но  -  и  она  страдала,  и  она  была
пленницей.  Ее тоже заставляли проделывать сложный и  непонятный трюк.  До
решительного момента  женщина  держалась храбро,  но  при  виде  двух  пар
лошадей,  тянущих в разные стороны,  которые вот сейчас, когда она накинет
крючки на  вагу,  казалось,  неминуемо разорвут ее надвое,  вдруг утратила
самообладание, пошатнулась и, вся сникнув, закрыла лицо руками.
     - Нет,  нет,  Билликенс, - взмолилась она, обращаясь к мужу, полному,
хотя еще молодому человеку. - Я не могу. Я боюсь! Боюсь!
     - Пустяки,  сударыня,  - вмешался  Коллинз.  -  Абсолютно  безопасный
номер.  И притом эффектный и весьма доходный...  Погодите минуточку!  - Он
начал руками ощупывать ее плечи и спину под английским жакетом.  - Аппарат
в  полном  порядке!  - Он провел ладонью по ее рукам от плеча до кисти.  -
Хорошо!  Теперь выпускайте крючки. - Она тряхнула руками, и из-под изящных
кружевных манжет выскочили железные крючки,  насаженные на тонкую стальную
проволоку,  видимо,  укрепленную под рукавами. - Не так! Публика не должна
их  видеть!  Уберите  обратно!  Давайте  еще  раз.  Они  должны  незаметно
скользнуть в ладонь. Так! Понятно? Вот-вот, очень хорошо.
     Овладев собой,  она старалась точно выполнять приказания,  но  все же
бросала умоляющие взгляды на Билликенса, хмуро стоявшего поодаль.
     Оба возницы,  правившие запряжками,  подняли ваги так,  чтобы женщина
могла зацепить их  крючками.  Она  пыталась это  сделать,  но  силы  опять
изменили ей.
     - Если  ваш  аппарат откажет,  лошади  вырвут  мне  руки,  -  жалобно
воскликнула она.
     - Никоим образом,  -  уверял ее Коллинз.  -  Пострадает разве что ваш
жакет. А в самом худшем случае публика поймет, в чем тут дело, и посмеется
над вами. Но аппарат отказать не может. Еще раз объясняю вам: лошади тянут
не вас -  одна запряжка тянет другую;  это только публика воображает,  что
они  тянут вас.  Попробуйте-ка  еще раз.  Беритесь за  ваги,  одновременно
выпускайте крючки и закрепляйте их! Пошли!
     Он говорил резко и повелительно. Она вытряхнула крючки из рукавов, но
отшатнулась  от  ваг.  Коллинз,  ничем  не  выдавая  своего  недовольства,
посмотрел на уходящих с арены шетлендских пони. Но муж пришел в ярость:
     - Черт подери, Джулия, ты, видно, хочешь испортить мне все дело!
     - Я постараюсь,  Билликенс,  - пролепетала женщина. - Даю тебе слово.
Смотри! Я уже не боюсь.
     Она вытянула руки и захватила ваги.  Коллинз с едва заметной усмешкой
на  губах проверил,  правильно ли  она держит руки и  хорошо ли закреплены
крючки.
     - Теперь упритесь крепче!  Расставьте ноги!  Прямее.  Вот так!  -  Он
придал правильное положение ее плечам.  - Не забудьте вытянуть руки еще до
первого рывка.  Иначе вам это уже при всем желании не удастся, и проволока
обдерет вам кожу.  Еще раз повторяю:  вытянуть руки на  уровне плеч.  Так,
так! Начали!
     - Подождите минутку,  -  умоляла женщина,  снова  опустив руки.  -  Я
сделаю,  я все сделаю;  только поцелуй меня, Билликенс, и я больше не буду
думать, вырвут они мне руки или нет.
     Смуглый молодой человек,  державший Майкла  на  цепи,  и  все  прочие
осклабились. Коллинз подавил усмешку и пробурчал:
     - Мы будем ждать,  сколько вам угодно,  сударыня. Самое важное, чтобы
первая проба удалась, это придаст вам уверенности. Подбодрите же ее, Билл,
прежде чем она возьмется за дело.
     Билликеис повиновался;  рассерженный, угрюмый и смущенный, он подошел
к  жене,  обнял ее и поцеловал довольно,  впрочем,  небрежно и равнодушно.
Жена его  была  прехорошенькая  женщина,  лет  двадцати,  с  детски-чистым
выражением лица и стройным, прекрасно развитым телом.
     Поцелуй мужа ободрил ее. Она вся собралась, сжала губы и проговорила:
     - Готово!
     - Пошли! - скомандовал Коллинз.
