пунктах и о сокровищах,
погребенных в  песке,  на  глубине шести футов;  сокровища в  песке -  это
звучало романтично,  действовало на психологию, мои рассказы имели привкус
соленой морской воды, дерзких пиратских похождений в Испанских морях.
     Вы, наверное, заметили самородок, который я ношу в виде брелока? В ту
пору я еще не мог приобрести его,  но зато сколько ж я говорил о золоте, о
калифорнийском золоте,  о  несметных  количествах  золотых  самородков,  о
россыпях,  открытых в сорок девятом году.  Это было романтично и красочно.
Позднее,  после моего первого путешествия,  я  уже был в  состоянии купить
этот самородок.  Он оказался приманкой, на которую люди клевали, как рыба.
И,  как рыба, заглатывали ее. Эти перстни - тоже приманка. Теперь таких не
найдешь.  Получив деньги,  я тотчас же обзавелся ими.  Возьмем, к примеру,
этот самородок:  я рассеянно играю им, рассказывая о несметных богатствах,
погребенных в  песке.  Внезапно он вызывает во мне прилив воспоминаний.  Я
начинаю говорить о баркасе,  о муках жажды и голода,  о третьем помощнике,
прелестном юноше,  чьи щеки еще не знали прикосновения бритвы, он будто бы
воспользовался ею как грузилом при попытке наловить рыбы.
     Но вернемся к моему пребыванию в Бостоне. Чего-чего только я не плел,
будто бы под хмельком,  моим новоявленным приятелям -  безмозглым дуракам,
людям,  которых я презирал от всей души.  Мои слова возымели действие, и в
один  прекрасный день какой-то  молодой репортер явился проинтервьюировать
меня  относительно  сокровищ  и   "Бдительного".   Я  был  в  негодовании,
возмущался.  Погодите,  Доутри,  погодите:  в душе я ликовал,  выставив за
дверь этого юного репортера.  Я  не сомневался,  что он уже выведал у моих
"приятелей"  множество  разных  подробностей.   Утренние  газеты  на  двух
столбцах,  снабженных интригующим заголовком,  повторили мою басню. Ко мне
стали являться различные посетители,  которых я внимательно изучал. Многие
рвались на поиски сокровищ,  не имея гроша за душой.  Я отделывался от них
и, по мере того как таяли мои капиталы, еще больше урезывал себя в пище.
     И вот,  наконец,  он явился - мой славный, веселый доктор философии и
изрядный богач к  тому же.  Сердце мое радостно забилось,  когда я  увидел
его.  Но в кармане у меня оставалось уже всего двадцать восемь долларов, а
потом -  смерть или богадельня. В душе я уже сделал выбор в пользу смерти,
- все лучше, чем вернуться в эту компанию живых трупов, в богадельню. Но я
не  вернулся туда и  не умер.  Кровь молодого доктора зажглась при мысли о
Южных морях, я заставил его почуять благоухание напоенного цветами воздуха
тех  дальних краев,  вызвал перед его глазами прекрасные видения пассатных
облаков,  неба в дни,  когда дуют муссоны,  островов, поросших пальмами, и
коралловых рифов.
     Веселый повеса, беззаботно-щедрый, бесстрашный, как львенок, гибкий и
красивый, как леопард, он был немного сумасброден; его тонкий ум отличался
необыкновенной затейливостью и  прихотливостью.  Вот  послушайте,  Доутри.
Незадолго  до  отплытия  "Глостера",  купленной доктором  рыбачьей  шхуны,
которая  изяществом  и   быстроходностью  превосходила  многие  яхты,   он
пригласил  меня  к  себе  -  посоветоваться  относительно  экипировки.  Мы
перебирали его костюмы в гардеробной, когда он вдруг заметил:
     - Интересно,  как леди отнесется к  моей долгой отлучке?  Может,  мне
взять ее с собой?
     А я и понятия не имел,  что у него есть жена или дама сердца. На моем
лице, видимо, выразилось удивление и недоверие.
     - Вот потому,  что вы мне не верите,  я и возьму ее в плавание.  - Он
захохотал безумно и зло, прямо мне в лицо. - Пойдемте, я вас представлю.
     Мы  пришли в  его спальню;  он подвел меня прямо к  кровати,  откинул
покрывало и показал спящую уже в течение многих тысячелетий мумию стройной
египетской девушки.
     Она сопровождала нас в  долгом и бесплодном плавании по Южным морям и
вернулась с  нами  обратно.  И,  верите  ли,  Доутри,  я  сам  всей  душой
привязался к этому прелестному созданию.
