенигоры.
Продолжалась   живая   беседа,   воскрешалось  минувшее,  звучали  песни.  И
стороннему  наблюдателю могло бы показаться, что так жили они всегда, что не
было  за  их плечами ни крови, ни смертей, ни горя, ни военного лихолетья...
Они   искренне   предавались   кратковременному  счастью.  Заброшенные  сюда
жизненными  обстоятельствами из разных уголков земли, они чувствовали себя в
этом  обществе, под этим гостеприимным кровом как дома, и никому не хотелось
думать  и  гадать,  какие  нежданные  удары может преподнести им своенравная
судьба завтра. И у каждого из них сегодня было свое ощущение счастья.
     Старая  мать  умилялась  детьми,  дедушка  Оноприй - внуками и вкусными
наливками,  Арсен  утонул  в синих Златкиных глазах, а она стыдливо льнула к
нему,  украдкой  поглядывая  на  отца и брата - не видят ли?.. Стеха и Роман
тоже  никого  и  ничего  не  замечали,  их  головы,  обе  увенчанные пышными
пшенично-русыми волосами, касались друг друга, как цветущие подсолнечники.
     У  Младена  и Якуба сердца были полны радостью за Ненко, который отныне
принадлежал  им  не только телом, но и душой, а Ненко впервые в жизни ощутил
любовь  и  ласку  родных людей, и от этого до сих пор не знакомого чувства у
него щекотно дрожало сердце, а к горлу подкатил ком.
     Спыхальский  и  Яцько,  не  переживая  ни  за  кого  и  ни  за  что,  с
наслаждением  лакомились  роскошными, как им казалось, яствами и напитками и
были рады-радехоньки и за себя и за своих друзей.
     Лишь  об  одном  казаке Гурко ничего определенного нельзя было сказать:
для  всех он оставался еще загадкой. Однако, судя по тому, как раскраснелись
от  наливок  его  обветренные  на  морозе щеки, как он пел песни, можно было
думать, что и гость чувствовал себя прекрасно.
     Это  был  щедрый  вечер  в  их  жизни!  По-настоящему щедрый, ласковый,
теплый,  веселый.  И  они, люди неспокойно-жестокого времени, по достоинству
ценили его.
     Поэтому   и   преобладали   в   хате   за  гостеприимно-богатым  столом
непринужденность,  дружелюбие  и поэтическая простота чувств, которые делают
человека счастливым.
     Когда  прокричали  вторые  петухи,  в  окно  кто-то  постучал. Это были
Иваник  и  Зинка.  Вытащив из карманов кожухов по горсти зерна, они сыпанули
его  на  пол,  на  стол,  на  образа,  на  всех,  кто сидел за столом. Смех,
радостный  гомон,  запахи  ржаного и пшеничного зерна, смешанного с горохом,
ячменем и куколем, наполнили хату.
     - На  счастье, на здоровье, на Новый год! Уроди, боже, жито, пшеницу! -
приговаривал,   посыпая,   Иваник.  -  Вы,  тетка,  знаете-понимаете,  дайте
паляницу!
     А Зинка защебетала:

                Сiю-вiю-посiваю,
                3 Новим роком вас вiтаю!
                3 Новим роком вас вiтаю -
                Щастя й радощiв бажаю!

