птивого льва, при этом находясь с ним один на один в запертой клетке.
     Ремесло свое он перенял у  отца,  человека на вид даже более щуплого,
чем он сам, и еще более робевшего перед всем на свете, кроме диких зверей.
Отец  Гарриса,   Ноэль  Коллинз,   до  эмиграции  в   Америку  был  весьма
преуспевающим дрессировщиком в Англии. В Америке он тоже быстро преуспел и
основал в Сидеруайльде школу дрессировщиков,  которую его сын впоследствии
перестроил и расширил. Гаррис Коллинз с таким умением повел дело отца, что
его  школа  вскоре стала  считаться образцом санитарного благоустройства и
гуманного обращения с животными. Многочисленные посетители уходили оттуда,
восхищаясь  удивительной  атмосферой  мягкости  и   доброты,   царившей  в
заведении Коллинза.  Правда,  никто из  них  никогда не  присутствовал при
дрессировке.   Время  от   времени  посетителям  показывали  уже   готовое
представление,  и тогда они еще больше восторгались гуманным обхождением с
животными в  этой школе.  Доведись им  увидеть дрессировку -  дело другое.
Возможно,  что  результатом было  бы  открытое возмущение.  Но  так  школа
представлялась им зоологическим садом,  где к тому же не надо было платить
за вход.  Кроме собственных животных Коллинза,  которых он покупал, учил и
перепродавал,  там помещалось еще множество всякого зверья, принадлежащего
дрессировщикам,  в данное время не имевшим ангажемента, или таким, которые
еще  только  организовывали  собственное  дело.  Коллинз  мог  по  первому
требованию раздобыть любое  животное -  от  крыс  и  мышей до  верблюдов и
слонов, а не то и носорогов или парочку гиппопотамов включительно.
     Когда    имущество   "Бродячих   братьев",    прославившихся   своими
грандиозными пантомимами на  трех  аренах,  должно было пойти с  молотка в
неудачный сезон,  Коллинз приютил весь их зверинец и  манеж и в три месяца
заработал на  этом  деле пятнадцать тысяч долларов.  Более того,  накануне
торгов он заложил все,  что имел,  и скупил дрессированных лошадей,  пони,
стадо жирафов,  даже  ученых слонов,  а  затем в  течение полугода всех их
распродал,   за  исключением  пони-прыгуна,   -  опять-таки  с  барышом  в
пятнадцать тысяч  долларов.  Что  же  касается  пони,  то  он  был  продан
полугодом позднее и  принес  Коллинзу две  тысячи долларов чистой прибыли.
Если  банкротство "Бродячих братьев"  дало  Коллинзу возможность совершить
блистательнейшую из  всех его финансовых операций,  то  надо сказать,  что
немалую выгоду он  извлекал и  из  временно находившихся у  него животных;
зимой он посылал их давать представления на ипподром, делясь барышами с их
владельцами;   но,  отдавая  тех  же  животных  на  прокат  в  киностудии,
почему-то, как правило, забывал о дележе.
     В цирковой среде он слыл не только  самым  богатым  человеком,  но  и
самым  отважным  укротителем,  когда-либо входившим в клетку дикого зверя.
Все наблюдавшие его за работой в один  голос  утверждали,  что  Коллинз  -
человек  без  души.  Зато  жена,  дети  и  еще несколько близких ему людей
придерживались как раз обратного мнения.  Никогда не видя его со  зверями,
они  полагали,  что  нет  на свете более добросердечного и чувствительного
человека.  Голос у Коллинза был тихий,  движения мягкие,  его отношение  к
жизни,  а  также  политические  и религиозные убеждения отличались крайней
терпимостью.  Он таял от любого ласкового слова,  и не было ничего  легче,
чем   его   разжалобить.   Коллинз   состоял  жертвователем  всех  местных
благотворительных обществ и после гибели "Титаника"* с неделю ходил сам не
свой.  Тем  не менее коллеги считали его наиболее жестоким и хладнокровным
из всех дрессировщиков.  А ведь он  дрожал  при  мысли,  что  его  рослая,
дородная  супруга,  разозлившись,  швырнет  ему  в голову тарелку супа.  В
первые годы брака это случилось  дважды.  Впрочем,  он  не  только  боялся
повторения подобной сцены, но искренне и преданно любил жену, так же как и
детей,  которых у него было семеро и для которых он  ничего  на  свете  не
жалел.
