ам видно будет, что делать, - сказал Палий. -
Среди своих людей не пропадем... А харчи надо экономить.
     Ночью  их позвали к Семашко: Мирону стало хуже. Помимо того, что сильно
распухли  и  почернели ноги, у него началась жестокая лихорадка. Его уложили
на  теплую  лежанку,  прикрыли  кожухом,  но  ему все равно было холодно, от
озноба  зуб  на  зуб  не  попадал. И сын, и жена, и две маленькие дочурки не
отходили от больного.
     Губы  его  пересохли, глаза горели страшной болью. Видно, болело у него
не  только  тело,  но  и  душа. Он метался на облупленной, давно не беленной
лежанке  и  ежеминутно  просил  пить.  Феодосия и дети подавали ему глиняную
кружку, и он пил, стуча о нее зубами.
     Когда  Семен  Палий,  Арсен  и  Савва  остановились  у изголовья, Мирон
открыл глаза, слабо улыбнулся.
     - Помираю  я,  -  послышался его тихий голос. - Доконали меня проклятые
янычары...  Доконали,  черт их побери! Спасибо тебе, Семен, друг мой давний,
за  то,  что  с  друзьями  вызволил,  спас  меня...  За то, что помру я не в
смрадной  яме, а на руках у любимой Феодосии и деток дорогих... Спасибо вам,
друзья.
     Казаки  печально  стояли возле больного. Чем могли они помочь ему? Ведь
смерть витала над ним и тень ее уже коснулась лица.
     Отдохнув  и  собравшись  с силами, Мирон пристально посмотрел на жену с
детьми и голосом, не терпящим возражения, приказал:
     - Феодосия,  выйди  с детьми на минуту! Я должен сказать кое-что Семену
и его другу... А также Савве...
     Феодосия  и  дети  вышли.  Мирон  немного помолчал, потом протянул руку
Палию:
     - Семен,  друг,  дни мои сочтены, и не сегодня-завтра я предстану перед
богом.  Помирать  мне  не страшно. Жаль только так рано расставаться с белым
светом...  Но  и  это  пустое!..  Мучит меня лишь мысль: как жить Феодосии с
малыми   детьми?  Пропадут  они  одни...  Знаю,  Савва  будет  помогать,  он
добрый... Но у него своя семья...
     - Зачем  об  этом  думать,  брат?  Даст  бог,  не помрешь, - постарался
утешить больного Палий. - И не год, и не два побродишь еще по свету!
     - Э,  братик,  чует  моя душа, что и этой весны уже не увижу. Вот лучше
послушай, что я тебе скажу...
     - Говори.
     - Семен,  пообещай,  что  после  моей смерти ты не оставишь на произвол
судьбы  жену  и  детей  моих...  Возьми  их  под  свою опеку... Ты вдовец, я
знаю...  И  тебе,  еще  не  старому  человеку,  тоже нужен домашний уголок и
заботливые  женские  руки. Поверь мне, лучшей женщины, чем Феодосия, на всей
Украине  не  сыщешь...  Так  поженитесь если, конечно, она захочет, и будьте
счастливы!
     - Мирон,  о  чем ты говоришь?! - воскликнул потрясенный Палий. - Ты еще
живой. И мы надеемся, будешь жить.
     - Нет,  я уже собрался ad patres*. Больше того, мне кажется, я говорю с
тобой  уже  с  того  света...  Поэтому  не  перечь мне. Будь настолько добр,
пообещай, что сделаешь так, как я прошу...
     ______________
     * Ad patres (лат.) - к праотцам.

     - В  этом можешь не сомневаться: я позабочусь о твоей семье. Вот только
что касается Феодосии...
     - Что именно?
     - Ты  не имеешь права навязывать ей свою волю. Сам знаешь, жена, мать у
нас на Украине - всему голова.
