!  -  возразил юноша и гордо
добавил: - Я Чора, сын аккерманского мурзы Кучука!
     - Один  черт  -  что  в Крым, что в Буджак... Неволя всюду одинакова! -
буркнул дед Оноприй.
     - Хватит   болтать!   Собирайтесь  и  выходите!  -  прикрикнул  Чора  и
направился из хаты.
     Всех вытолкали во двор.
     Хуторской  выгон  был  запружен испуганными людьми. За толпой наблюдали
конные  ордынцы.  Посреди  площади  на  возвышении  гарцевал на горячем коне
чернобородый   всадник.  Чора  подвел  к  нему  своих  пленных,  почтительно
поклонился.
     - Отец, весь хутор уже здесь. Вот привел последних!
     - Ладно, Чора. Ты молодец у меня, будешь хорошим воином!
     Аккерманский  мурза  Кучук!  Недобрая  слава  шла  о  нем по Украине...
Пленные  с  испугом  смотрели  на  его  лицо, темное, обветренное, с острыми
раскосыми  глазами  и  большим,  как  и  у  Чоры,  ртом... Страшный людолов!
Продажа  невольников  стала  его  ремеслом. Каждый год он по многу раз делал
опустошительные   набеги  на  Украину,  без  жалости  разорял  села,  угонял
скотину,  забирал в неволю людей. Хитрый и жестокий, он всегда умел избежать
встречи  с  превосходящими  силами  казаков, и потому одноплеменники считали
его  счастливчиком, с которым безопасно ходить в военные походы. Его чамбул*
всегда был полон искателей легкой наживы.
     ______________
     * Чамбул (татарск.) - конный отряд.

     Мурза  тронул коня, подъехал к пленным. Еще издали он заприметил девчат
и  остановился перед ними. Тяжелый пристальный взгляд опустился на русокосую
Стеху. Мурзе нравились белокурые.
     Девушка  побледнела.  Этот  взгляд не предвещал ничего хорошего. О, она
знала,  что  ей  придется  вытерпеть, если ордынцы упрячут ее в свои степные
улусы!  Неволя  до  конца  дней,  самая  черная  работа,  надругательства  и
оскорбления  -  вот  что  ожидает ее. Или же место рабыни-наложницы в гареме
хана, мурзы или богатого турецкого бея...
     Кучук перевел глаза на Златку.
     - Хорошенькие!  -  зацокал  он  языком.  - Ты слышишь, Чора? За таких в
Стамбуле  можно  взять  по  пуду  золота!  -  Как и Чора, отец чисто говорил
по-украински.  - А то и по два, клянусь аллахом!.. Если мы не найдем другого
места  для  них...  -  При  этом  он  хищно  усмехнулся и еще раз пристально
посмотрел на Стеху.
     Чора  промолчал,  видимо,  не  смел перечить отцу. А мурза наклонился с
коня, пальцами взял Стешу за подбородок.
     - Как тебя звать, красавица?
     - Стеха,  -  чуть  слышно  ответила  девушка, умоляюще глядя на мужчин,
которые напряженно следили за каждым движением мурзы.
     Она  опасалась,  что  любое  неосторожное  их  слово  может  привести к
ужасным  последствиям.  Но  и  Младен,  и Ненко, и Якуб, будто сговорившись,
молчали,  понимая,  что  сейчас  они  ничем  не  смогут помочь ни Златке, ни
Стеше,  ни  родственникам  Арсена,  всякое  вмешательство  лишь повредит им.
Жестокий  Кучук не остановится перед тем, чтобы уничтожить любого, только бы
устранить препятствие к овладению таким дорогим товаром.
     Кучук, заглянув в расширенные от ужаса глаза Стеши, произнес:
     - Красивое имя... - Потом повернулся к Златке. - А тебя?
     Девушка не ответила и отвернулась.