     _______________
          * "Тїиїтїаїнїиїк" - океанский пассажирский пароход,  погибший  в
     1912   году   в  Северной  Атлантике,  вблизи  о-ва  Ньюфаундленд,  в
     результате столкновения с плавучей ледяной горой - айсбергом.

     Нежнейший отец,  Коллинз не  допускал,  чтобы  сыновья видели его  за
работой,  и  мечтал для  всех  четверых о  более  аристократической жизни.
Старший,   Джон,   избравший  карьеру  литератора,   числился  в  Йейлском
университете, но больше разъезжал на собственном автомобиле и вел такой же
образ  жизни,  какой  вели  в  Нью-Хэвене  прочие  молодые  люди,  имеющие
собственные автомобили. Гарольда и Фредерика Коллинз определил в колледж в
Пенсильвании, где учились сынки миллионеров; младший, Кларенс, готовился к
поступлению в  колледж в  Массачусетсе и  все  еще не  сделал выбора между
карьерой врача  и  пилота.  Три  дочери -  две  из  них  были  двойняшки -
воспитывались, как настоящие леди. Элси заканчивала курс в колледже Васар,
Мэри  и  Мадлен  подготовлялись в  одном  из  самых  дорогих  пансионов  к
поступлению туда же.  Для  всего этого требовались деньги.  Гаррис Коллинз
отнюдь не был скуп,  но ему приходилось с  удвоенной энергией выколачивать
их из своего заведения.  Он работал не щадя сил, хотя его жена и дети были
твердо убеждены,  что он лично не занимается дрессировкой.  Уверенные, что
Коллинз, как человек незаурядного ума и способностей, лишь руководит своим
заведением,  они были бы до крайности смущены,  увидев,  как он с палкой в
руке расправляется с сорока дворняжками, вышедшими из повиновения во время
очередного урока.
     Правда,  большую часть  работы  выполняли помощники Коллинза,  но  он
неустанно указывал им,  как действовать,  какие приемы применять в том или
ином  случае,  и  сам  демонстрировал эти  приемы  на  наиболее интересных
животных.  Помощники его  были сплошь зеленые юнцы,  которых он  благодаря
своей  интуиции почти  безошибочно выбирал  из  воспитанников колоний  для
малолетних правонарушителей.  Коллинз брал их на поруки и  потому неусыпно
контролировал, от них же требовал прежде всего ума и хладнокровия, то есть
качеств,   которые  в   сумме  обычно  дают  жестокость.   Горячая  кровь,
благородные порывы и  чувствительные сердца -  для  его предприятия это не
годилось;  школа дрессировки в  Сидеруайльде была коммерческим,  и  только
коммерческим,  предприятием.  Короче  говоря,  Гаррис  Коллинз  со  своими
сотрудниками  причинял  животным  больше  мук   и   страданий,   чем   все
вивисекционные институты, вместе взятые.
     В этот ад и низринулся Майкл,  -  хотя его прибытие совершилось не по
вертикали,  а по горизонтали,  - проделав три с половиной тысячи миль пути
все в той же клетке,  в которую он был посажен в Сиэтле.  За долгую дорогу
его ни  разу не  выпустили на свободу,  он весь перепачкался и  чувствовал
себя  разбитым.  Благодаря его  природному здоровью рана  после  ампутации
пальца благополучно заживала. Но он был с ног до головы облеплен грязью, и
блохи одолевали его.
     С  виду Сидеруайльд меньше всего походил на ад.  Бархатистые лужайки,
посыпанные  гравием  дорожки,   заботливо  разбитые  цветники  -  вот  что
представлялось взгляду посетителя,  направлявшегося к  ряду  продолговатых
строений из дерева или бетона.  Майкла принял не Коллинз,  -  в момент его
прибытия Коллинз сидел у  себя  в  кабинете и  писал записку секретарю,  в
которой поручал ему осведомиться на железной дороге и  в конторе городских
перевозок относительно собаки в клетке, отправленной из Сиэтля неким Гарри
Дель  Маром  в  адрес  Сидеруайльда.  Майкла встретил светлоглазый юнец  в
рабочем комбинезоне;  расписавшись в получении собаки,  он втащил клетку в
бетонированное помещение с покатым полом, насквозь пропахшее дезинфекцией.