     - Я  не  навязываю.  Я  же  сказал  - если она захочет... Спасибо тебе,
брат. Теперь мне и помирать будет легче. Идите! А Феодосия пускай войдет...
     Казаки вышли.
     Под утро беглецы были разбужены громким плачем Феодосии - Мирон умер.
     Похоронили  его  здесь  же, на безымянном хуторе, в старом погребе, ибо
нечем  и  некогда  было  выкопать  в мерзлой земле могилу. Поставили над ним
наскоро   сколоченный   крест,  постояли  немного,  пока  Феодосия  и  дети,
обливаясь слезами, припадали к дорогой могилке.
     Метель    утихла,    над    бескрайним   заснеженным   полем   всходило
слепяще-холодное солнце. Начинало морозить.
     Обоз опять шел на север.


2

     Снега  выпали  в  ту  зиму  такие,  что  лошади проваливались по брюхо.
Поэтому  только  на  десятый  день  вконец обессиленные беглецы добрались до
Фастова.
     Древний  город  встретил  их  мертвой  тишиной. На заснеженных улицах -
никаких  следов  человека.  На  месте домов - обгорелые черные остовы, а те,
что  уцелели,  стояли  без  окон  и  дверей.  В  закопченных каменных стенах
иезуитского  коллегиума  и  костела,  некогда  самых  больших  и красивейших
зданий,  которые  теперь  тоже  зияли  провалами  окон,  с  криком  носилось
воронье.
     Обоз  остановился  на горе. Отсюда открывался широкий-вид на пойму реки
Унавы  и  заунавские  просторы.  Вдалеке на фоне искристо-белого снега густо
зеленела лента старого соснового бора, тянувшегося до самого Киева.
     - Ох,  роскошь  какая,  матка  боска!  - воскликнул Спыхальский, воздев
руки  кверху и нацелив в голубой простор свои рыжие усы. - Имел бы я крылья,
то  взмыл  бы  с  этой  горы и воспарил над всем этим краем аж во-он до того
лясу!  Эх, и завидую я, панове-братья, птицам, которые носятся высоко в небе
и могут всегда, как только захотят, с высоты любоваться красотой этой!
     - И  правда,  здесь красиво, - согласился Арсен. - Не хуже, чем у нас в
Дубовой Балке над Сулой... Только грустно как - ни одной живой души!
     - До  чего довели землю нашу! - с чувством сказал Палий. - И султаны, и
ханы...  И  свои  "янычары"...  Вытоптали, выжгли, разорили дотла. Сможет ли
она когда-либо подняться вновь?
     Все  молчали.  Мог ли кто ответить на этот вопрос? Да разве один только
Фастов  в руинах? Они уже проехали пол-Украины, и почти повсюду - пепелища и
запустение.  Сколько  народа  нужно, чтобы заселить эти пустоши? Сколько сил
потребуется для их возрождения?
     Пока  разбитной,  вездесущий  Иваник,  которого  Палий  в шутку прозвал
генеральным  квартирмейстером,  размещал  людей на ночлег в сырых, но все же
теплых  кельях  иезуитского коллегиума, пока мужчины ходили к Унаве за сеном
и  камышом  для  коней,  а  также  за дровами, Палий с Арсеном, Спыхальским,
Романом  и  Саввой  Грицаем поднялись к фастовскому замку. Перед разбитыми в
щепы  воротами  с  остатками  брусьев  на  длинных и крепких железных петлях
Арсен,   который   шел  впереди,  вдруг  замер:  по  рыхлому  снегу  петляли
человеческие следы.
     - Эге,  да тут кто-то есть! - сказал он и вытащил из-за пояса пистолет.
- Интересно, друг или враг? А мы думали, что во всем Фастове ни души!
     Он осторожно вошел в крепость. Друзья не отставали от него.