     Четыре лошади, понукаемые возницами, двинулись с места.
     - Дайте-ка  им кнута,  -  отрывисто крикнул Коллинз,  не сводя глаз с
женщины, чтобы убедиться в правильном положении аппарата.
     Под ударами кнута лошади стали рваться, скакать, бить громадными, как
тарелки, копытами, вздымая тучи опилок.
     И Билликенс утратил все свое спокойствие.  Нескрываемый страх за жену
овладел им  при виде этой страшной картины.  А  на  лице женщины отразился
целый калейдоскоп чувств.  Напряжение и  страх вначале сделали его похожим
на  лицо  христианской  мученицы,  брошенной  на  растерзание  львам,  или
преступницы, попавшей в расставленную ей ловушку. Но эти чувства сменились
удивлением и  радостью,  когда первый момент прошел благополучно.  Затем в
глазах ее  промелькнула гордость,  на губах заиграла торжествующая улыбка.
Казалось, этой улыбкой она хотела выразить Билликенсу свою любовь и нежную
преданность.  У него стало легко на душе,  и он так же горделиво и любовно
улыбнулся ей в ответ.
     Но Коллинз грубо крикнул:
     - Нечего тут улыбаться! Уберите улыбки. Публика должна думать, что вы
едва  сдерживаете  лошадей.  Убеждайте   ее   в   этом,   стисните   зубы.
Решительность и сила воли!  Изобразите огромное напряжение мускулов.  Ноги
расставьте шире.  Мускулы должны играть так,  точно вы совершаете  большое
физическое усилие.  Сделайте вид, что лошади чуть-чуть потащили вас в одну
сторону, потом в другую. Еще шире ноги! Вот так! Пусть публика думает, что
вам очень страшно,  что они разрывают вас на части и вы держитесь на ногах
только отчаянным усилием воли...  Вот-вот,  так уже лучше. Ваш номер будет
настоящим гвоздем сезона,  Билли!  Самым настоящим!  Огрейте-ка их кнутом!
Пусть взовьются еще выше. Пусть изматывают друг друга!
     Бичи  хлестнули  по  коням,  огромные  звери  стали  бешено  рваться,
стремясь  избегнуть боли.  Поистине такое  зрелище  должно  было  привести
публику в восторг.  Каждый из этих коней весил тысячу восемьсот фунтов.  У
зрителей создавалось впечатление,  что  семь  тысяч  двести фунтов живого,
бьющегося лошадиного мяса  разрывают на  куски  стройную,  хрупкую молодую
женщину в  изящном английском костюме.  От такого зрелища женщины в  цирке
вскрикивают, охваченные ужасом, и закрывают лицо руками.
     - Отпустите вожжи! - скомандовал Коллинз возницам. - Леди победила, -
объявил он  на манер шталмейстера.  -  Билл,  это настоящий гвоздь сезона!
Отцепляйте крючки, сударыня, отцепляйте скорей!
     Мари повиновалась и  с крючками,  свисающими из рукавов,  бросилась в
объятия Билликенса;  руки  ее  обвились вокруг его  шеи;  целуя мужа,  она
восклицала:
     - О Билликенс,  я всегда знала,  что справлюсь с этим номером! Я ведь
вела себя молодцом. Правда, Билл?
     - Вы себя выдаете,  -  прервал ее восторги холодный голос Коллинза. -
Публика видит ваши крючки.  Они должны уйти в рукава в ту же секунду,  как
вы  кончаете  номер.   Попробуем  еще  раз.   И  запомните:   нельзя  себя
разоблачать.  Нельзя показывать,  что номер легко дался вам; сделайте вид,
что это была адская работа,  что вы изнурены до потери сознания.  Колени у
вас  подгибаются,   плечи  никнут.  Вы  теряете  сознание,  и  шталмейстер
подбегает,  чтобы подхватить вас.  Но вы отвергаете его помощь.  Вы берете
себя в руки и усилием воли выпрямляетесь,  сила воли - основное содержание
вашего номера.  Затем со слабой, возбуждающей жалость улыбкой вы посылаете
воздушный  поцелуй  публике;   ей  должно  казаться,   что  у  вас  сердце
выскакивает из груди,  что вас нужно немедля везти в  больницу,  а  вы вот
собрались с  силами и  еще посылаете ей  воздушные поцелуи.  Публика будет
вскакивать с мест,  не зная уж,  как выразить вам свое восхищение. Вы меня
поняли,  сударыня?  А вы,  Билл?  Последите, чтобы она точно выполняла мои
указания.  Готово?  Вы с трепетом взглядываете на лошадей...  Так, хорошо!