     Эта необычная обстановка произвела на Майкла сильное впечатление,  но
юнец,  засучивший рукава и  облачавшийся в  клеенчатый фартук,  прежде чем
открыть клетку,  ему не понравился.  Майкл выскочил и пошатнулся,  - ноги,
отвыкшие от  движения,  едва держали его.  Новый белый бог не имел в  себе
ничего примечательного. Он был холоден, как бетонный пол, и методичен, как
машина.  Холодно и  методично он приступил к  мытью,  чистке и дезинфекции
Майкла. Коллинз требовал, чтобы с животными обходились по последнему слову
и  науки и  гигиены,  и  Майкл подвергся научному мытью -  нельзя сказать,
чтобы особенно жестокому, но отнюдь не ласковому.
     Майкл, разумеется,   не   отдавал   себе   столь   точного  отчета  в
происходящем.  После  всего,  что  ему  пришлось  пережить,  эта  голубая,
пропахшая дезинфекцией комната могла показаться ему,  ничего не знавшему о
палачах и застенках, местом его окончательной гибели; а этот юнец - богом,
который спровадит его во тьму, уже поглотившую всех, кого он знал и любил.
Но одно Майкл понимал:  все здесь страшно  и  враждебно  ему.  Он  кое-как
стерпел,  что юный бог, сняв ошейник, схватил его за шиворот; но, когда на
него направили струю воды,  возмутился и запротестовал.  Молодой  человек,
работавший  по  раз  навсегда установленному шаблону,  приподнял Майкла за
загривок и тут же другой рукой направил струю из брандспойта ему  прямо  в
пасть, при этом предельно увеличив напор воды. Майкл боролся, покуда, весь
измокнув, не ослабел и не начал задыхаться.
     Больше  он   уже   не   сопротивлялся;   его   вымыли,   вычистили  и
продезинфицировали  с   помощью  брандспойта,   большой  жесткой  щетки  и
огромного количества карболового мыла, которое щипало ему глаза и нос, так
что он чихал и проливал обильные слезы.  Ежесекундно опасаясь беды,  Майкл
тем не менее понял:  сейчас этот юнец не причинит ему ни добра, ни зла - и
покорно дождался минуты, когда его, чисто вымытого и отчасти успокоенного,
отвели в опрятное светлое помещение,  где он быстро заснул,  так как никто
его больше не тревожил.  Это был лазарет, или, вернее, изолятор; там Майкл
провел целую  неделю,  прежде чем  выяснилось,  что  он  не  болен никакой
заразной болезнью.  Ничего плохого за  это время с  ним не  случилось;  он
получал хорошую пищу и  чистую воду,  но  был отрешен от  всего остального
мира, и только юнец, как автомат, ухаживал за ним.
     Теперь Майклу предстояло встретиться с Гаррисом Коллинзом, чей голос,
негромкий,  но повелительный,  уже не раз доносился до него.  Услышав этот
голос,  Майкл сразу понял, что обладатель его является очень важным богом.
Только  важный  бог,   господин  над  другими  богами,  мог  говорить  так
повелительно.  В  этом  голосе  слышалась  непреклонная  воля  и  привычка
властвовать.  Любая собака смекнула бы  это не хуже Майкла и  так же,  как
Майкл,  решила  бы,  что  бог,  говорящий таким  голосом,  чужд  доброты и
мягкости, а следовательно, поклоняться ему и любить его невозможно.


                           ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     В  одиннадцать часов утра бледный юноша-бог надел на Майкла ошейник с
цепью,  вывел его из изолятора и передал смуглому юноше-богу, который даже
и  не поздоровался с Майклом.  Тащившийся на цепи,  как пленник,  Майкл по
дороге встретил трех других пленников,  которых вели в том же направлении.