     Следы   повели  их  через  широкий  двор  к  противоположной  стене,  к
единственному  уцелевшему среди крепостных построек небольшому домику. Крыша
его  во  время  пожара,  видимо,  сгорела,  но  кто-то уже позднее покрыл ее
вязанками  камыша  и  ржаной  соломы.  Из высокой кирпичной трубы вился едва
заметный сизый дымок.
     Арсен толкнул дверь, крикнул в темные сени:
     - Эй, кто тут живой, отзовись!
     Внутри  послышалось  неразборчивое бормотание, но никто не показывался.
Казаки вошли в полутемную комнатку.
     Перед   печью,  в  которой  малиново  догорали  дубовые  сучки,  стояла
сгорбившись  старушка.  Черные  сухие  руки ловко орудовали рогачом. С печи,
давно  не  мазанной  и облупившейся, испуганно выглядывали две пары ребячьих
глазенок.
     Вся  комната  была  завалена  старым хламом, дровами, сушеными опятами,
дикими  грушами  и  кислицами. В одном углу, отгороженном толстыми сосновыми
поленьями,  темнела  изрядная  груда  желудей.  Всюду по стенам висели пучки
красной калины и разных трав.
     На   скрип   двери  старушка  оглянулась,  но  не  тронулась  с  места,
выжидательно глядя на незнакомцев.
     - Добрый вечер, мать! - поздоровались казаки.
     - Дай  боже  здоровья  и  вам,  детки!  -  прошамкала  она в ответ. - Я
думала, на этом свете уже и нету никого, ан, люди есть.
     - Есть  люди,  бабуся,  -  сказал  Палий.  -  А  вот  в вашем Фастове -
негусто. Кроме вас вот, - кивнул он на печь, - пожалуй, больше никого?
     - Больше  никого... Осталась одна я с внучатами. А если правду сказать,
с  чужими сиротами. Бродили по пожарищу... Настеньку тут подобрала, а хлопец
сам прибился.
     - Не прибился, а пришел, - отозвался с печи мальчонка.
     Все  повернулись  к детям. Девочка лет семи в смущении опустила большие
черные  глазки  и  шмыгнула  в  закут, за дымоход. А мальчик, которому можно
было  дать  лет  десять или одиннадцать, смело смотрел на незнакомцев из-под
соломенно-светлой челки.
     - Как  же  тебя звать, парубок? - спросил Арсен, протягивая руку, чтобы
погладить мальчонку по голове.
     Но тот отклонился и солидно ответил:
     - Звать меня Михась. А по фамилии Цвиль.
     - Ясно. Михайло Цвиль... Откуда ж ты родом?
     - Из Черногородки... Слыхали?
     - Это та, что на Ирпине? - спросил Палий. - Прочная крепостца!
     - Была прочная. Да одни стены остались. А от села - головешки...
     - И ни одного человека?
     - Да  нет,  когда  я уходил разыскивать в Фастове своего дядьку Василя,
то  в  Черногородке трое еще жили - бабушка Мокрина с Марийкой и Мелашкой...
Они  и  меня  звали  к себе, но у них и у самих нечего было есть... Зачем им
лишний рот?
     Михась  говорил,  как  взрослый.  От  этого  страшная,  жестокая правда
становилась еще более жуткой. Казаки сжали зубы. Спыхальский выругался:
     - Пся   крев,   до   чего  довели  народ!  Вшистко  разорили,  вшистких
уничтожили...
     Палий  тяжело опустился на топчан за печью, склонил голову, закрыл лицо
руками  и  долго  сидел  так  неподвижно.  Никто не нарушал гнетущую тишину.
Только  бабуся  двигала рогачом в печи, доставая горшочек, из которого пахло
грибами.  Когда  же Палий опустил руки и поднял голову, все увидели, что его
лицо  -  мокрое  от слез, а глаза светятся каким-то странным огнем, которого
раньше никогда в них не было...