     Их  пригласили  к столу. Иваник сел на лавке, а Зинка - на скамье, где,
потеснившись, дал ей место Спыхальский.
     - Идем...  смотрим  - светится у Звенигор, - сразу затараторил порядком
захмелевший  уже  Иваник.  -  Эге-ге,  говорю Зинке, должно, Арсен прибыл из
Запорожья!   А   ну-ка,   жинка,   засеем   его!  Не  поднесет  ли  чарочку,
знаешь-понимаешь?
     Зинка  незаметно  толкнула  мужа  под  столом ногой - не болтай, мол! А
сама  - сильная, ладно сбитая, с мороза румяная - глянула черными искристыми
глазами   на  сидящих  вокруг  мужчин...  И,  встретив  восторженный  взгляд
Спыхальского, смутилась.
     Пан  Мартын  еще  летом, когда впервые попал с Арсеном в Дубовую Балку,
приметил  эту  на  диво  крепкую  и  статную молодицу, а теперь, увидев ее в
новом  красивом наряде, с блестяще-черными, слегка завитыми волосами, полную
сил  и  здоровья,  так  и разинул рот от удивления. О Езус, да это же просто
красавица!  Такой бы не в холопской хате возиться с чугунами и горшками, а в
магнатском  дворце  отплясывать мазурку да краковяк! Он лихо подкрутил вверх
свой  встопорщенный  ус  и попытался почтительно, даже по-шляхетски галантно
поклониться, чувствуя в тесноте локтем тепло ее тела.
     - Приветствую, пани! Как поживаешь?
     - Благодарствую,  милостивый  пан.  Живем  помаленьку...  А  ты,  вижу,
поправляешься от раны?
     - Слава Иисусу, поправился...
     - А то я говорю своему: жаль будет, если помрет такой хороший человек!
     - О  пани, то было б совсем плохо!.. Бр-р-р!.. Особенно если принять во
внимание,  что  на  этом свете остались бы такие славные молодицы, как ты, -
польстил  вполголоса  своей  соседке  Спыхальский.  Но  тут у него мелькнула
неожиданная  мысль: может, Зинка тоже неравнодушна к его особе, если сказала
такое? И он спросил: - То и вправду жалела бы обо мне, пани?
     - А почему бы и нет?
     - О,  мне  очень  приятно  слышать  это  из  твоих  уст!  Значит,  пани
давненько заприметила меня?
     - Тебя,   пан,   все   молодицы  на  хуторе  давненько  заприметили,  -
уклонилась от прямого ответа Зинка.
     Спыхальский  крякнул,  покраснел  от  удовольствия  и  слегка,  как  бы
ненароком,   подтолкнул   ее   локтем.   Женщина  не  отвела  его  руку,  не
рассердилась,  а  только  искоса  глянула на мужа: не видит ли?.. Но Иваник,
занятый  в  это  время  огромной кружкой меда, поднесенной дедом Оноприем, и
ароматной,  с чесноком, колбасой, не слышал беседы Спыхальского с Зинкой, не
видел его ухаживаний за нею. Или же прикидывался, что не видит.
     До  самого  утра  в хате стоял веселый гомон, слышались то шутливые, то
заунывно-печальные песни.
     Наступил новый год.


3

     Быстро  промелькнули  святки.  На  семейном  совете  было  решено,  что
свадьбы  обеих  молодых  пар - Арсена и Златки, Романа и Стеши - лучше всего
справить  одновременно,  в зимний мясоед*. Венчаться должны были в Лубнах. И
вот  однажды  утром, еще до рассвета, Арсен с Романом, Спыхальским и Семеном
Гурко,  который  ради  такого  события  в  жизни  своих новых друзей отложил
поездку  в  Запорожье, выехали верхом в Лубны, чтобы договориться обо всем в
церкви.
     ______________
     * Мясоед - неделя перед великим постом.