Он  никогда еще не видел медведей -  тяжеловесных,  неуклюжих громадин,  а
потому ощетинился и зарычал что было мочи;  голос крови помог ему узнать в
них (так корова узнает врага в  первом же встретившемся ей волке) исконных
врагов древней собачьей стаи.  Но он уже довольно объездил свет,  довольно
видел,  да и вообще был слишком благоразумен, чтобы напасть на них. Вместо
этого он,  осторожно ступая,  шел на цепи за своим властелином,  и  только
ноздри его напряженно втягивали незнакомый запах чудовищ.
     А между тем все новые и новые запахи дразнили его обоняние. Хоть он и
не мог видеть сквозь стены,  но чуял, а позднее научился и различать запах
львов,  леопардов,  мартышек,  павианов,  тюленей и морских львов. Все это
ошеломило бы  заурядную собаку,  но  Майкл только весь как-то подобрался и
насторожился.  Ему  казалось,  что он  в  джунглях,  населенных неведомыми
страшными зверями.
     Едва  ступив на  арену,  он  отскочил в  сторону,  весь  ощетинился и
зарычал.  Навстречу ему двигались пять слонов.  Это были отнюдь не крупные
слоны,  но  Майклу они  показались гигантскими чудовищами и  напомнили ему
мельком виденную им китовую матку,  которая разнесла в щепы "Мэри Тернер".
Слоны,  не  обращая на  него ни малейшего внимания,  гуськом,  неторопливо
покинули арену,  причем каждый держал хоботом хвост идущего впереди, - это
был специальный трюк "на уход".
     Непосредственно вслед  за  Майклом на  арену  вышли медведи.  Арена -
посыпанный  опилками  круг  величиной  с  обыкновенную  цирковую  арену  -
помещалась в квадратном здании со стеклянной крышей,  но амфитеатра вокруг
не  было,  зрители сюда  не  допускались.  Только  Гаррису Коллинзу с  его
ассистентами,       покупателям      и       продавцам      зверей      да
профессионалам-дрессировщикам  разрешалось  смотреть,   как  здесь  мучают
животных,  обучая их трюкам, на которые публика потом смотрит, разинув рот
от изумления или покатываясь со смеху.
     Медведи немедленно приступили к  "работе" на  противоположной стороне
арены,  и  Майкл позабыл о них.  Внимание его отвлекли люди,  выкатывавшие
громадные пестро раскрашенные бочки такой прочности,  что  они выдерживали
тяжесть сидящих на них слонов.  Когда молодой человек, ведший его на цепи,
остановился,  Майкл  с  живейшим  интересом принялся  рассматривать пегого
шетлендского пони.  Пони  лежал на  боку  и,  то  и  дело поднимая голову,
целовал сидящего на нем человека.  Вот и все, что видел Майкл, но при этом
он ясно почувствовал: что-то тут не так. Сам не зная почему и, собственно,
ничего  подозрительного  не  заметив,  Майкл  понял,  что  за  всем  здесь
происходящим кроется жестокость,  насилие,  несправедливость. А он ведь не
видел длинной булавки в  руке человека,  сидящего на пони.  Человек вонзал
эту  булавку  в  тело  пони  и,  когда  тот  рефлекторно поднимал  голову,
наклонялся к  нему,  отчего создавалось впечатление,  что пони его целует.
Зрители  были  уверены,   что  лошадка  выражает  хозяину  свою  любовь  и
приверженность.
     Шагах в  десяти от  Майкла стоял другой,  черный шетлендский пони.  С
этим уж и вовсе творилось что-то неладное.  Передние его ноги были опутаны
веревками,  концы которых держали два стоявших по бокам человека;  третий,
стоявший впереди,  ударял пони  по  ногам  коротким хлыстом из  индийского
тростника,  в то же мгновение двое других дергали за веревки - и выходило,
что  пони  преклоняет колени  перед  человеком с  хлыстом.  Пони  оказывал
сопротивление:   упирался  широко  расставленными  ногами,   гневно  мотал
головой,  кружился  на  месте,  пытаясь  освободиться от  опутывавших  его
веревок,  и тяжело валился на бок, когда ему удавалось ослабить их. Но его
опять  поднимали и  ставили перед человеком,  который бил  его  хлыстом по
ногам.  Так  пони обучали преклонять колени -  трюк,  неизменно вызывающий
восторг зрителей, видящих только результаты дрессировки и не подозревающих
о том, чем эти результаты достигаются. Но Майкл быстро смекнул, что умение
здесь приобретают ценою муки и что Сидеруайльд - это школа страданий.