Никто не догадается о крючках. Стойте прямо!.. Начали!
     И  снова  три  тысячи  шестьсот фунтов  с  одной  стороны,  казалось,
перетягивали три тысячи шестьсот фунтов с другой, разрывая Мари на части.
     Номер  был  прорепетирован в  третий и  затем в  четвертый раз,  а  в
промежутке Коллинз послал служителя к  себе в  кабинет за телеграммой Дель
Мара.
     - Теперь дело пойдет на лад,  Билл,  -  объявил он мужу Мари. В руках
Коллинз уже держал телеграмму, и мысли его вернулись к Майклу.
     - Заставьте ее еще прорепетировать раз пять-шесть и  имейте  в  виду:
если какой-нибудь дурень-фермер вообразит,  что его запряжка одолеет вашу,
немедленно заключайте с ним  пари.  Придется,  конечно,  заранее  об  этом
объявлять  и  тратиться  на  рекламу,  но  игра  стоит  свеч.  Шталмейстер
подыграет вам,  и ваша  запряжка,  несомненно,  окажется  лучшей.  Будь  я
помоложе  и  посвободнее,  я  почел  бы  себя счастливым выступить с таким
номером.
     В  перерывах  между  репетициями Коллинз,  то  и  дело  поглядывая на
Майкла, еще раз перечитал телеграмму Дель Мара:
     "Продайте моих собак.  Вы знаете,  что они умеют делать и  сколько за
них  можно взять.  Мне  они больше не  нужны.  Удержите что следует за  их
содержание.  Остаток вручите мне  при  встрече.  Моя  новая собака -  верх
совершенства,  а все мои прежние номера ничто.  Небывалый успех обеспечен.
Скоро убедитесь сами".


     Коллинз, отойдя в сторону, продолжал рассматривать Майкла.
     - В нашем деле Дель Мар и сам был верхом совершенства, - обратился он
к Джонни, державшему Майкла на цепочке. - Раз он телеграфировал: "продайте
собак" -  значит,  у  него  был  заготовлен лучший номер,  а  здесь налицо
одна-единственная собака, да и то, черт бы ее побрал, самых чистых кровей.
Он утверждает,  что она верх совершенства.  Так оно,  наверно,  и есть. Но
что,  спрашивается,  она умеет делать?  Ясно,  что она никогда в  жизни не
делала сальто-мортале,  тем  более двойного.  Как  ты  полагаешь,  Джонни?
Поразмысли-ка хорошенько. Хоть бы ты меня надоумил.
     - Может, она умеет считать, - предположил Джонни.
     - Считающие собаки в наши дни не товар. Впрочем, попробуем.
     Но Майкл,  отлично умевший считать, отказался продемонстрировать свои
способности.
     - Если это  обученная собака,  она должна ходить на  задних лапах,  -
вдруг осенило Коллинза. - А ну-ка, попытаемся!
     И  Майкл  прошел через унизительное испытание.  Джонни вздергивал его
вверх и ставил на задние лапы, а Коллинз ударял хлыстом под нижнюю челюсть
и по коленям.  В ярости Майкл стремился укусить главного бога,  но цепочка
не пускала его.  Когда же он попытался сорвать свою злобу на Джонни,  этот
невозмутимый юноша вытянул руку и  так дернул Майкла кверху,  что его чуть
не задушил ошейник.
     - Нет,  не то,  - устало заметил Коллинз. - Раз он не умеет стоять на
задних лапах,  значит, и в бочонок не сумеет прыгнуть. Ты, верно, слышал о
Руфи,  Джонни?  Вот  это была собака!  Она по  восемь раз кряду прыгала из
одного утыканного гвоздями бочонка в  другой,  ни разу не становясь на все
четыре лапы.  Я помню,  как она у нас тут репетировала.  Это была поистине
золотоносная жила, да только Карсон не умел обходиться с ней, и она у него
околела от воспаления легких.
     - Может,   он  жонглирует  тарелками  на  носу?   -  продолжал  вслух
размышлять Джонни.