     Дорога  была  трудной.  Толстое  одеяло снега - коням по брюхо - укрыло
бескрайние  степи.  И  куда  ни  глянь  -  ни  единого  следа! Поэтому ехали
медленно и в Лубны добрались только к вечеру.
     Миновав  редкие  колючие  заросли  боярышника  и терна на склонах Сулы,
всадники въехали в город.
     Смеркалось.  Из  печных  труб,  которые,  казалось,  торчали  прямо  из
сугробов  снега,  взвивались в небо сизые дымки. Со дворов доносился собачий
лай. Скрипели над колодцами высокие журавли.
     На  крутом обрывистом холме, над Сулой, высилась казачья крепость. Холм
этот  окружали  два  земляных  вала  - верхний и нижний - и зубчатый гребень
дубового  частокола,  за  которым  темнели  военные  склады,  конюшни,  дома
полковой  и  сотенной  старшины.  На  башнях  виднелись  в синей мгле фигуры
дежурных казаков.
     В  церковь  ехать  было  уже  поздно, и друзья остановились на ночлег в
корчме  на  базарной  площади.  Накормив  и  напоив лошадей, поставили их на
отдых  в  конюшню,  а  сами  после сытного ужина сразу улеглись спать, чтобы
пораньше встать и, побывав в церкви, постараться засветло вернуться домой.
     Но среди ночи их разбудил тревожный звон колоколов.
     Друзья вскочили, выбежали во двор.
     На  сторожевых башнях крепости взвивались к небу длинные языки пламени:
горели  бочки  со  смолой.  Со  всех  сторон  -  из  крепости,  с колокольни
городского  собора,  из  Мгарского монастыря и из окрестных сел - доносились
звуки  набата.  На  крепостных стенах суетились казаки, в огненных отблесках
пламени они казались маленькими суматошными привидениями.
     - Цо   то   есть?   Татары?   -   спросил  ошалевший  от  неожиданности
Спыхальский, на ходу натягивая кожух.
     - Похоже,  что  нападение,  -  ответил Гурко. - Седлаем, хлопцы, коней!
Кто  б  там  ни был - крымчаки ли, другой ли черт, - мы должны быть готовы к
худшему!
     Привычно  кинули  коням  на  спины  седла, затянули широкие подпруги, и
мгновение  спустя  четыре всадника быстро вылетели из ворот постоялого двора
и  через  базарную  площадь помчались к крепости. Туда же торопились пешие и
конные  казаки  Лубенской сотни, а также горожане, для которых крепость была
единственной защитой от врага.
     Здесь  уже  бурлила людская толпа. Никто толком не знал, что случилось.
На  площади  посреди  крепости,  перед  большим  деревянным  домом, покрытым
гонтом*,   выстраивались  казаки.  Горожане  жались  вдоль  заборов,  хат  и
конюшен, чтобы не мешать военным.
     ______________
     * Гонт - кровельный материал из тонких деревянных дощечек.

     Крики,  вопли,  тревожный  звон  колоколов,  ржание  лошадей,  бряцание
оружия,  шипение  горящей  смолы в бочках - все это в первую минуту оглушило
Арсена  и  его  товарищей.  Но  вот  шум начал стихать: на крыльце войсковой
канцелярии появилась полковая старшина.
     - Кто  это?  -  спросил  Арсен у казаков, показывая на двоих, что вышли
вперед.
     - Полковники Ильяшенко да Новицкий.
     Дородный  седоусый  полковник Ильяшенко вытащил из-за пояса пернач*. На
площади установилась тишина.
     ______________
     * Пернач - символ атаманской власти у казаков.

     - Казаки!  Горожане!  -  послышался  его громкий голос. - Только что мы
получили  известие...  Клятвоотступник  и  предатель Юрась Хмельницкий и его
шуряк  Яненченко  с  большими  татарскими  отрядами  перешли  Днепр. Они уже
ворвались  в  Горошино  и Чутовку... Ирклиевская, Оржицкая и Лукомская сотни
вступили  в  бой  и  сдерживают  ворога...  Мы  выступаем немедленно! Нам на
помощь  идет  Миргородский полк, и, даст бог, мы разгромим супостатов в поле
и выгоним за Днепр!
     У Арсена похолодело под сердцем. Тяжелая весть ударила, как ножом.
     - Плохи  дела,  -  прошептал  он.  -  Уже  сегодня  татары могут быть в
Дубовой Балке...
     Ни  у  кого  не  нашлось  ни  слова  утешения,  всем  было  ясно, какая
смертельная  опасность  нависла  над  небольшим  мирным хутором. Только чудо
могло спасти дубовобалчан от аркана людоловов.
     - Что же делать? - схватился Арсен за голову. - Надо выручать наших!
     - Скачем туда! - воскликнул Роман. - Может, успеем еще!
     - И  вправду, айда, панове! Мы вольные птахи! Чего нам ждать казаков? -
распалился Спыхальский.
     Только Гурко молчал.
     - А ты что скажешь, батько Семен? - нетерпеливо спросил Арсен.
     В  последнее время все они стали называть нежинца отцом - и потому, что
он был старше их, и за острый ум, и за большой жизненный опыт.
     Гурко  внимательно посмотрел на своих товарищей, обнял Арсена за плечи.
По его лицу промелькнула тень грусти.
     - Вы  и  вправду  вольные  птицы,  -  сказал  он тихо. - Вы - не казаки
Лубенского  полка,  а  запорожцы и можете поступать по своему разумению... Я
тоже  не  обязан  становиться  в  ряды лубенцев... Но все же не советовал бы
вырываться  в  поле одним, где мы станем легкой добычей людоловов. Поскольку
полк  выступает немедленно, мы ненамного опередим его... Вот я и думаю: надо
ехать  вместе  с лубенцами. Но если вы решите вопреки всему ехать одни, то и
я с вами!
     Арсен  понимал,  что  Гурко рассуждает правильно. Если татары подошли к
Горошину  и  Чутовке,  то  вскоре  будут и в Дубовой Балке. А может, они уже
там...  Что тогда смогут четверо сделать против орды? Погибнут или попадут в
неволю.  Это  не лето, когда за каждым кустом можно укрыться! Сейчас в голой
заснеженной степи видно на много верст. Нет, ехать вчетвером не годится!..
     Душу   раздирала   боль.   В   одно   мгновение   разбились  вдребезги,
разлетелись,  как  пыль  на  ветру,  розовые  мечты,  взлелеянные на далеких
дорогах  чужбины,  в  бессонных  ночах  боев  и  походов, горячие надежды на
счастливую  жизнь  с любимой Златкой. О, если б он смог за полчаса пролететь
те  полсотни  верст, что отделяли его от нее, от родных и друзей! Но никакой
волшебник  не  поможет  ему  в  этом. Потому и остается единственный выход -
присоединиться  к  лубенцам  и принять участие в походе. А тем временем лишь
надеяться на лучшее...