     Мурза   гневно  выпрямился  в  седле.  Над  головой  вдруг  взметнулась
нагайка. Но тут вперед выскочил Яцько, заслонил собой девушку.
     - Не  смей  бить, мурза! - Паренек побледнел, напрягся как струна. - Ты
же знаешь, что у нас женщин не бьют!
     Мурза придержал руку, удивленно вытаращился.
     - Кто  ты  такой,  раб,  что смеешь мне перечить? - И хлестнул Яцько по
голове.  -  Иль не понимаешь, что и эти девчата, и ты, и все вы - мой ясырь!
Хочу - бью, хочу - убью! - И он снова стеганул паренька.
     Неизвестно,  чем  бы  закончилась для Яцько его стычка с мурзой, если б
не появление еще двух всадников.
     - Что здесь происходит? - спросил передний, осаживая резвого коня.
     Это  был  человек лет сорока. Одетый в добротный дубленый кожух с серым
воротником  и  такой  же  опушкой, черноглазый, горбоносый, он гордо сидел в
отделанном  серебром  седле, кидая по сторонам из-под собольей шапки быстрые
взгляды.
     Мурза опустил нагайку. Его смуглое лицо расплылось в улыбке.
     - Приветствую  пана полковника! Ничего особенного не произошло, проучил
малость одного раба, чтобы почтительнее был!
     Яцько  посмотрел  на  второго  всадника,  что прибыл вместе с красавцем
полковником,  и  узнал  в  нем  Свирида Многогрешного. От Арсена паренек уже
знал,  что  бывший  невольник, с которым ему довелось пасти овец у турецкого
помещика,  стал  старшиной в войске Юрия Хмельницкого, и, чтобы не попасться
ему  на  глаза,  быстро  шмыгнул  в  толпу  и  из-за  плеча  дедушки Оноприя
наблюдал, что же будет дальше?
     Тем  временем  полковник  заметил  бледных, напуганных девушек, которые
стояли   перед  мурзой.  Он  внимательно  рассматривал  их,  в  задумчивости
покручивая  левой  рукой  небольшой  черный  ус,  потом повернулся к Свириду
Многогрешному и кивнул через плечо:
     - Эту семью я заберу с собой в Корсунь!
     - Слушаюсь, пан полковник, - поклонился Свирид Многогрешный.
     - Если я задержусь, поселишь их на острове, в замке.
     - Слушаюсь, пан полковник.
     У мурзы моментально слетела с лица улыбка.
     - Постой,  постой,  полковник!  -  сказал он, насупившись. - Прежде чем
распоряжаться  судьбой  этих  людей,  неплохо  бы  поинтересоваться  о  моих
намерениях относительно их.
     - Я слушаю, мурза, - повернулся к нему полковник.
     - Пан  полковник  может  брать себе всех людей, кроме этих двух девчат.
Они принадлежат мне!
     - На каком основании?
     - Военная сила в моих руках... Это мой ясырь!
     - Однако  мурза  Кучук  должен  помнить  приказ великого визиря, что ни
единой  души  нельзя  брать  в  ясырь  без  разрешения на то ясновельможного
гетмана!
     Мурзу передернуло. Он едва сдерживал гнев.
     - Так это с Правобережья... А здесь Левобережье, насколько я понимаю!
     - Все  равно...  Эти  люди  будут  переселены  на Правобережье и станут
подданными  Порты!  Как  же  ты,  мурза, осмелишься брать ясырь во владениях
падишаха?
     - Но  должен  же  я  получить хоть что-то за свой поход! - воскликнул в
сердцах  мурза.  -  Или  пан  полковник  думает,  что  я даром буду помогать
гетману?
     - Почему же даром? Мурза получит, что ему положено...
     - "Получит,  получит"!  Мол,  на тебе, боже, что мне негоже! А я привык
брать  то,  что  мне  нравится!.. В конце концов, я могу и сам, без гетмана,
пойти в поход на Левобережье и набрать пленных сколько захочу!
