ми
словами,  той  самой,  которую когда-то  в  Тулаги  понадеялся выручить за
Майкла.  Он украл его, чтобы продать. И сам же заплатил за него деньги, на
которые в свое время польстился.
     Хорошо сказал кто-то:  лошадь облагораживает благородного,  а подлеца
делает еще подлее. То же самое и с собакой. Кража собаки с корыстной целью
унизила  Доутри,  и  виной  этого  унижения был  Майкл.  И  тот  же  Майкл
облагородил его:  стюард из одной только любви к нему,  любви, для которой
нет  ничего  слишком дорогого,  поступился весьма  значительной суммой.  И
когда шлюпка скользила по  водной глади,  освещаемой южными звездами,  Дэг
Доутри готов был  положить жизнь за  то,  чтобы не  расстаться с  собакой,
которую он в свое время считал пригодной только на оплату нескольких дюжин
пива.


     На рассвете, когда буксир вывел "Мэри Тернер" из гавани, Доутри, Квэк
и Майкл последний раз в жизни бросили взгляд на Сидней.
     - Довелось-таки  моим  старым  глазам  еще  разок  полюбоваться  этой
прекрасной гаванью,  -  пробормотал Старый моряк, стоявший рядом, и Доутри
невольно заметил,  как фермер и ростовщик навострили уши при этих словах и
обменялись многозначительными взглядами.
     - В пятьдесят втором, в тысяча восемьсот пятьдесят втором году, вот в
такой же  великолепный день  мы  пили  и  пели  на  палубах "Бдительного",
выходившего из Сиднея.  Отличное это было судно, джентльмены, красивое и с
превосходной оснасткой.  А  команда,  какая команда!  Один моложе другого,
сорокалетних среди нас не было,  сумасбродная,  веселая команда! Капитан у
нас,  правда,  считался пожилым -  шутка ли, двадцать восемь лет! Третьему
помощнику едва минуло восемнадцать,  и  кожа у  него на  лице,  не знавшая
прикосновения бритвы, была как бархат. Он тоже погиб на баркасе. А капитан
испустил дух  под пальмами на  безымянном острове;  смуглые девушки рыдали
над ним,  стараясь опахалами охладить воздух, который он ловил запекшимися
губами.
     Дальше Дэг Доутри уже не слушал: он отправился вниз, чтобы приступить
к  своим новым обязанностям.  Перестилая белье на койках и  давая указания
Квэку,  силившемуся отмыть  грязную,  запущенную  палубу,  он  нет-нет  да
покачивал головой и  бормотал себе под нос:  "Молодчина старик,  настоящий
молодчина! Не всякий глуп, кто с виду дурак".
     Красота обводов "Мэри Тернер" объяснялась тем,  что  шхуна эта была в
свое время построена для охоты на  тюленей.  Поэтому же  все ее  помещения
были  очень  просторны.  В  носовом  кубрике  имелось  двенадцать коек,  а
помещалось там  только  восемь  матросов-скандинавов.  Пять  кормовых кают
занимали три охотника за кладами,  Старый моряк и,  наконец, широкоплечий,
благодушный помощник капитана из обрусевших финнов,  которого все называли
мистер Джексон, за невозможностью выговорить фамилию, проставленную им под
контрактом.
     Было на  "Мэри Тернер" еще одно помещение под палубой,  отделенное от
кормовых кают толстой переборкой. В него входили через люк прямо с палубы.
Между люком и  полуютом находился камбуз,  а под ним -  просторная каюта с
шестью койками в один ярус.  Каждая койка была вдвое шире,  чем матросская
койка в кубрике, и снабжена пологом.
     - Недурное помещеньице,  что  скажешь,  Квэк?  -  обратился Доутри  к
своему семнадцатилетнему папуасу с пергаментным лицом столетнего старца, с
ногами,  как у  живого скелета,  и огромным животом престарелого японского
борца. - Верно?
     Квэк,  потрясенный этой  роскошью  и  простором,  только  восторженно
вращал глазами.
     - А  эта  коечка  вам  не  подойдет?  -  подобострастно спросил  кок,
маленький китаец,  показывая рукой на свою койку и ожидая одобрения белого
человека.
