не успел собраться
с  мыслями.  -  А  когда кончите,  объясните мне,  ради бога,  что вы  там
говорили насчет проказы и  моего негра.  Это  мой негр,  и  я  не  позволю
клепать на него и на меня...
     - Джентльмены,   вы  сами  видели,  -  сказал  доктор  Эмори.  -  Два
несомненных случая -  хозяин и  слуга:  у слуги более поздняя стадия,  при
соединении двух форм,  у  хозяина -  безболезненная форма,  -  у него тоже
поражен мизинец.  Уберите их.  Доктор Мастерс,  я  настаиваю на тщательной
дезинфекции кареты, после того как они будут доставлены на место.
     - Да послушайте... - заносчиво начал Дэг Доутри.
     Доктор  Эмори  предостерегающе взглянул на  доктора Мастерса,  доктор
Мастерс, в свою очередь, с начальнической строгостью поглядел на сержанта,
сержант бросил  повелительный взгляд на  обоих  полисменов.  Однако те  не
только не ринулись на Доутри,  но,  напротив,  попятились от него,  подняв
свои дубинки,  и метнули на него грозный взгляд. Поведение полисменов было
для Доутри убедительнее всяких слов. Они явно боялись прикоснуться к нему.
Когда он  шагнул к  ним,  они  вытянули свои  дубинки и  ткнули Доутри под
ребра, чтобы удержать его на должном расстоянии.
     - Не приближаться! - скомандовал один из них, замахиваясь дубинкой. -
Стоять на месте и ждать приказаний!
     - Надень рубаху и  встань рядом со своим хозяином,  -  приказал Квэку
доктор Эмори;  он  внезапно поднял кресло,  и  Квэк поневоле соскользнул с
него.
     - Ради всего святого, скажите... - начал было Доутри.
     Но недавний друг, не слушая его, обратился к доктору Мастерсу:
     - Чумной барак пустует с тех пор,  как умер тот японец.  Я знаю,  что
ваш  департамент  -  банда  трусов,  и  поэтому  советую  дать  этим  двум
дезинфицирующие средства, - пусть сами потрудятся.
     - Ради господа бога, - взмолился Доутри; ошеломленный ужасом, который
свалился на  него,  стюард утратил всю свою заносчивость.  Он  прикоснулся
пальцем к  онемелому месту  на  лбу,  потом  понюхал палец и  почуял запах
горелого мяса, хотя не чувствовал, когда его жгли. - Ради господа бога, не
спешите так. Раз уж я подцепил эдакую штуку - ничего не поделаешь. Но ведь
это не значит,  что мы не можем договориться, как белый с белым. Дайте мне
два часа, и я смотаюсь из Сан-Франциско. А через сутки меня уже не будет в
этой стране. Я сяду на корабль и...
     - И  будете представлять угрозу общественному здоровью,  где бы вы ни
находились,  - перебил его доктор Мастерс, которому уже мерещились столбцы
вечерних газет с  сенсационными заголовками,  прославляющие его как героя,
как святого Георгия, во имя спасения человечества пронзающего своим копьем
дракона проказы.
     - Уведите их,  - проговорил Уолтер Меррит Эмори, стараясь не смотреть
Доутри в глаза.
     - Вперед! Марш! - скомандовал сержант.
     Полисмены с резиновыми дубинками подступили к Доутри и Квэку.
     - Живей поворачивайся!  -  свирепо гаркнул один  из  них.  -  Слушать
команду,  а  не  то  голову размозжу!  Пошли!  Живо вон отсюда!  Прикажите
черномазому идти рядом с вами.
     - Док, дайте хоть слово сказать! - умоляюще воскликнул Доутри.
     - Время разговоров прошло,  - услышал он в ответ. - Вы изолированы от
людей.  Доктор Мастерс,  когда сбудете их с рук, не забудьте о дезинфекции
кареты.
     И  вот процессия двинулась к  выходу.  Во  главе врач из  санитарного
управления и сержант,  сзади два полисмена,  в целях самозащиты вытянувшие
перед собой дубинки.
     В  дверях Доутри,  рискуя,  что  ему  размозжат голову,  вдруг  круто
обернулся и крикнул:
     - Док! Моя собака! Вы ее знаете!
     - Я пришлю ее вам,  -  быстро согласился доктор Эмори,  - скажите ваш
адрес.
     - Клей-стрит,  меблированные комнаты Баухэд,  номер восемьдесят семь;
вы знаете этот дом -  за угол от салуна Баухэд.  Пришлите его мне, куда бы
они меня ни засадили. Идет?