     - Конечно,  можешь, мурза... Но сейчас мы здесь, на Левобережье, не для
того,  чтобы  ты  захватил  ясырь,  а  для  того,  чтобы  присоединить его к
владениям падишаха!
     - Тьфу,  шайтан!  -  плюнул  мурза.  -  Будь  я  проклят,  если еще раз
соглашусь на таких условиях помогать вашему гетману!
     - Не  нашему  гетману,  а  подданному  и  союзнику  султана!  - отрезал
полковник.
     Понимая,  что  разговор становится небезопасным, мурза промолчал. Но по
тому,  как  злобно  сверкали  его  глаза и хищно кривился широкий рот, можно
было  безошибочно  угадать, что он не оставил намерения завладеть девушками.
Рядом  с  ним,  тоже бледный от злости и ненависти, сидел, окаменев в седле,
Чора.  Молоденький  мурза  знал,  что  вмешиваться  в разговор старших он не
имеет  права.  Однако всей душой он, безусловно, был на стороне отца и хмуро
поглядывал на полковника, который, казалось, не замечал его.
     Полковник с примирительным жестом сказал покладисто:
     - Не  годится  нам здесь ссориться, мурза, останемся друзьями! Прибудем
в  Корсунь  - там побалакаем... А сейчас и других забот у нас хватает... Пан
хорунжий,  -  обратился  он  к Многогрешному, - я хочу поговорить с народом.
Прикажи, чтоб все подошли поближе и слушали внимательно!
     Многогрешный кивнул, поднялся на стременах и крикнул в толпу:
     - Земляки!  Не  бойтесь  нас!  Я  хорунжий гетмана Юрия Гедеона Венжика
Хмельницкого  Свирид Многогрешный... А это, - он подобострастно поклонился в
сторону  своего  спутника, - корсунский полковник Иван Яненченко... Он хочет
говорить с вами! Подойдите сюда и внимательно слушайте!
     Хуторяне  начали  боязливо подходить, сбиваясь в одну большую толпу. Их
плотно окружили конные татары.
     Многогрешный придержал коня. Вперед выехал полковник Яненченко.
     - Люди!  -  Голос  у  него  был  резкий,  сильный. - Мы пришли сюда, на
Левобережье,  не  как  враги,  а как ваши освободители! Большинство из вас -
выходцы,  беженцы  с  правого берега... Каждому мила своя сторонка. Так вот,
мы  даем  вам  возможность  возвращаться  назад, на свою родину, что ждет не
дождется  ваших  работящих  рук. Там, на Корсунщине, Богуславщине, Уманщине,
Винничине,  ваши  хаты,  нивы,  пруды  и  озера,  там - могилы ваших дедов и
прадедов!..  Даже  дикие  звери  любят свой край... А вы же люди! Мы обещаем
вам  защиту  от  врага!  Вы  будете  свободными!  Бери земли сколько хочешь!
Селись   где  хочешь!  Никто  не  будет  вымогать  у  вас  ни  подушных,  ни
мельничных,  ни  дорожных податей, которые вы платите здесь! Не будет там ни
гетманских  кабаков,  которые  ввел ненавистный всем попович*, ни воеводских
постоев!..  Так  вот,  забирайте  свое  добро,  запрягайте  в сани коней или
волов, усаживайте детей и стариков и айда с богом в путь!
     ______________
     * Попович - гетман Левобережной Украины Самойлович.

     Толпа  колыхнулась.  Поднялся ропот. Радость, вспыхнувшая было, что это
не  басурманская неволя, начала постепенно гаснуть. Куда ехать? Как покинуть
свои  хаты, риги, повети, поля, засеянные озимыми? Что ждет их в новом краю?
Голод,  холод, свирепые плети? Ведь всем известно, что на Правобережье почти
все  сожжено,  истоптано,  уничтожено!..  К  каким  же  это молочным рекам с
кисельными берегами приведет их этот сладкоречивый полковник?