     Доутри покачал головой.  Он давно усвоил,  что с  корабельными коками
следует поддерживать добрые  отношения,  потому  что  народ  это  заведомо
ненадежный  и  подверженный  приступам  ярости;  им  ничего  не  стоит  по
пустячному поводу пырнуть кого-нибудь ножом  или  сечкой.  А  кроме  того,
напротив имелась другая койка, ничуть не хуже. Койку по левому борту рядом
с  койкой  китайца  Доутри  приказал  занять  Квэку.   Таким  образом,   в
распоряжении его  и  Майкла оставалась вся  правая сторона каюты  -  иными
словами,  целых три койки.  Ткнув пальцем в ту, что находилась рядом с его
койкой, он произнес: "Киллени-бой" - и потребовал, чтобы Квэк и китаец это
запомнили.  Доутри показалось,  что кок,  называвший себя А Моем, не очень
доволен таким распределением,  но  он не придал этому значения,  а  только
мысленно  отметил:   "Любопытная  штука  -  китаец,  а  считает  для  себя
унизительным спать в одной каюте с собакой".
     Через  полчаса,  когда  Доутри,  покончив  с  уборкой  кормовых кают,
вернулся к себе,  намереваясь послать Квэка за бутылкой пива,  он заметил,
что  А  Мой перетащил все свои пожитки на  третью койку по  правому борту.
Таким образом,  он оказывался в  одном ряду с Доутри и Майклом,  вторая же
половина каюты оставалась целиком в распоряжении Квэка. Любопытство Доутри
разгорелось.
     - Что ему на ум взбрело,  этому китаезе? - обратился он к Квэку. - Не
хочет спать на  одной стороне с  тобой.  Почему,  черт  возьми?  Ничего не
понимаю. Я, ей-богу, на него рассержусь.
     - Может, китайца боится - моя будет его кушать?
     Квэк ухмыльнулся, - ему не часто случалось острить.
     - Ладно же,  -  решил стюард.  -  Мы доищемся,  в чем тут дело. А ну,
перетаскивай мои вещи на твою койку, а твои на мою.
     Когда это  было сделано и  Квэк,  Майкл и  А  Мой очутились на  одной
стороне, а стюард в полном одиночестве на другой. Доутри отправился наверх
и  снова  взялся  за  работу.  Придя  через  некоторое время  обратно,  он
обнаружил,  что  А  Мой  вновь перекочевал на  левую сторону с  той только
разницей, что на этот раз облюбовал себе крайнюю койку.
     "Можно подумать,  что этот мошенник ко мне неравнодушен", - улыбнулся
про себя стюард.
     Он  никак не мог взять в  толк,  почему А  Мой всегда устраивается на
противоположной от Квэка стороне.
     - Моя любит менять,  -  объяснил маленький кок,  робко и  заискивающе
глядя на  Доутри,  когда тот однажды припер его к  стене этим вопросом.  -
Всегда менять, много менять, понимаешь?
     Доутри покачал головой и ничего не понял,  ибо раскосые глаза китайца
теперь уже не останавливались с  таким страхом на скрюченных пальцах левой
руки Квэка и  на  его лбу,  где кожу между глаз,  чуть-чуть более темную и
утолщенную,  уже прорезали три короткие вертикальные линии,  или морщинки,
сообщавшие его лицу сходство со львом;  "львиный лик" - называли врачи эту
печать страшной болезни.
     Время  шло,  и  стюард после  пяти  бутылок пива  нередко забавлялся,
меняясь койками с  Квэком.  И А Мой тоже неизменно перекочевывал на другую
койку,  но Доутри по-прежнему не замечал, что он никогда не занимал койки,
на которой раньше спал Квэк.  Не заметил он этого и  тогда,  когда А  Мой,
после того как Квэк уже перебывал на всех койках,  сделал себе парусиновый
гамак,  подвесил его к  потолку и  с  тех пор каждую ночь спокойно и мирно
покачивался в нем.
     Доутри просто не задумывался над этим,  раз и  навсегда объяснив себе
поведение кока непостижимостью китайского склада ума.  Правда,  он  все же
заметил,  что  в  камбуз Квэк никогда не  допускался.  Заметил и  еще одну
странность,  о  которой  отозвался  в  следующих выражениях:  "Отродясь не
видывал такого чистоплюя китайца. В камбузе - ни пылинки, и вокруг койки и
вообще куда  ни  глянь.  Только и  знает,  что  мыться,  или  стирать свои
простыни,  или шпарить посуду кипятком.  Ей-богу,  он  даже одеяла кипятит
каждую неделю!"
     Может быть,  стюард об этом не задумывался потому, что мысли его были
заняты другим.  Он  внимательно присматривался к  пяти обитателям кормовых
кают,  взвешивая все обстоятельства,  старался учесть отношение каждого из
пяти к  этим обстоятельствам и  друг к  другу,  -  на  все это требовалось
немало времени.  Кроме того,  ведь "Мэри Тернер" неслась по волнам.  А  на
свете нет бывалого моряка, который не интересовался бы курсом своего судна
и ближайшим портом назначения.