     - Куда уж там, раз он даже на задних лапах стоять не умеет, - прервал
его Коллинз.  -  А кроме того,  этот трюк никого уже удивить не может. Он,
безусловно,  умеет делать что-то  из  ряда вон  выходящее,  и  наша задача
доискаться, что именно. Надо же было Гарри так внезапно отправиться на тот
свет,  оставив мне в  наследство эту загадку!  Придется-таки поломать себе
голову. Уведи его, Джонни. В восемнадцатый номер. Со временем мы переведем
его в отдельное помещение.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Под номером восемнадцать числилось большое помещение,  вернее, клетка
в   так  называемом  "собачьем  ряду",   достаточно  обширная  для  дюжины
ирландских терьеров,  так как в  заведении Коллинза все было поставлено на
строго  научную  основу  и   приспособлено  для   того,   чтобы   временно
находившиеся там  собаки могли  отдохнуть от  тягот  и  мучений более  чем
полугодового бродяжничества из  цирка в  цирк.  Поэтому-то  дрессировщики,
уезжавшие на  отдых или временно оставшиеся без ангажемента,  так охотно и
помещали сюда своих животных.  Здесь они находились в  чистоте,  в  полной
безопасности от  инфекций и  пользовались отличным уходом.  Короче говоря,
Гаррис  Коллинз  умел  восстанавливать их  силы  для  новых  странствий  и
представлений.
     Слева  от  Майкла,   в   номере  семнадцатом,   сидели  пять  забавно
остриженных французских пуделей.  Правда, Майкл видел их, только когда его
вели на прогулку мимо этой клетки,  но слышал их, чуял их запах и от скуки
даже  затеял нечто  вроде  перебранки с  Педро,  самым рослым из  пуделей,
исполнявшим в этой собачьей труппе роль клоуна.
     Пудели являлись аристократами среди дрессированных животных,  и самая
свара Майкла с  Педро была  скорее игрой.  Если бы  их  свели вместе,  они
немедленно стали бы друзьями.  Они рычали и скалились друг на друга, чтобы
скоротать томительно тянущееся время,  отлично понимая, что никакой вражды
между ними нет.
     Справа,  в  номере  девятнадцатом,  помещалась  унылая,  более  того,
трагическая компания.  Это были дворняжки, содержавшиеся в безукоризненной
чистоте,  но  еще незнакомые с  дрессировкой.  Они служили как бы запасным
сырьем:  если из  уже  сформированной труппы выбывала какая-нибудь собака,
сырье немедленно отправлялось в  переработку для  замены выбывшей.  А  это
значило:  ад на арене в  часы дрессировки.  Кроме того,  когда у  Коллинза
выбиралось  свободное  время,   он   со   своими   ассистентами  испытывал
способности этих  собак  к  тем  или  иным  трюкам.  Так,  например,  одну
собачонку,  похожую  на  кокер-спаниеля,  в  течение многих  дней  обучали
держаться на спине мчащегося по арене пони,  прыгать на скаку через обручи
и снова возвращаться ему на спину. После многократных падений и увечий она
была признана негодной;  ее стали испытывать в  другом амплуа,  а именно в
качестве  жонглера  тарелками.  Поскольку  она  и  в  этом  не  преуспела,
собачонку заставили качаться на  доске,  то есть отвели ей самую ничтожную
роль в труппе из двадцати собак.
     Обитатели девятнадцатого номера были истинными страдальцами и  к тому
же  постоянно  грызлись  между  собой.   Собаки,   покалеченные  во  время
тренировки,  зализывали раны, скулили, выли и по малейшему поводу начинали
драку.  Как только взамен отправленной в  какую-нибудь труппу собаки к ним
вводили новую  (а  это  случалось сплошь и  рядом),  в  клетке поднималась
свалка,  продолжавшаяся до  тех  пор,  покуда несчастная пленница силой не
завоевывала себе место или же покорно не довольствовалась тем,  которое ей
предоставляли сильнейшие.
     Майкл  не  обращал  никакого  внимания  на  обитателей девятнадцатого
номера.  Они  могли сколько угодно рычать и  задирать его при встрече,  он
интересовался только разыгрыванием свар и  потасовок с Педро.  Кроме того,
Майклу приходилось проводить на  арене куда больше времени,  чем кому-либо
из его соседей.
     - Не может быть,  чтобы Гарри ошибся в  оценке этого пса,  -  объявил
Коллинз,  решив во  что бы  то ни стало выяснить,  за какие именно таланты
Майклу "обеспечен небывалый успех".
     С  этой целью Майкла подвергли немыслимым унижениям.  Его  принуждали
прыгать через  препятствия,  ходить  на  передних лапах,  ездить верхом на
пони, кувыркаться и изображать клоуна. Пробовали установить, не танцует ли
он  вальс,  для чего ему на  все четыре лапы накидывали веревочные петли и
помощники Коллинза дергали  и  подтаскивали его  кверху  за  веревки.  Для
некоторых трюков на  него надевали парфорсный ошейник,  чтобы не  дать ему
отклониться в сторону или упасть.  Его били по носу хлыстом и тростниковой
тростью.  Пробовали заставить его изображать голкипера в  футбольном матче
между  двумя  "командами" забитых  и  замученных дворняг.  Его  гоняли  по
лестнице на  вышку,  откуда он  должен был  прыгать в  бассейн с  холодной
водой.