     - Ну, конечно, пришлю, - отвечал доктор Эмори. - У вас, кажется, есть
еще и попугай?
     - Да, да. Кокки! Пришлите мне обоих, будьте так добры, сэр!
     - Бог мой!  -  в тот же вечер говорила мисс Джадсон, сидя за обедом с
неким молодым врачом из больницы святого Иосифа. - Доктор Эмори прямо-таки
кудесник.  Не удивительно,  что он преуспевает в  жизни.  Подумать только:
сразу два гнусных прокаженных в нашем кабинете!  Один из них негритос.  Не
успел доктор взглянуть на  них,  как уже понял,  в  чем дело.  Он  ужасный
человек. Если бы вы только знали, что он проделывал своей сигарой! И какая
находчивость!  Мне он  подал знак!  Они и  не подозревали,  что он с  ними
вытворяет. Нет, вы только себе представьте, берет сигару и...


                             ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Собака,  равно как и лошадь, подлеца делает еще подлее. Уолтер Меррит
Эмори  был  подлецом,  а  желание  завладеть Майклом приумножило меру  его
подлости. Если бы не Майкл, все его поведение было бы иным. Он поступил бы
с Доутри,  говоря словами последнего, "как белый с белым". То есть, сказав
Доутри о  его болезни,  предоставил бы ему возможность уехать в Южные моря
или в Японию,  -  иными словами, в страны, где прокаженные не подвергаются
изоляции.  Это  не  явилось  бы  неблаговидным поступком  по  отношению  к
тамошним жителям,  ибо таков закон и  обычай их родины,  а  Доутри и  Квэк
избегли бы ада чумного барака в Сан-Франциско, на пожизненное пребывание в
котором обрек их этот подлец.
     И  далее,  если учесть расходы по  содержанию вооруженной охраны,  на
протяжении долгих лет  день  и  ночь  стерегущей чумной барак,  то  Уолтер
Меррит Эмори  сберег бы  много  тысяч долларов налогоплательщикам города и
округа Сан-Франциско,  а эти деньги,  истраченные на другие цели,  дали бы
возможность расширить тесные  школьные помещения,  напоить детей  бедняков
неразбавленным молоком или же  разбить парки,  в  которых могли бы вольнее
вздохнуть жители душных трущоб.  Но  если бы  Уолтер Меррит Эмори обо всем
этом подумал,  то за море уехал бы не только Доутри и Квэк, а, без всякого
сомнения, и Майкл.
     Никогда еще  врач с  такой быстротой не  выпроваживал пациентов,  как
доктор Эмори,  после того как дверь его кабинета закрылась за полисменами,
уводившими Дэга Доутри. Не успев даже позавтракать, он сел в свою машину и
покатил в портовый район, к меблированным комнатам Баухэд. По пути доктор,
имевший  немалые  политические связи,  захватил с  собой  капитана сыскной
полиции.   Его  присутствие  оказалось  весьма  нужным,  так  как  хозяйка
меблированных  комнат  решительно  запротестовала  против  увода   собаки,
принадлежащей ее  недавнему жильцу.  Но,  поскольку капитан Миликен был ей
хорошо известен,  она склонилась перед законом, олицетворением которого он
ей казался, хотя о том, что такое закон, точного представления не имела.
     Когда Майкла на веревке выводили из комнаты, с подоконника, где сидел
крохотный белоснежный какаду, послышалось жалобное напоминание:
     - Кокки! Кокки!
     Уолтер  Меррит  Эмори  оглянулся,   и  нерешительность  на  мгновение
овладела им.
     - Мы  пришлем за  птицей  немного погодя,  -  сказал он,  и  хозяйка,
которая,  все еще громко сокрушаясь,  провожала их  вниз по  лестнице,  не
заметила,  что  Миликен по  небрежности неплотно закрыл  дверь  в  комнаты
Доутри.
     Но  Уолтер Меррит Эмори был не единственный подлец,  которого желание
завладеть  Майклом  сделало  еще  подлее.  В  яхт-клубе  Гарри  Дель  Мар,
развалившись в  глубоком кожаном кресле и положив вытянутые ноги на другое
такое  же  кресло,  полусонный  после  весьма  плотного  завтрака,  лениво
просматривал свежие дневные газеты.  Но  вот его взгляд упал на заголовок,
набранный крупными буквами над маленькой заметкой строчек в пять. Ноги его
мигом соскользнули с кресла,  и он вскочил.  Подумав секунду, не более, он
снова опустился на прежнее место,  нажал кнопку электрического звонка и  в
ожидании прихода лакея перечитал заголовок и  пять коротеньких строчек под
ним.