     - Похоже,  что  мы  движемся вдоль  линии,  которая проходит севернее
Новой Зеландии,  -  сам  себе говорил Доутри,  раз сто украдкой заглянув в
нактоуз.  Но  этим  и  исчерпывались сведения о  курсе шхуны,  которые ему
удалось наскрести:  капитан Доун сам вел наблюдения,  к  разработке их  не
допускал никого,  даже  помощника,  и  педантично запирал на  ключ карту и
вахтенный журнал.  Правда,  Доутри знал,  что  в  каютах происходят жаркие
споры,  при которых на все лады склоняются широты и долготы; но это и все.
Ему было строго-настрого внушено,  что во время таких "совещаний" он волен
находиться где угодно,  кроме...  каюты, в которой происходит "совещание".
Однако он  не  мог  не  заметить,  что  все  они  заканчивались форменными
баталиями:  господа  Доун,  Нишиканта и  Гримшоу  кричали друг  на  друга,
стучали кулаками по столу, и тишина в каюте воцарялась только тогда, когда
они терпеливо и  очень вежливо выспрашивали Старого моряка.  Чем-то  он их
выводит из себя,  втихомолку решил Доутри,  но разгадать,  чем именно,  не
мог.
     Старого моряка звали Чарльз Стоу Гринлиф.  Это  Доутри узнал от  него
самого, но больше ничего от него не добился, хроме несвязного бормотания о
жаре на баркасе и сокровищах на глубине шести футов под слоем песка.
     - Здесь кто-то  кого-то  дурачит,  а  кто-то с  удовольствием за этим
наблюдает, - попробовал однажды стюард позондировать почву. - Я, например,
уверен, что смотрю интересный спектакль. И чем больше я смотрю, тем больше
восхищаюсь.
     Старый  моряк  посмотрел  прямо  в  глаза  стюарду  своими  белесыми,
невидящими глазами.
     - На "Бдительном" все были молоды, почти мальчики, - пробормотал он.
     - Да,  сэр,  -  охотно согласился Доутри.  - Из ваших слов видно, что
"Бдительный" с его молодой командой был веселый корабль.  Не то,  что наша
шхуна,  битком набитая стариками. Только я думаю, сэр, что эта молодежь не
умела вести такую игру, какая ведется здесь, на борту. Я просто восхищаюсь
ею, сэр.
     - Сейчас я  вам  кое-что  скажу,  -  отвечал  Старый  моряк  с  таким
таинственным  видом,  что  Доутри  даже  наклонился к нему,  желая получше
расслышать.  - Ни один из стюардов на "Бдительном" не умел так приготовить
виски с содовой, как умеете вы. В ту пору еще не знали коктейлей, но херес
и настойки у нас не переводились.  И закусок было  сколько  угодно,  самых
лучших закусок.
     И  вот еще что,  -  неожиданно продолжил он,  как раз вовремя,  чтобы
предотвратить третью попытку Доутри разобраться в положении вещей на шхуне
и в той роли,  которую во всем этом играл Старый моряк.  -  Сейчас пробьет
пять склянок,  и я с удовольствием отведал бы перед обедом одного из ваших
восхитительных коктейлей.
     После этого случая Доутри стал  еще  подозрительнее присматриваться к
старику.  Но  с  течением времени все  больше убеждался,  что  Чарльз Стоу
Гринлиф просто дряхлый старец, искренне убежденный в существовании клада в
Южных морях.
     Как-то  раз,  надраивая медные поручни трапа,  Доутри подслушал,  как
старик рассказывал Гримшоу и армянскому еврею, откуда у него такой ужасный
рубец  и  каким  образом он  лишился пальцев на  левой руке.  Эта  парочка
непрерывно подливала ему вина,  надеясь,  что у  старика развяжется язык и
они вытянут из него еще какие-нибудь дополнительные сведения.