     Старый  моряк  мечтательно  загляделся  в   свой  бокал,   а  стюард,
воспользовавшись паузой, спросил:
     - Ну, а молодой доктор? Как он отнесся к неудаче?
     Лицо Старого моряка просияло.
     - Он  похлопал меня по  плечу и  назвал милым старым мошенником.  Да,
стюард, я полюбил этого молодого человека, как сына. Все еще держа руку на
моем  плече,  -  в  этом  жесте было  нечто большее,  чем  доброта,  -  он
признался,  что обнаружил обман, еще когда мы достигли Ла-Платы. Смеясь не
только весело,  но и ласково,  он указал мне на различные несоответствия в
моих рассказах (благодаря ему я  внес в них поправки,  весьма существенные
поправки) и заявил,  что наше плавание было просто великолепно и он навеки
считает себя моим должником.
     Что мне оставалось делать? Я открыл ему всю правду и даже назвал свое
настоящее имя,  которое я скрыл,  чтобы спасти это имя от позора. Он опять
положил руку мне на плечо и...
     Старый моряк умолк,  так  как  в  горле у  него пересохло;  по  щекам
старика катились слезы.
     Дэг Доутри молча чокнулся с ним,  и старик, пригубив из бокала, вновь
овладел собой.
     - Он сказал мне,  что отныне я должен жить вместе с  ним,  и  в  день
нашего  возвращения  в Бостон привез меня в свой большой пустынный дом.  И
еще сказал,  что  переговорит  со  своими  поверенными,  так  как  намерен
усыновить меня,  - эта идея очень веселила его.  "Я усыновлю вас, - уверял
он,  - усыновлю вместе с Иштар*".  Иштар  звали  девушку,  нашу  маленькую
мумию.
     _______________
          * Иїшїтїаїр  -  характерное  для  Лондона  вольное  обращение  с
     историческими реалиями;  это одно из имен богини плодородия и любви у
     древних  вавилонян и ассирийцев,  которое никак не могло принадлежать
     египетской девушке.

     И вот,  стюард, я вернулся к жизни, он собирался официально усыновить
меня.  Но жизнь -  великая обманщица.  Утром, через восемнадцать часов, мы
нашли его мертвым в  постели;  рядом с  ним лежала мумия девушки.  Что это
было -  разрыв сердца или одного из кровеносных сосудов в мозгу, - я так и
не узнал.
     Я просил,  умолял похоронить эту чету в одной могиле.  Но его тетки и
другие родственники были  жестокие,  холодные люди  новоанглийской породы,
они передали Иштар в  музей,  а  мне предложили в  течение недели покинуть
дом.  Я уехал ровно через час,  но они все же успели обыскать мой скромный
багаж.
     Я отправился в Нью-Йорк и там начал ту же игру,  только теперь у меня
было больше денег и  я  лучше разыгрывал ее.  То  же  повторилось в  Новом
Орлеане и  в Гальвестоне.  Наконец я очутился в Калифорнии.  Это мое пятое
плавание.  Нелегко мне было уговорить этих троих,  -  я  истратил все свои
сбережения,  прежде чем  они подписали договор.  Они страшно скаредничали.
Ссудить меня  авансом!  Самая эта  мысль казалась им  несообразной.  Но  я
своего добился, представил им солидный счет за гостиницу, а под конец даже
заказал основательный запас вина и  сигар и послал им счет.  Что тут было!
Все трое от злости едва не повырывали себе волосы,  а  заодно и  мне.  Они
отказались от уплаты.  Я немедленно захворал и объявил,  что они истрепали
мне нервы и довели меня до болезни.  Чем больше они бесновались,  тем хуже
мне   становилось.   Наконец,   они  уступили.   Здоровье  мое  немедленно
улучшилось.  И вот мы здесь, без воды, так что нам, видимо, придется взять
курс  на  Маркизские острова,  чтобы наполнить бочки.  А  потом они  снова
примутся за поиски сокровищ.
     - Вы так полагаете, сэр?
     - В  моей памяти всплывут новые важные данные,  -  с  улыбкой отвечал
Старый моряк.  - Не сомневайтесь, что эти люди вернутся. О, я их знаю! Это
тупые, мелкие, корыстные дураки!
     - Дураки,  сплошь дураки! "Корабль дураков"! - возликовал Дэг Доутри,
повторяя слова,  пришедшие ему  на  ум  еще  в  трюме,  когда,  просверлив
последнюю бочку,  он  прислушивался к  журчанию убегающей пресной  воды  и
радовался, что Старый моряк действует с ним заодно.