     В  такси,  несшемся в  портовый район,  перед внутренним взором Гарри
Дель Мара вставали золотые видения.  Они принимали образ то  золотых монет
ценностью в  двадцать долларов,  то  желтых  банковых билетов  Соединенных
Штатов Америки,  то чековых книжек или купонов, к которым надо было только
прикоснуться ножницами;  но  все  это  преломлялось сквозь одно  видение -
жестокошерстного ирландского терьера на  залитой огнями эстраде,  который,
задрав морду кверху,  пел,  все время пел так,  как до него не пел ни один
пес на свете.
     Кокки первый заметил,  что  дверь приотворена,  и  смотрел на  нее  в
раздумье (если "раздумьем" можно назвать душевное состояние птицы, когда в
ее  сознании каким-то таинственным образом откладываются новые впечатления
и она готовится к действию или к воздержанию от действия, в зависимости от
того, как эти внешние впечатления на нее влияют). Когда то же происходит с
людьми, они именуют это "свободной волей".


     Кокки,  уставившись на приоткрытую дверь, как раз решал: стоит или не
стоит поподробнее обследовать эту щелочку в  большой мир и,  в зависимости
от результатов этого обследования,  либо воспользоваться ею,  либо нет, но
тут его глаза встретились с глазами другого обследователя этой же щелки.
     То  были хищные желто-зеленые глаза,  они рыскали среди света и  тени
комнаты,  и зрачки их то расширялись, то суживались. Кокки мгновенно понял
опасность -  опасность неминуемой насильственной смерти.  Но  он ничего не
предпринял.  Сердце его не  забилось сильнее.  Не  шевелясь и  скосив один
глаз,  он  пристально смотрел этим  одним  глазом на  голову тощей уличной
кошки, просунувшуюся в щель.
     Настороженные, то расширяющиеся, то суживающиеся, быстрые, бдительные
и хитрые, эти глаза с вертикальными зрачками, прорезанными на изумительном
зелено-желтом фоне, шарили по комнате. При виде Кокки они остановились. По
выражению морды ясно было видно,  что кошка замерла,  прижалась к  земле и
изготовилась к прыжку. Взгляд ее уподобился взгляду сфинкса, устремленному
вдаль,  поверх  извечных  и  нескончаемых песков  пустыни.  Казалось,  она
смотрит так уже века, тысячелетия.
     Кокки тоже замер. Он не прикрыл пленкой свой скошенный глаз и головку
по-прежнему  держал  склоненной  набок,   ни   одно  перышко  на   нем  не
шелохнулось, не выдало ужаса, охватившего его. Оба эти существа окаменели,
глядя друг  на  друга взглядом охотника и  затравленного зверя,  хищника и
жертвы, мясника и предназначенной к убою скотины.
     Так смотрели они долгие минуты, покуда голова, просунувшаяся в дверь,
не дернулась слегка и не исчезла. Умей птица вздыхать, Кокки бы вздохнул с
облегчением.  Но он,  не шевелясь,  прислушивался к неторопливым шаркающим
шагам человека, раздавшимся в коридоре и скоро замершим в отдалении.
     Прошло несколько минут,  и  призрак с  такою  же  внезапностью возник
снова;  но  на  этот раз показалась не  только голова -  в  дверь пролезло
извивающееся туловище,  и  зверь  улегся на  середине комнаты.  Взгляд его
опять вонзился в  Кокки,  вытянутое тело застыло,  и  только длинный хвост
сердито, отрывисто и монотонно барабанил по полу.
     Не спуская глаз с Кокки,  кошка медленно подкрадывалась к подоконнику
и футах в шести от него замерла вновь.  Только хвост ее ходил из стороны в
сторону да глаза,  восприняв яркий свет,  струившийся из окна,  искрились,
словно драгоценные камни;  зрачки их  сузились в  почти неприметные черные
полоски.
     И Кокки,   который   не  мог,  конечно,  иметь  ясного  человеческого
представления  о  смерти,  тем  не  менее  понял,  что   конец   неумолимо
приближается.  Заметив,  что  кошка  изготовилась  к прыжку,  Кокки,  этот
храбрый комочек жизни, впервые обнаружил свой отчаянный и, конечно, вполне
простительный страх.
     - Кокки, Кокки! - жалостно крикнул он глухим, бесчувственным стенам.