     Среди  женщин  послышалось  всхлипывание. Потом одна из них заголосила.
Глухо зарокотало басовитое мужское недовольство.
     Из  толпы  вперед  протиснулся  Иваник.  Зинка  схватила  его  за рукав
свитки,  чтобы  задержать,  но  муж отмахнулся от нее и остановился напротив
полковника.
     - А  если,  примером,  знаешь-понимаешь, я отсюда никуда не хочу ехать,
любезный пан полковник? А? Как быть тогда? Могу ли я остаться с семьей тут?
     Он  поклонился  полковнику в пояс и, выпрямившись, мял в руках кудлатую
овечью шапку, почтительно ожидая ответа.
     Яненченко смерил его тяжелым, суровым взглядом.
     - Ни одна живая душа здесь не останется! Поедут все!..
     - Но   почему   же?   Я  здесь,  туточки,  знаешь-понимаешь,  попривык,
обжился...  И  не  хочу  вертаться,  примером, на свою Уманщину, где турки и
татары  с  Дорошенком все напрочь вытоптали, спалили, а людей либо забрали в
полон,  либо  порешили...  Там  сейчас небось одни волки воют на пустошах да
воронье кружит над безлюдной степью...
     Яненченко еще сильней нахмурился:
     - Поедешь,   выродок!   Ты   слышишь?  Поедешь!  Мы  силой  заберем  от
Самойловича весь народ и переведем на ту сторону! Заселим Правобережье!..
     - Гм,   заберете,  знамо,  если  совладаете,  -  твердил  свое  упрямый
человечек, снова кланяясь полковнику. - Да только...
     Иваник  не  успел  закончить  своей  мысли,  Яненченко вмиг выхватил из
ножен  саблю и занес над головой. Ярость исказила полковничье лицо. В черных
глазах сверкнул огонь.
     - Заткнись, шут!
     И он не сдержал бы руки...
     - Пан  полковник!  -  закричала,  вырываясь  из  толпы,  Зинка, могучей
фигурой оттесняя мужа. - У меня ж двое деток!..
     Яненченко  заколебался  на  какое-то  мгновение, потом медленно, словно
нехотя, убрал саблю в ножны.
     - Так  вот мой приказ! - бросил в толпу. - Все мужчины и дети останутся
здесь,  а женщины и старики пойдут домой и запрягут коней или волов, заберут
одежду  да  пожитки  -  и  в путь!.. До Корсуня вас будет сопровождать отряд
пана  хорунжего!  Кто  вздумает  сбежать,  пускай сперва убедится, крепко ли
держится  голова  на  плечах! Наши друзья быстренько отделят ее от тела! Или
же заарканят и потащат в Крым или Буджак!.. Пан хорунжий, ты слышишь?
     Многогрешный кивнул.
     Спустя  какой-то  час обоз саней, нагруженных домашним скарбом хуторян,
с  отарой  овец  и  стадом  скотины  выехал из Дубовой Балки в сопровождении
изрядного конного отряда.
     Выбравшись   по  подъему  на  гору,  люди  оглянулись  назад,  чтобы  в
последний  раз  взглянуть на родное жилище. И не поверили своим глазам: весь
хутор  пылал!  По  улицам  метались  всадники  с факелами в руках, и за ними
вспыхивали  соломенные и камышовые крыши хат, поветей, риг. До неба взлетали
малиновые   языки  пламени  над  стожками  сена  и  соломы.  Буро-сизый  дым
расстилался  по  широкой  долине  Сулы,  покрывая искристо-белый снег черным
пеплом.
     Обоз   остановился.  Заплакали  дети,  заголосили  женщины.  Мужчины  в
бессильном  гневе  сжимали кулаки. В огне гибло их имущество, нажитое тяжким
трудом.  Теперь  у  них  не  было  никакого пристанища на всем этом холодном
безбрежном свете.
     - Айда! Айда! - закричали конвоиры. - Трогайте, грязные свиньи!