                           ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     На  следующее утро  вахтенные,  набиравшие дневной запас пресной воды
для  камбуза и  кают,  обнаружили,  что  бочки  пусты.  Мистер Джексон так
встревожился,  что  немедленно побежал  к  капитану  Доуну,  и  не  прошло
нескольких минут,  как тот,  в  свою очередь,  поднял Гримшоу и Нишиканту,
чтобы сообщить им о случившемся несчастье.
     Завтрак прошел в превеликом волнении. Доутри и Старый моряк тоже были
взволнованы.  Пресловутое трио  вне  себя  от  бешенства изрыгало жалобы и
проклятия.  Капитан Доун  чуть  не  плакал.  Симон  Нишиканта изливал свою
ярость,  понося  негодяя,  совершившего преступление,  и  выдумывал  кары,
которым его  следовало бы  подвергнуть.  Гримшоу то  и  дело  сжимал  свои
толстые пальцы, словно уже душил кого-то.
     - Помнится,  в сорок седьмом году...  нет, кажется, в сорок шестом...
ну да, конечно же, в сорок шестом, - заговорил Старый моряк, - мы попали в
такое же,  только еще худшее положение...  На баркасе нас было шестнадцать
человек. Мы держали курс на Глистер-риф. Так он был назван после того, как
наша храбрая команда открыла его темной ночью и об него же разбилась. Этот
риф нанесен на карты Адмиралтейства. Капитан Доун может подтвердить...
     Никто его не слушал,  кроме Дэга Доутри.  Подавая горячие пирожки, он
от  души  восхищался стариком.  Только Симон  Нишиканта,  который внезапно
понял, что старик опять плетет какие-то небылицы, свирепо заорал:
     - Молчать!  Заткнитесь,  говорят вам!  Мне это "помнится" уже поперек
глотки стоит.
     На лице Старого моряка изобразилось удивление:  неужели он и  вправду
допустил какую-то неточность в своем рассказе?
     - Неужто я оговорился? - продолжал он. - Все мой старый язык виноват!
Это  был  не  "Бдительный",  а  бриг  "Глистер".  А   я,   верно,   сказал
"Бдительный"?  Конечно,  "Глистер", чудный маленький бриг, просто игрушка,
обшитый медью и очертаниями напоминающий дельфина,  к тому же быстрый, как
ветер,  и юркий,  как волчок. Вахтенные на нем, бывало, с ног сбивались. Я
был на "Глистере" суперкарго. Выйдя из Нью-Йоркской гавани, мы взяли курс,
по-видимому,  к  северо-западным берегам.  На руках у нас был запечатанный
приказ...
     - Замолчите,  прошу вас,  замолчите!  Вы меня с ума сведете всей этой
чепухой! - с неподдельным страданием закричал Нишиканта. - Побойтесь бога,
старик! Какое мне дело до вашего "Глистера" и запечатанных приказов!
     - Да,  запечатанный приказ,  - с просветленным лицом продолжал Старый
моряк.  -  Магические слова -  запечатанный приказ. - Казалось, он смакует
самые эти звукосочетания. - В те времена, джентльмены, суда, отправляясь в
плавание,  получали запечатанные приказы.  Будучи суперкарго и  имея  лишь
пустяковую долю в  предприятии,  которой соответствовала и  доля в будущей
наживе,  я фактически командовал капитаном. Запечатанные приказы хранились
не у него,  а у меня.  Клянусь вам,  что их содержания я не знал. Я сломал
печати,  только когда мы,  обогнув Кейп-Стифф,  вошли в  Тихий океан,  и я
узнал, что "Глистеру" приказано идти к земле Ван Димена. В те времена этот
край называли землей Ван Димена...
     То  был  день  неожиданных  открытий.   Капитан  Доун  застал  своего
помощника  отпирающим  подобранным ключом  стол,  где  хранился  вахтенный
журнал.  Произошла сцена,  впрочем,  довольно сдержанная: финн был слишком
дюжим мужчиной, и у капитана не возникло ни малейшего желания помериться с
ним силой;  он ограничился выговором, а финн отвечал только почтительными:
"да, сэр", "нет, сэр" и "очень сожалею, сэр".
     Но, пожалуй, самым важным открытием, хотя до поры до времени он этого
не знал,  было открытие,  сделанное Дэгом Доутри,  когда "Мэри Тернер" уже
переменила курс  и  на  всех  парусах  неслась  к  Тайохаэ  на  Маркизских
островах,  о  чем стюарду по  секрету сообщил Старый моряк.  Доутри весело
приступил к бритью.  На сердце у него была только одна забота - удастся ли
раздобыть в таком захолустье, как Тайохаэ, хорошее пиво.