4

     Стеша  и  Златка взяли с шестка печи две миски с переложенными творогом
и  запеченными  в  сметане  налистниками и понесли к столу. Там за завтраком
текла  неторопливая  беседа  мужчин,  порою  заглушавшаяся  резким шарканьем
ухвата, которым Звенигориха двигала в печи.
     Внезапно  с  грохотом  распахнулись  двери и в хату с криками ворвались
ордынцы.
     Охнув,  Златка  опустилась  на  лавку, а Стеха застыла с миской в руках
посреди хаты. Потрясенные, замерли мужчины.
     Увидав  на  стенах  развешанное  оружие  -  сабли,  пистолеты, ружья, -
ордынцы  ринулись  к  нему,  сорвали  с  деревянных колышков. Затем окружили
стол.   Их  черные  узкие  глаза  загорелись  жадным  огнем.  Грязные  руки,
пропахшие  конским  потом,  хватали  хлеб, куски жареного гуся, налистники и
запихивали все в лоснящиеся рты. В минуту стол опустел.
     Младен,  Якуб  и  Ненко  сидели  растерянные, не зная, на что решиться.
Занятые едой, голодные ордынцы пока что их не трогали.
     В  хату  вошел  молоденький,  тонкий, как камышинка, татарчонок в более
богатом,   чем   у  его  одноплеменников,  одеянии.  На  вид  ему  было  лет
шестнадцать.  Он  мало  походил  на  татарина.  Худощавое,  продолговатое, с
карими  глазами  под изломами черных бровей, лицо его было бы даже красивым,
если  бы  не  диковатая  улыбка широкого рта, открывавшая хищный оскал белых
ровных зубов.
     Ордынцы  учтиво  расступились,  не  прекращая,  однако,  грызть гусиные
косточки.
     Юноша  осмотрел  хату  и  ее  домочадцев.  Дольше,  нежели  на  других,
задержал  взгляд  на  Стеше,  которая  стояла ни жива ни мертва с полупустой
миской,  подошел к ней, двумя пальцами взял налистник и ловко кинул его себе
в рот.
     - М-м-м,   смачно!  Очень  смачно!  -  промолвил  вдруг  он  на  чистом
украинском  языке.  -  Спасибо хозяйке, которая умеет так вкусно готовить...
Как  моя  ненька!  -  Быстро  проглотил второй налистник, вытер руку об полу
кожуха и вмиг посуровел. - А теперь собирайтесь все!
     - Собираться?..  Куда?  В  Крым?! - вскрикнула Стеша и выпустила из рук
пустую миску.
     - Мы  не  крымчаки!  Мы  буджакские  татары