     - Это было на баркасе, - донесся до ушей стюарда шамкающий старческий
голос.  - На одиннадцатый день вспыхнул бунт.  Все мы,  на корме,  оказали
дружное сопротивление.  То было подлинное безумие.  Мы тяжко  страдали  от
голода,  но  много  страшнее  была жажда.  Из-за воды все и началось.  Мы,
видите ли,  слизывали росу  с  лопастей  весел,  с  планшира,  с  банок  и
внутренней стороны обшивки.  Каждый из нас имел право утолять жажду только
на своем участке.  Так,  например,  румпель и  половина  кормовой  обшивки
правого  борта  стали  неприкосновенной собственностью второго офицера.  И
никто из нас не позволял себе  посягнуть  на  его  права.  Третий  офицер,
восемнадцати лет от роду,  был прелестный и отважный мальчик.  Он разделял
со вторым офицером право на  поверхность  кормовой  обшивки.  Они  провели
разграничительную линию и,  вылизывая скудную влагу,  осевшую за ночь,  ни
сном, ни духом не помышляли о возможности захвата соседней территории. Это
были подлинно честные люди.
     Не  так  обстояло дело  с  матросами.  Они  пререкались из-за  каждой
росинки,  и  ночью,  накануне событий,  о которых я вам рассказываю,  один
пырнул другого ножом за такую кражу. В ту ночь, дожидаясь часа, когда роса
пообильнее выпадет на принадлежащую мне поверхность, я услышал, как кто-то
уже слизывает ее с  планшира,  бывшего моей собственностью от задней банки
до  самой  кормы.  Я  очнулся от  забытья,  в  котором мне  представлялись
кристально чистые источники и полноводные реки,  и прислушался, боясь, что
негодяй проникнет в мои владения.
     Он и вправду приближался к ним, и я уже слышал, как он с кряхтеньем и
стонами водит языком по влажным доскам,  точно лошадь в  ночном,  щиплющая
траву где-то все ближе и ближе.
     По счастью,  в руках у меня была уключина,  я готовился слизать с нее
скудные капли.  Я не знал,  кто преступник, но когда этот человек добрался
до  моих  владений  и,   кряхтя,  начал  слизывать  драгоценную  влагу,  я
размахнулся.  Уключина треснула его  прямо  по  носу  -  это  оказался наш
боцман, - и бунт вспыхнул. Нож боцмана полоснул меня по лицу и отрезал мне
пальцы. Третий офицер, восемнадцатилетний юноша, дрался бок о бок со мной.
Он спас меня,  и,  за минуту до того,  как я  лишился сознания,  мы вдвоем
выкинули тело боцмана за борт.
     В  каюте зашаркали ногами и задвигали стульями,  так что Доутри вновь
принялся за  оставленную было чистку.  Усердно натирая медные поручни,  он
потихоньку беседовал сам  с  собой:  "Старик,  видно,  побывал в  изрядных
переделках. Впрочем, на море чего-чего только не случается".
     - Нет,  - снова послышался тонкий фальцет Старого моряка, отвечающего
на  чей-то  вопрос.  -  Я  потерял сознание не от ран.  Напряженная борьба
потребовала всех моих сил.  Я  был очень слаб.  Что же касается ран,  то в
моем организме было так мало влаги, что они почти не кровоточили. Но самое
удивительное, что в тех условиях раны так быстро затянулись. Второй офицер
зашил их на следующий день иголкой, которую сделал из костяной зубочистки,
нитками, надерганными из куска старой просмоленной парусины.
     - Разрешите узнать,  мистер Гринлиф,  -  услышал Доутри голос  Симона
Нишиканты, - были ли перстни на ваших отрезанных пальцах?
     - Да,  и  один очень красивый.  Я  нашел его  потом на  дне баркаса и
подарил торговцу сандаловым деревом, который спас меня. В этом перстне был
большой алмаз. Я заплатил за него сто восемьдесят гиней английскому моряку
в Барбадосе.  Он,  вероятно,  украл его,  - такой алмаз, несомненно, стоил
дороже.  Это был прекрасный камень. Имейте в виду, что торговец сандаловым
деревом не  только спас мне жизнь за  этот камень,  но  истратил еще сотни
фунтов на мою экипировку и вдобавок купил мне билет от острова Четверга до
Шанхая.


     Вечером Доутри услышал,  как  Симон Нишиканта,  стоя на  неосвещенном
полуюте, говорил Гримшоу:
     - Его перстни не идут у меня из головы. В наше время ничего подобного
не  увидишь.  Это  действительно старинные  перстни.  Не  те,  что  теперь
называются мужскими кольцами,  -  такие  вещи  в  старину носили настоящие
джентльмены,  -  я  хочу  сказать:  знатные люди.  Хорошо  бы,  что-нибудь
подобное попало мне в заклад. Эти штучки стоят больших денег.