     - Друзья,  не  удивляйтесь  моей  слабости...  Сейчас я плакал по тому,
чего  не  вернешь,  и  по  тем,  кого  не  вернешь...  И  я  клялся сам себе
беспощадно  бороться,  пока сил хватит, с врагами заклятыми. Бороться, чтобы
спасти  хотя  бы  то,  что  еще возможно спасти. Жизнь и будущее деток этих.
Нашу  землю... И если недавно я шел в Запорожье, чтобы не остаться одиноким,
то  теперь я знаю, что иду в Сечь, к Серко, для того, чтобы помочь ему своей
саблей  защищать  свой народ и его землю! Если и вы так думаете, то заклинаю
вас,  братья,  идти  вместе  со  мной.  Вы  слышите, как взывают эти руины о
мести!  Вы  видите,  до  чего  довели  нас  неразумные  гетманы - до полного
разорения нашей державы, до полной гибели...
     - Ну, виноваты не только они, - вставил Арсен.
     - Конечно,  не  только  они,  -  согласился  Палий. - Но прежде всего -
они!..  Припомните:  Юрий  Хмельницкий  двадцать  лет  назад  владел  обоими
берегами  Днепра  и  было у него шестьдесят тысяч казаков, кроме запорожцев.
Могло  бы быть сто двадцать, а то и больше! Стоило только клич кликнуть... А
что  он  имеет  теперь  из-за  своей  дурной  головы?  Тысячу янычар, татар,
волохов  да  сотню  продажных  лоботрясов...  Однако  худшее  его наследие -
разделение  Украины  на  Левобережье и Правобережье. С этого и начались наши
беды!  И  если  Левобережье  осталось  под  защитой Москвы и благодаря этому
выстояло,  выжило  в  вихре  лихолетья,  то Правобережье, которое по милости
Юрася  отошло снова к Польше, начисто вытоптали турки, татары, поляки и свои
безголовые  гетманята...  Казалось  бы, насколько был умным Петро Дорошенко,
но  и  у  него  не  хватило  умения  объединить  Украину.  А  мог  ведь! Мог
объединить  под  покровительством  России... Все было почти готово, когда он
пришел  с  войском  на  Полтавщину, и левобережные полки вот-вот должны были
вручить  ему  гетманскую  булаву. Так нет! Получив известие из Чигирина, что
жинка  наставила  ему  рога  с  молодым  казаком,  оставил войско на брата и
помчался  сломя  голову,  чтоб  покарать изменщицу. И все распалось. И опять
начались  междоусобицы,  раздоры,  пока  турки, приглашенные им, не доконали
Правобережье...  Нет,  что ни говорите, только они, гетманы, виноваты в том,
что произошло... Но нам от этого не легче...
     Он встал, заглянул на печь, где притихли дети.
     - Что,   милые  мои  птенчики,  тепло  вам  тут?..  Вот  и  растите  на
здоровьице! На вас вся наша надежда... Прощайте!
     Казаки вышли из домика.


3

     На  другой день к вечеру, проехав по бездорожью широкой долины Унавы, а
потом  -  Ирпеня,  обоз  прибыл  к  небольшому,  живописному селу Новоселки,
которое раскинулось на низменной террасе реки, вблизи озера Ракитного.
     Еще  издали  послышался  лай  собак  и  церковный  перезвон. Путники не
верили своим ушам: неужели это не мерещится им?
     Но  нет  -  из  труб  многих  хат вьются вечерние дымы, и звон колокола
действительно  доносится  с  небольшой  деревянной  церкви;  заметив  чужих,
собаки залились лаем еще сильней, на их лай из хат выходили люди.
     - Даже  странно,  - сказал Палий. - Это первое село, сохранившее в себе
дух людской!
     Они  свернули  с  луга,  проехали  широкий  выгон  и остановились перед
церковью.  К  ним  стали  подходить  мужики  в  свитках,  кожухах  и высоких
бараньих  шапках-бирках,  с  любопытством  рассматривали  измученных дальней
дорогой  беглецов.  Заслышав гул голосов, ржание лошадей, из церкви с трудом
вышел   старенький  попик  в  темной  рясе  поверх  шубейки  и  с  небольшим
серебряным  крестом  на  груди.  Палий  и  Арсен  подошли к нему и попросили
благословения. Попик осенил их тремя перстами и дал поцеловать крест.