     Обоз двинулся вновь.
     Дед  Оноприй со своими санями оказался в голове обоза. Он с трудом брел
вместе  с другими мужчинами непротоптанной целиной, щелкал кнутом над серыми
волами.  Женщины  сидели  на  санях,  а  Яцько  шел  чуть  сзади, исподлобья
поглядывая  то  на  всадников, которые конвоировали хуторян, то на чернеющее
редколесье, где - он хорошо помнил - начинаются глубокие овраги.
     Когда  обоз  приблизился к лесу, парнишка внезапно рванулся в сторону и
во весь дух, как заяц, помчался прочь.
     - Стой! Куда ты? Убьют башибузуки! - крикнул дед Оноприй.
     Яцько  лишь  махнул  рукой  и еще быстрее понесся сквозь темные заросли
кустарников.
     - Стой! Стой! - послышался далеко позади голос Многогрешного.
     Несколько  всадников  развернулись  и  поскакали  за  беглецом. Одиноко
просвистела  стрела.  Но  Яцько  уже  шмыгнул в лес и запетлял между кустами
боярышника,  ореха,  безлистной  бузины... Всадники спешились и погнались за
ним.
     Обоз  остановился. Не все знали, что случилось впереди, потому поднялся
крик.  Одни  думали,  что  неожиданно  напали казаки и ведут с татарами бой,
другим  казалось,  что,  наоборот,  татары решили никуда не вести хуторян, а
порешить всех здесь.
     Этот  крик  еще  больше  подстегнул  Яцько, он вихрем вырвался из леса,
перебежал  полянку  и  очутился  над  обрывистым  склоном  заснеженного яра.
Парнишке  местность  была  хорошо  знакома. Частенько бегал он сюда осенью с
хуторскими  сорвиголовами лакомиться горьковато-кислой, промерзшей на первом
морозце  калиной,  и  сейчас, слыша за спиной вопли, топот ног, без раздумий
ринулся  с  кручи  вниз  и  почти по отвесной стене покатился в белую бездну
глубокого оврага.
     Преследователи  добежали  до  обрыва  и остановились. Это были молодые,
кривоногие  от  бесконечной  езды  на  лошадях  буджакские  парни. Когда они
глянули  вниз, на их широких, скуластых, обветренно-бронзовых лицах появился
ужас.  Там,  в  глубине,  взбивая  за  собой белую пыль из тонко просеянного
ветерком снега, катился темный клубок.
     - Шайтан!  - прошептал кто-то из них. - Только шайтан может решиться на
такое!


5

     Выпавшие   за   последние   дни   снега  были  настолько  глубоки,  что
низкорослые  татарские  лошади ныряли в сугробах, как в холодных волнах. Они
быстро  выбивались  из  сил и, взмокшие, останавливались, с жадностью хватая
горячими губами сыпучий снег.
     Юрий  Хмельницкий  приходил  в  ярость от того, что все складывалось не
так,   как   хотелось.  Когда  он,  заручившись  согласием  великого  визиря
Кара-Мустафы,  перешел  с  несколькими  тысячами крымских и буджакских татар
замерзший  Днепр,  то  думал  быстро  овладеть Лубнами и Миргородом, а затем
двинуться  дальше  на  север  -  к Лохвице, Ромнам и Гадячу. Оттуда было уже
недалеко  и  до  гетманской  столицы  -  Батурина...  Он надеялся также, что
левобережные  казаки  сразу  же отшатнутся от Ивана Самойловича и примкнут к
нему, а население будет встречать хлебом-солью.
     Но  человек  предполагает,  а  бог располагает. Сначала продвижение его
войска  задержали  буйные  метели  и  глубокие  снега,  а  потом - небольшая
казачья  крепость  в  Яблоневом.  Левобережные  казаки  стойко оборонялись и
вовсе  не  думали  сдаваться  или  переходить  на  его  сторону.  Обложив  с
крымчаками  Яблонево,  гетман  приказал  не церемониться с населением - всех
людей выводить за Днепр, а жилища сжигать.