     - Должен тебе сказать,  Киллени-бой,  что я,  пожалуй,  еще до  конца
плавания пожалею:  зачем я согласился на жалованье, а не потребовал доли в
прибылях,  -  так Доутри поверял Майклу свои сокровенные мысли,  осушая на
сон грядущий шестую бутылку пива,  в то время как Квэк разувал его. - Верь
мне,  Киллени,  этот старый джентльмен знает, что говорит, он в свое время
был молодец хоть куда.  Ни за что ни про что людям пальцев не отрубают,  и
лица не  исполосовывают,  и  колец,  от  которых у  еврея-ростовщика слюни
текут, тоже никто спроста не носит.


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Однажды,  когда "Мэри Тернер" была еще в  открытом море,  Дэг Доутри,
сидя  в  трюме  среди  бочонков с  пресной водой и  покатываясь со  смеху,
перекрестил шхуну в "Корабль дураков". Но это случилось несколько позднее.
А  до  тех  пор  он  с  таким рвением выполнял свои обязанности,  что даже
капитан Доун ни к чему не мог придраться.
     Всего  усерднее  стюард  служил  Старому  моряку,   который  сделался
предметом его восхищения,  пожалуй,  даже любви. Старик очень отличался от
своих компаньонов.  Это были корыстолюбцы, и вся жизнь для них сводилась к
погоне за долларами. Доутри, по характеру великодушный и беспечный, не мог
не  оценить  широкой  натуры  Старого моряка,  видимо,  любившего когда-то
пожить в  свое удовольствие и  всегда ратовавшего за то,  чтобы сокровища,
которые им предстояло отыскать, были честно поделены между всеми.
     - Вы  не  останетесь  в  накладе,  стюард,  даже  если  мне  придется
разделить с вами свою долю, - частенько заверял он Доутри, когда тот бывал
к  нему особенно внимателен.  -  Там груды,  груды сокровищ.  А  я человек
одинокий, и жить мне осталось недолго, куда же мне так много.
     Итак,  "Корабль дураков" плыл дальше,  и  все  люди на  нем  только к
знали,  что дурачить друг друга, начиная с ясноглазого добродушного финна,
которому запах  сокровищ так  нащекотал ноздри,  что  он  подделал ключ  и
регулярно выкрадывал из  запертого стола капитана Доуна вахтенный журнал с
отметками о  ежедневном местонахождении судна,  и  кончая  коком  А  Моем,
всячески сторонившимся Квэка,  но  ни  разу не  намекнувшим об  опасности,
которой  подвергались  пассажиры  и  команда,   соприкасаясь  с  носителем
страшной заразы.
     Сам Квэк  о  своей  болезни не думал и не беспокоился.  Он знал,  что
люди,  случается,  хворают  ею,  но  болей  он,  собственно,  никаких   не
испытывал, и в его курчавую голову никогда не закрадывалась мысль, что его
хозяин и не  подозревает  о  болезни.  По  той  же  самой  причине  он  не
догадывался,  почему А Мой старается не подпускать его к себе. Да и вообще
ничто не тревожило Квэка.  Божество,  которое он чтил превыше всех божеств
моря и джунглей,  было тут,  возле него,  а там, где бог, - даже если этот
бог стюард, - там и рай.
     То же  самое испытывал и Майкл.  Как Квэк любил,  более того - обожал
шестиквартового Доутри,  так же любил и обожал его  Майкл.  Для  Майкла  и
Квака  ежедневное,  ежечасное  лицезрение  Дэга  Доутри  было  равносильно
постоянному пребыванию в  лоне  Авраамовом*.  Господа  Доун,  Нишиканта  и
Гримшоу поклонялись идолу - золоту.  Бог Квэка и Майкла был живой бог; они
ежедневно слышали его голос, ощущали тепло его рук, в каждом прикосновении
чувствовали биение его сердца.
     _______________
          * Вї   лїоїнїеї   Аївїрїаїаїмїоївїоїм  -  библейское  выражение,
     обозначающее награду за праведную жизнь.

     Не  было  у  Майкла  большей радости,  чем  часами сидеть с  Доутри и
вторить  мелодиям,  которые тот  пел  или  мурлыкал себе  под  нос.  Более
одаренный,  чем Джерри,  Майкл еще быстрее все усваивал,  а  поскольку его
учили петь, то он и пел, так, как Вилле Кеннан не удавалось заставить петь
Джерри.
     Майкл мог провыть,  вернее - пропеть (настолько его вой был мелодичен
и  приятен для  слуха) любую песню,  которую напевал ему стюард,  учитывая
возможность его диапазона.  Мало того,  он мог петь и  один совсем простые
мелодии, вроде "Родина любимая моя", "Боже, храни короля" и "Спи, малютка,
спи".
     Бывало и