     Намылив лицо  и  поднеся к  нему бритву,  Доутри вдруг заметил темное
пятно у себя между бровями. Покончив с бритьем, он потрогал пятно пальцем,
удивляясь,  как  странно лег  загар,  и  при  этом не  ощутил собственного
прикосновения.    Кусочек   потемневшей   кожи    был    полностью   лишен
чувствительности.
     "Чудно!" - подумал он, вытер лицо и тут же забыл об этом.
     Он не знал рокового значения пятна,  так же как не знал, что раскосые
глаза А  Моя уже давно его заметили и изо дня в день с возрастающим ужасом
всматривались в него.
     Подгоняемая  юго-восточным  пассатом,   "Мэри   Тернер"  скользила  к
Маркизским островам.  На  баке все были довольны.  Команда,  не имевшая за
душой   ничего,   кроме  жалованья,   радовалась  предстоящему  заходу  на
тропический остров  для  пополнения  запасов  воды.  На  корме  же  царило
мрачнейшее настроение.  Нишиканта открыто  глумился над  капитаном Доуном,
сомневаясь в  его  способности найти Маркизские острова.  Зато  в  носовой
каюте были счастливы все без исключения:  Дэг Доутри потому, что жалованье
продолжало идти,  а пополнение пивных запасов было теперь обеспечено; Квэк
потому,  что  хозяин чувствовал себя  счастливым;  А  Мой  потому,  что  в
ближайшее время надеялся унести ноги со шхуны и спастись от соседства двух
прокаженных.
     Майкл разделял всеобщую радость и ретиво разучивал со стюардом шестую
по счету песню -  "Веди нас,  свет благой". Когда Майкл пел - по существу,
это,  конечно,  было  всего-навсего  музыкальное подвывание,  -  он  искал
что-то,  но что именно, сам не знал. Видимо, то была утраченная стая, стая
первобытного мира,  когда  собака  еще  не  грелась у  огня,  разведенного
человеком,  более  того,  когда человек еще  не  разводил огня  и  не  был
человеком.
     Майкл недавно появился на свет,  от роду ему было всего два года, так
что сам он никакой стаи не знал. От стаи его отделяли тысячи поколений. Но
где-то в  глубине его существа,  в  каждой его жилке,  в каждом нерве жило
неизгладимое воспоминание о временах,  когда дикие предки, скрытые от него
туманом тысячелетий,  жили вольной стаей;  стая росла и крепла, а вместе с
ней росли и крепли собаки.
     Иногда во сне воспоминания о стае всплывали в подсознании Майкла. Это
были очень реальные сны,  хотя, пробудившись, он почти не помнил их. Но во
сне  или  наяву,  когда  Майкл пел  со  стюардом,  он  с  тоской вспоминал
утраченную стаю и пытался искать забытую дорогу к ней.
     Зато,  проснувшись,  он  находил другую  стаю,  вполне  реальную.  Ее
составляли стюард,  Квэк,  Кокки и  Скрэпс,  -  и  Майкл бегал среди них и
резвился,  как его далекие предки бегали и  охотились среди себе подобных.
Логовищем этой стаи была каюта при камбузе, а вне ее стае принадлежал весь
мир, иными словами - "Мэри Тернер", то плавно скользившая, то стремительно
летевшая по поверхности изменчивого океана.
     Надо сказать, что каюта и ее обитатели значили для Майкла больше, чем
обыкновенная стая.  Ибо эта каюта заодно была и раем - обителью бога. Люди
давно стали придумывать бога из камня,  из глины, из огня и поселять его в
лесах, или в горах, или среди звезд. Случилось это оттого, что они поняли:
человек умирает и оказывается вне своего племени или рода,  -  словом, вне
своей привычной кучки,  как  бы  там она ни  называлась,  эта человеческая
стая.  А  человек не  хотел  оставаться вне  стаи.  И  он  создал в  своем
воображении новую,  вечную стаю,  с которой ему не нужно было разлучаться.
Страшась мрака,  скрывающего тех,  что умерли,  он  создал за  этим мраком
прекрасную страну, небывало богатое охотничье поприще, небывало обширный и
величественный пиршественный покой и на разных языках нарек его "раем".