     С  тем  же  самым  столкнулся  над  Сулой  и  полковник  Яненченко.  Он
намеревался  прорваться  на  Миргородщину,  но застрял под Лукомьем. Сколько
раз  посылал  буджакских  ордынцев  с  мурзой  Кучуком  на  приступ. Лучники
забрасывали  крепость  стрелами,  сеймены*  палили  из  янычарок,  лезли  по
штурмовым  лестницам  на  валы,  но  лукомцы облили валы водой, и нападающие
скатывались по гладкому, как стекло, льду вниз.
     ______________
     * Сеймен - воин регулярной ханской гвардии.

     Несколько  дней  провел  полковник у стен этой крепости, но взять так и
не  смог.  А  когда  с  севера показались передовые отряды Лубенского полка,
Яненченко отступил и стал лагерем на поле между Лукомьем и Оржицей.
     Из-за  Сулы  на  помощь  лубенцам  прибыли  конные  сотни Миргородского
полка,  и  полковники  Ильяшенко и Новицкий, не мешкая, начали готовить свое
войско к битве.
     Арсен  Звенигора  с друзьями был на правом крыле, на возвышении, откуда
просматривалось  почти  все  поле  будущего боя. Сердце его тоскливо ныло от
острой  тревоги,  рвалось  в  Дубовую  Балку.  Неведение угнетало казака. Но
между  ним  и  хутором  всего  в  полуверсте сплошной стеной темнела конница
ордынцев.
     Друзьям  были  понятны страдания Арсена, и они не приставали со словами
сочувствия  и  утешения.  Роман  сам  тяжко  тосковал  по Стеше, его большие
голубые  глаза  помимо  воли  всматривались  в  белую даль, словно надеялись
увидеть  там  любимую  дивчину. Спыхальский и Гурко, сжав зубы, молча сидели
на конях, ожидая приказа атаковать врага.
     Яненченко  не  выдержал и первым начал бой, надеясь смять миргородцев и
отбросить  к  Суле,  в болота, где было много незамерзших проталин. В случае
победы  ему  открывался  путь  на  Лубны,  Лохвицу и Ромны. Потому и решился
рискнуть.
     Он  поднялся на стременах, вскинул вверх саблю. И сразу же загудела под
снегом  промерзлая  земля,  заколыхались  над рядами бунчуки, прокатился над
полем страшный клич - "алла, алла!".
     В   то   же   время  перед  казачьими  лавами  промчался  молодцеватый,
подтянутый полковник Новицкий, с саблей в поднятой руке.
     - За мною, братцы! Вперед!
     Две  густые  лавы,  как  две  морских  волны,  сошлись  в  белом  поле.
Забурлило, заклокотало кровавое побоище.
     Ордынцы  не  сумели отбросить миргородцев, их боевой пыл быстро угас. А
когда  чаще стали падать убитые и раненые, когда казацкое "слава!" зазвучало
громче,  грознее,  в  сердца  кочевников  закрался страх, они дрогнули. И не
потому,  что  были  менее  храбрыми  или  имели  меньше сил. Силы были почти
равны.  И  храбростью  не обделил аллах своих сынов, с детских лет привыкших
сидеть  в  седле,  держать  в  руках  саблю  и лук. Причина была, пожалуй, в
другом:  они  воевали только ради грабежа, ради военной добычи. А грабители,
как  известно,  никогда не отличаются стойкостью в бою... Казаки же защищали
свой  край,  свои  жилища,  своих  жен  и  детей,  это  придавало  им силы и
стойкости.  Презирая  смерть,  они  дрались  до  последнего,  не жалея самой
жизни, и не отступали ни на шаг.
     Увидев,  как  дрогнули  передние  ряды  ордынцев,  Яненченко понял: еще
минута  -  и его