     Наконец,  Майкла  заставили проделывать "мертвую петлю".  Подгоняемый
ударами  хлыста,  он  должен  был  взбежать  вверх  по  внутренней стороне
вертикально поставленного обода,  по  инерции пробежать верхнюю его  часть
вниз головой,  как  муха на  потолке,  и,  спустившись по  противоположной
стороне,  выбежать из него. Пожелай этого Майкл, и ему бы ничего не стоило
справиться с  такой задачей,  но  он не хотел ни за что и,  едва ступив на
обод,  всякий раз старался спрыгнуть с него,  а если это не удавалось,  то
грузно вываливался на арену и больно ушибался.
     - Нет,  бедняга Гарри явно  имел  в  виду  другие номера,  -  говорил
Коллинз,  всегда старавшийся на практике обучать своих ассистентов.  -  Но
таким путем я все же надеюсь дознаться, в чем секрет этой собаки.
     Из любви к  своему обожаемому стюарду и повинуясь его желанию,  Майкл
безусловно постиг бы  все эти фокусы и  отлично справился бы  с  ними.  Но
здесь,  в  Сидеруайльде,  ни о какой любви не могло быть и речи,  а натура
Майкла,  натура чистопородного пса,  заставляла его упорно отказываться от
насильственного выполнения того, что он охотно сделал бы из любви. Поэтому
между ним и  Коллинзом,  безусловно не  чистопородным человеком,  поначалу
происходили яростные стычки. Из этих стычек Майкл быстро понял, что ему не
одержать верх над Коллинзом и что его удел -  покорность. Согласно законам
дрессировки,  поражение Майкла было предопределено еще до  начала боя.  Ни
разу ему не удалось вцепиться зубами в  ногу Коллинза или Джонни.  У  него
было  достаточно здравого  смысла,  чтобы  не  продолжать борьбу,  которая
неминуемо сломила бы его душевные и физические силы.  Он замкнулся в себе,
стал угрюмым,  вялым и  хотя,  даже и  побежденный,  никогда не трусил и в
любую минуту готов был ощетиниться и зарычать - свидетельство того, что он
остался самим собой и  что внутренне он  не  был сломлен,  -  но  приступы
ярости на него больше не находили.
     В  скором времени Джонни был отставлен,  а  Коллинз хотя больше и  не
испытывал Майкла в новых трюках,  но почти все время держал его подле себя
на  арене.  На  горьком опыте Майкл понял,  что  должен всюду следовать за
Коллинзом,  и  он  выполнял  свой  долг,  ненавидя Коллинза и  постепенно,
медленно   отравляя  свой   организм  выделениями  желез,   отказывавшихся
нормально работать из-за ненависти, душившей его.
     Впрочем,   у  Майкла  был  достаточно  крепкий  организм,  и  на  его
физическом состоянии это  существенно не  отражалось.  Зато тем горше была
эта отрава для его ума,  или души,  или натуры,  или мозга, или сознания -
как угодно. Майкл все больше и больше замыкался в себе, мрачнел, ходил как
в  воду  опущенный.  И  это,  конечно,  не  способствовало  его  душевному
здоровью.  Майкл,  такой веселый и задорный, еще более веселый и задорный,
чем  его  брат  Джерри,   становился  все  более  угрюмым,   брюзгливым  и
озлобленным.  Ему уже не  хотелось играть,  возиться и  прыгать.  Тело его
стало  малоподвижным  и  скованным,   как  и  его  мозг.  Такое  состояние
овладевает узниками в  тюрьме.  Усталый и  бесконечно равнодушный,  он мог
часами  простаивать рядом  с  Коллинзом,  покуда  тот  мучил  какую-нибудь
дворняжку, обучая ее новому трюку.
     Как часто видел Майкл эти пытки!  При нем борзых  обучали  прыгать  в
высоту и в длину.  Они старались изо всех сил, но Коллинз и его ассистенты
стремились добиться от них чуда,  -  если  чудом  можно  назвать  то,  что
превосходит  силы живого существа.  Все,  что они делали в меру своих сил,
было естественно.  Большее было противоестественно, а потому многих из них
убивало или сокращало им жизнь. Высоко прыгнувшую с трамплина собаку еще в
воздухе настигал страшный удар длинного бича,  который,  подстерегая  этот
момент,  держал  в руках помощник Коллинза.  И собака старалась прыгнуть с
трамплина выше,  чем  это  было  в  е