     Майкл никогда не  помышлял,  как  это  делали некоторые первобытные и
дикие народы,  об обожествлении собственной тени.  Он не почитал теней. Он
почитал  подлинного,  неоспоримого  бога,  отнюдь  не  созданного  по  его
собственному четвероногому,  мохнатому подобию,  но бога во плоти и крови,
двуногого, не мохнатого - стюарда.


                            ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     Если бы пассат не прекратился на следующий день после того, как "Мэри
Тернер" взяла курс на  Маркизские острова;  если бы капитан Доун за обедом
не  стал снова брюзжать,  что его снабдили одним-единственным хронометром;
если бы Симон Нишиканта не пришел от этого в  ярость и  не отправился бы с
ружьем в  руках  на  палубу в  жажде убить какого-нибудь обитателя морских
глубин;  и  если бы этот обитатель,  вынырнувший у самого борта,  оказался
бонитой,  дельфином,  тунцом или еще чем-то,  но  только не китовой самкой
восьмидесяти футов в длину,  да еще с детенышем,  -  словом,  если бы хоть
одно  звено  выпало из  этой  цепи  событий,  "Мэри  Тернер",  несомненно,
достигла бы Маркизских островов и, пополнив там запас воды, отправилась бы
дальше на поиски сокровищ;  а тогда и судьбы Майкла, Доутри, Квэка и Кокки
сложились бы иначе и, может быть, менее ужасно.
     Но все звенья оказались на местах.  Когда Симон Нишиканта всадил пулю
в китеныша,  стоял штиль,  шхуна медленно скользила по необозримой гладкой
поверхности океана;  снасти и  реи ее  тихонько поскрипывали,  не  надутые
ветром  паруса  полоскали  в  воздухе.   По  странной,  почти  невероятной
случайности китеныш был  смертельно ранен.  Это было почти такое же  чудо,
как если бы слона убило игрушечное ружье, заряженное горохом. Кит издох не
сразу.  Он только прекратил свою затейливую игру и, содрогаясь всем телом,
лежал на поверхности воды.  Мать поравнялась с ним почти в тот же миг, как
его поразила пуля,  и  люди на  шхуне,  наблюдавшие за нею,  видели все ее
смятение и  отчаяние.  Она  пыталась подтолкнуть детеныша своим гигантским
телом,  потом  начинала кружить вокруг  него,  затем  опять  приближалась,
толкала и тормошила его.
     Все население "Мэри Тернер" столпилось на палубе, со страхом следя за
левиафаном, по длине не уступающим шхуне.
     - А  вдруг  она  сделает  с  нами  то  же,  что  та  китовая матка  с
"Эссексом"? - сказал Дэг Доутри Старому моряку.
     - Что ж,  мы получим по заслугам,  - отвечал тот. - Это была ничем не
оправданная, бессмысленная жестокость.
     Майкл,  понимая,  что за высоким бортом происходит что-то, чего он не
видит,  вскочил на крышу рубки и,  разглядев чудовище, воинственно залаял.
Все взоры,  как по команде, с испугом обратились на него, а стюард шепотом
приказал ему замолчать.
     - Чтоб  это  было  в  последний раз,  -  сдавленным от  гнева голосом
проговорил Гримшоу, обращаясь к Нишиканте. - Если во время плавания вы еще
раз посмеете выстрелить в кита,  я сверну вам вашу толстую шею.  Можете не
сомневаться. Да еще и глаза вам вырву.
     Еврей кисло улыбнулся и заскулил:
     - Ничего не случится. Я не верю, что "Эссекс" был потоплен китом.
     Понуждаемый матерью,  издыхающий кит тщетно силился плыть,  но только
крутился на месте, перевертываясь с боку на бок.
     Кружась возле  детеныша,  самка случайно толкнулась о  левый кормовой
подзор "Мэри Тернер";  шхуна редко накренилась на правый борт,  а корма ее
на  целый ярд вылетела из  воды.  Кит не ограничился этим нечаянным легким
толчком.   Мгновение   спустя,   смертельно  испуганный  прикосновением  к
постороннему телу,  он взмахнул хвостом.  Хвост ударил по планширу впереди
фок-вант,  и  дерево треснуло,  словно то был не борт корабля,  а  коробка
из-под сигар.
     Взмах хвоста -  вот и все;  люди на шхуне,  затаив дыхание от страха,
следили за обезумевшим от горя морским чудовищем.
     В  продолжение часа шхуна и оба кита медленно продвигались вперед,  и
расстояние между ними постепенно увеличивалось.  Детеныш тщетно пытался не
отставать от матери,  но затем судорога вдруг свела все его т