     Крик этот,  обращенный ко всем сильным в этом мире,  к могущественным
двуногим созданиям и прежде всего к стюарду,  к Квэку,  к Майклу, означал:
"Это я,  Кокки,  я так мал и так хрупок, чудовище хочет поиграть меня, а я
люблю свет,  волю,  и  я  хочу жить,  хочу продолжать жизнь в этом светлом
мире,  я ведь так мал, и я доброе создание, с добрым сердечком, где уж мне
бороться с этим огромным, косматым, голодным зверем, который сейчас сожрет
меня.  Я прошу:  помогите,  помогите, помогите! Я Кокки! Все знают меня. Я
Кокки!"
     Это и еще многое другое значил его двукратный вскрик: "Кокки! Кокки!"
     Глухие стены не откликнулись,  не откликнулся и пустой коридор и весь
остальной мир;  но  миг отчаянного страха уже прошел,  и  Кокки вновь стал
храбрым  маленьким какаду.  Он  недвижно  сидел  на  подоконнике,  склонив
головку набок,  одним немигающим глазом уставившись в  пол,  где до  ужаса
близко сидел извечный враг его племени.
     Звук его голоса,  столь похожего на человеческий,  поразил кошку; она
помедлила с прыжком, прижала уши и распласталась на полу.
     В  наступившей тишине  слышалось только  назойливое жужжание  большой
мясной мухи да  время от времени громкие удары ее тельца об оконное стекло
- свидетельство того,  что  и  она  переживала трагедию:  трагедию узника,
которого  прозрачная преграда  отрешает  от  светлого  мира,  сияющего так
близко.
     Но и у кошки были свои страдания,  и ей трудно давалась жизнь.  Голод
мучил  ее  и  иссушал  ее  сосцы,   которые  должны  были  питать  семерых
слабеньких, едва попискивающих котят, точного повторения ее самой, если не
считать того,  что они еще слепы и до смешного неуверенно ступают на своих
тоненьких младенческих лапках.  Почувствовав режущую боль в пустых сосцах,
она инстинктивно вспомнила о  котятах и  благодаря какому-то таинственному
процессу  в  мозгу  словно  воочию  увидела  их  сквозь  сломанную решетку
вентилятора,  в  самом темном углу погреба,  на куче тряпья под лестницей,
где она устроила свое логовище и произвела на свет детенышей.
     Воспоминание о  котятах  и  новый  приступ  голода  стряхнули  с  нее
оцепенение;  она вся подобралась и глазами измерила расстояние для прыжка.
Но Кокки уже опять был самим собой.
     - Черт побери!  Черт побери! - крикнул он громко и воинственно, точно
театральный злодей,  так что кошка от испуга ниже припала к земле,  плотно
прижала  уши,  забила  хвостом  и  завертела  головой,  стараясь  взглядом
проникнуть  в  самые  темные  уголки  комнаты,   где,   видно,   спрятался
вскрикнувший сейчас человек.
     Тощая кошка проделала все  это,  хотя человеческий голос явно исходил
от беленькой птички на подоконнике.
     Мясная  муха  еще  раз  ударилась  о  невидимую стену  своей  тюрьмы.
Отощавшая кошка изготовилась и  прыгнула на  то  самое место,  где секунду
назад сидел Кокки. Кокки отпрянул, но в это самое мгновение кошка зацепила
его  лапой,   и  Кокки  взлетел,  беспомощно  трепыхая  в  воздухе  своими
непривычными к  полету  крылышками.  Кошка  поднялась  на  задние  лапы  и
передней лапкой сделала движение,  похожее на  движение ребенка,  когда он
шляпой пытается поймать бабочку.  Но  лапка ее имела немалый вес и  когти,
цепкие, как крючки.
     Схваченный в  воздухе этой лапкой,  Кокки,  рассыпающийся комок белых
перышек,  упал.  Легчайшие  перышки,  как  снежные  хлопья,  закружились в
воздухе и стали падать медленно,  медленно, но на спину кошки они ложились
свинцовой тяжестью.  Некоторые из них застревали в шерсти,  раздражая ее и
без того натянутые нервы, так что она еще ниже припадала к земле и пугливо
озиралась - не грозит ли из-за угла какая-нибудь опасность.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Гарри  Дель  Мар  не  нашел  в  комнате  Дэга  Доутри  ничего,  кроме
нескольких белых перышек,  а  от  хозяйки узнал,  что  сталось с  Майклом.