     - Батюшка,  мы  хотели  бы  найти  у вас приют на ночь. Люди промерзли,
изголодались,  многие  больны,  всем  нужен  отдых, - сказал Палий, опережая
десятки вопросов, посыпавшихся со всех сторон.
     - Вижу,  вижу,  мил  человек. И хотя в селе уцелела лишь треть людей из
тех,  что  жили  здесь  еще  десять  лет  назад,  мы  сможем  приютить  этих
несчастных,  -  ответил  священник и сразу же приказал прихожанам принять на
ночевку по семье прибывших.
     Впервые  за  много  недель измученные путники почувствовали уют обжитых
хат и тепло добрых сердец.
     - М-м-м,  Панове,  жию,  как  кот  на  масленицу, - заявил Спыхальский,
уминая  горячие  пампушки  и  запивая  их  холодной  ряженкой, когда Арсен с
Палием  и священником зашли в хату, где приняли пана Мартына вместе с семьей
Иваника.  -  Эх,  будь  моя  воля, пожил бы я тутай до весны, Панове, так не
знал бы горя!
     - О,  это  мысль, знаешь-понимаешь! - подхватил Иваник. - Слышь, Зинка?
Останемся?  А  то  куда нам ехать - в Дубовой Балке все спалили нехристи, не
осталось  ни  кола ни двора... Я видел, тут есть пустующие хаты. Если община
позволит,  можно и поселиться в какой-нибудь... Под боком - речка, лес, луг,
поля. И для нас клочок землицы найдется, чтоб весною вспахать и засеять.
     Арсен  переглянулся  с Палием. У него тоже промелькнула мысль, что было
бы  неплохо  устроить  здесь  своих.  Ведь  ему  придется  ехать  дальше,  в
Запорожье. А потом - на розыски Златки и Стехи...
     Палий, понимающе кивнув, шепнул:
     - Я и сам думал уже...
     За  столом  у  священника он повел речь о положении беглецов. Рассказав
отцу  Ивану  о  бегстве  из  Немирова,  о  страшном опустошении, которое они
видели  повсюду  на  своем пути, о том, что им, нескольким десяткам казаков,
нужно будет еще ехать с важными вестями в Киев и Запорожье, Палий попросил:
     - Панотче,  устройте  наших  людей!  В  Новоселках  многие хаты стоят в
запустении.  Дозвольте  людям  поселиться в них... Без дела не будут сидеть.
Да  большинство  мужчин  умеют держать саблю в руках. В теперешнее время это
тоже не последнее дело!
     - Вот   соберем   завтра  сходку,  и  как  община  решит...  -  ответил
священник.
     На  следующий  день  все  село  собралось у церкви, отец Иван с паперти
рассказал о желании и просьбе прибывших поселиться в их селе.
     - Прихожане,  нелегко  нам  после  тяжкого лихолетья живется ныне... Но
все  же  имеется  у  нас крыша над головой, имеется что поесть и попить... А
взгляните  на  этих  вот  обездоленных,  какая  беда  у  них! Так неужели не
пригреем их у себя, дорогие мои миряне?
     - А  как  же,  почему  не  пригреем?  Пусть  остаются! Жить есть где! -
раздались голоса. - Свои ведь люди!
     Так  дубовобалчане  и  немировцы  поселились в затерянном между лесов и
лугов   сельце   над   тихоструйным  Ирпенем.  В  тот  же  день  они  начали
устраиваться в облюбованных домах.
     Арсен  выбрал  просторную хату, с клуней и поветью, сплетенными из лозы
и  покрытыми  камышом.  Посреди  двора над срубом колодца высился журавль, а
большой  огород,  который  тянулся  до  самых  прибрежных лугов, был обсажен
развесистыми  вербами. Напротив этого пустовавшего жилища раскинулся широкий
выгон,  на  другой  стороне  которого  стояла небольшая деревянная церковка.
Целый  день  вся  семья  работала,  приводя  в  порядок новое жилье. Арсен с
Романом  расчистили  снежные сугробы, починили ворота, привезли из лесу фуру
сухих  сосновых  дров  и  сложили их в клуне. Мать Арсена затопила печь. Дед
Оноприй  смастерил  стол  и лавку, а также топчан за печью, чтоб было на чем
спать. Якуб с Яцько поправили хлев и погреб...
     Арсен  работал  как в тумане. Он исхудал, лицо почернело. Перед глазами
все  время  стояла Златка. Чернокосая, голубоглазая, улыбающаяся... Где она?
Что  с  нею?  Не  продали  ли девушку куда-нибудь за море, где затеряется ее
след?..  От бессильной злости крепче сжимал топорище и рубил топором мерзлое
дерево, словно стараясь высечь из него искры.
     Потом  в  забытьи  мечтал  о  том,  как,  найдя Златку, женится на ней,
разживутся  они  своим  хозяйством,  может, даже здесь, в этом приветливом и
живописном  селе...  А  почему  бы  и нет? Здесь очень красиво! Должно быть,
буйно  цветут по весне луга! Сколько в окрестных лесах ягод, грибов, орехов,
диких  груш  и  кислиц!  А  речка,  наверно, так и кишит рыбой и раками... И
земли сколько хочешь, столько и засевай, было бы чем!
     Ему,  утомленному  военной  службой в Сечи, походами, боями, скитаниями
по  чужим  краям, смертельной опасностью, не раз подстерегавшей его, безумно
хотелось  пожить  мирно,  с  любимой и со всею семьей, пахать поле, засевать
пушистый  чернозем  отборным зерном, косить и жать, ухаживать за скотиной. А
зимними  вечерами, когда завывает вьюга, сидеть в теплой хате перед пылающим
в лежанке пламенем и держать в своих руках маленькие Златкины руки...
     Под  вечер  он  зашел  на подворье, где остановилась Феодосия с детьми.
Здесь  тоже  кипела  работа.  Правда, осунувшаяся, угнетенная глубоким горем
женщина  работала  через  силу, но ей помогали Палий и Савва Грицай. Молодой
Семашко  тоже  крепился  и старался скрыть свою тоску, чтобы не расстраивать
мать  еще  больше.  Заскакивал к ним Яцько, то помочь в чем-то, то попросить
что-либо.
     Из  соседнего двора доносились голоса Зинки и Иваника. Им вторил густой
бас  Спыхальского.  Арсен  покачал  головой:  ой,  неспроста Мартын вызвался
помогать  именно  этой  семье!  Все  заметили, что ему приглянулась сильная,
красивая  Зинка,  ее  лукавые  глаза  и  чернявые кудри, выбивавшиеся из-под
платка. Одному Иванику, пожалуй, это невдомек.
     - Ну  что,  Арсен,  свет не без добрых людей? - деланно веселой улыбкой
встретил  его Палий, показывая рукой на небольшую, приведенную уже в порядок
хатку.   -   Вот  и  закончилось  для  многих  наших  людей  тяжелое  зимнее
путешествие,  которому,  казалось, не будет конца. Все устроены, у всех есть
теплый  угол,  людоловы  сюда,  на Полесье, доходят редко, а мы теперь можем
трогаться  дальше:  сначала  к  киевскому  воеводе, а потом в Сечь... Как ты
думаешь?  - Заметив горестную складку у губ Арсена и боль в его покрасневших
глазах,  Палий поспешил сам ответить на свой вопрос: - Знаю, знаю, рвешься в
Крым...  Оно  и  понятно,  у тебя сейчас одно