Первым  делом  Гарри  Дель  Мар,  предусмотрительно не  отпустивший такси,
поехал к дому доктора Эмори и убедился, что Майкл действительно заперт там
в  маленьком сарайчике на  заднем дворе.  Затем он  взял билет на  пароход
"Уматилла",  отходивший на  рассвете следующего дня  в  Сиэтл,  и  наконец
расплатился по счетам и упаковал свой багаж.
     Тем  временем в  кабинете Уолтера Меррита Эмори происходила словесная
баталия.
     - Этот человек  прямо  волком  воет,  -  твердил  доктор  Мастерс.  -
Полицейским  пришлось  дубинками загонять его в санитарную карету.  Он был
вне себя,  требуя свою собаку.  Так не годится. Это слишком жестоко. Вы не
имеете права,  пользуясь обстоятельствами, присваивать себе его собаку. Он
поднимет крик в газетах.
     - Фью!  -  свистнул Уолтер Меррит Эмори.  -  Хотел бы я посмотреть на
репортера,  у  которого хватит  храбрости отправиться в  чумной барак  для
собеседования с  прокаженным,  и хотел бы я также посмотреть на редактора,
который тотчас же  не  швырнет в  огонь письмо,  узнав,  что оно пришло из
чумного барака (если даже допустить,  что  этому Доутри удастся как-нибудь
обойти охрану и отправить его). Так что, док, не волнуйтесь. В газетах шум
не поднимется.
     - Ну, а проказа? Общественная безопасность? Собака долгое время с ним
соприкасалась. Она сама является ходячим источником заразы...
     - Инфекции,   док.   Это  термин,  да  и  звучит  лучше,  -  с  видом
превосходства перебил его Уолтер Меррит Эмори.
     - Пусть   инфекции,   -  согласился  доктор  Мастерс.  -  Мы  обязаны
заботиться  об  общественном  благе.  Население  не  должно   подвергаться
опасности заражения...
     - Инфекции, - спокойно поправил его собеседник.
     - Называйте как хотите. Население...
     - Чепуха!  -  заявил Уолтер Меррит Эмори.  -  То, чего вы не знаете о
проказе и  чего не  знают все  остальные работники санитарного управления,
может дать материал для большего количества книг,  чем до сих пор написано
людьми, специально посвятившими себя изучению этой болезни. А им известно,
что все попытки привить проказу животному неизменно кончались и  кончаются
полной неудачей.  Они тысячи, сотни тысяч раз пытались привить ее лошадям,
кроликам,  крысам,  ослам,  обезьянам,  мышам, собакам - все тщетно! Более
того,  им  ни  разу не удалось привить проказу от одного человека другому.
Вот читайте сами.
     И  Уолтер  Меррит  Эмори  стал  доставать  из  книжного  шкафа  труды
специалистов по проказе.
     - Удивительно...  В высшей степени интересно!.. - то и дело восклицал
доктор Мастерс,  просматривая,  по  указанию доктора Эмори,  те  или  иные
страницы.  - Никогда не предполагал... такое количество ученых трудов... и
тем не менее,  - заключил он, - все ваши книги не переубедят профанов. Мне
тоже не удастся переубедить наших жителей.  Да я  и  пытаться не буду.  Не
говоря уже о том,  что человек этот обречен до конца своих дней жить живым
мертвецом в  чумном бараке.  Вы-то знаете,  что это за местечко.  Он любит
своего пса,  он  прямо помешан на  нем.  Отдайте ему собаку.  Это низость,
жестокость, и я вам в таком деле помогать не стану.
     - Нет,  станете, - холодно заверил его Уолтер Меррит Эмори, - и я вам
даже скажу, почему.
     И он  сказал.  Сказал то,  что ни один врач не должен был бы говорить
другому,  но что зачастую говорят друг  другу  политиканы.  Повторять  эти
разговоры не стоит хотя бы потому,  что они слишком унизительны и уж никак
не  могут  способствовать  развитию  чувства  собственного  достоинства  у
среднего   американца;   это   внутренние   дела,   секреты  муниципальных
управлений,  которые выбираются средними американцами,  убежденными в том,
что  это  "свободные выборы";  такие дела редко,  очень редко всплывают на
поверхность,  да и то лишь затем,  чтобы тотчас же  быть  похороненными  в
многотомных отчетах всевозможных комитетов Лексо и федеральных комиссий.
     Итак, во-первых,  Уолтер  Меррит  Эмори,  не  посчитавшись с доктором
Мастерсом,  присвоил Майкла;  во-вторых,  в ознаменование своего торжества
повез  жену  обедать  к Жюлю,  а потом в театр смотреть Маргарет Энглен и,
в-третьих,  вернувши