     Гаррис  Коллинз кивком  головы  подозвал смуглого молодого человека и
окинул Майкла испытующим взглядом.
     - Собака Дель Мара, сэр, - доложил молодой человек.
     Глаза Коллинза загорелись, и он еще внимательнее всмотрелся в Майкла.
     - Ты знаешь, что эта собака умеет делать? - осведомился он.
     Тот покачал головой.
     - Гарри был малый не промах, - продолжал Коллинз, казалось, обращаясь
к ассистенту,  но,  в сущности, просто думая вслух. - Он считал эту собаку
редкостной находкой.  Но что она делает?  Вот в чем вопрос.  Бедняга Гарри
скончался, и теперь мы ничего о ней не знаем. Сними с нее цепь.
     Майкл выжидательно взглянул на главного бога:  что-то будет дальше? В
это  мгновение  пронзительно взвыл  от  боли  один  из  медведей,  как  бы
предупреждая Майкла о том, что его ждет.
     - Чертовски породистый пес,  -  усмехнулся Коллинз.  - Эй ты, надо бы
двигаться поживее.  Ладно,  мы  тебя  научим.  Вставай!  Ложись!  Вставай!
Ложись! Вставай!
     Команда его звучала резко,  отрывисто,  как револьверные выстрелы или
удары бича; и Майкл повиновался, но все так же медленно и неохотно.
     - По крайней мере хоть понимает,  что ему говорят, - заметил Коллинз.
- Уж  не  обучен ли этот пес двойному сальто-мортале,  -  предположительно
добавил он;  двойное сальто-мортале -  заветная мечта всех дрессировщиков,
работающих с  собаками.  -  Сейчас испытаем!  Надень на него цепь.  А  ты,
Джимми, давай сюда сбруйку.
     Второй юнец  из  колонии малолетних правонарушителей надел на  Майкла
сбруйку с прикрепленным к ней тонким поводком.
     - Поставь его прямо, - командовал Коллинз. - Готово? Начали!
     И  Майклу  было  нанесено тяжкое и  жестокое оскорбление.  При  слове
"начали" его  одновременно дернули  вверх  и  назад  за  цепь,  идущую  от
ошейника,  и вперед и вниз за поводок от сбруйки, при этом Коллинз хлыстом
полоснул его  под нижнюю челюсть.  Будь Майкл хоть немного знаком с  таким
маневром, он избавил бы себя от лишней боли, подпрыгнув и перекувырнувшись
в воздухе.  Но сейчас ему казалось,  что ему выворачивают члены, разрывают
его  на  части,  а  удар  под  нижнюю  челюсть  окончательно ошеломил его.
Насильственно перевернутый в воздухе, Майкл грохнулся затылком на арену.
     Вскочил он весь в опилках,  разъяренный,  со вздыбившейся  шерстью  и
непременно  вцепился  бы  зубами  в главного бога,  если бы его не держали
согласно всем хитроумным правилам дрессировки.  Молодые  люди  знали  свое
дело.  Один  до отказа натянул поводок,  другой - цепь,  и Майклу осталось
только рычать и щериться в бессильной ярости.  Он ничего не мог сделать  -
ни прыгнуть,  ни отступить,  ни даже податься в сторону.  Молодой человек,
стоявший впереди,  не давал ему броситься на того, кто стоял сзади, а тот,
в  свою  очередь,  удерживал его от нападения на стоявшего впереди,  и оба
вместе охраняли от него Коллинза - властителя этого мира зла и страданий.
     Ярость Майкла была так же велика,  как и его беспомощность. Он рычал,
в бессильной злобе надрывая свои голосовые связки. Но для Коллинза все это
было   только   старым,   наскучившим   приемом   дрессировки.   Он   даже
воспользовался передышкой и окинул взглядом всю арену,  проверяя, как идет
работа с медведями.
     - Эх ты,  породистый пес!  - осклабился Коллинз, снова переводя глаза
на Майкла. - Отпустите его!
     Освобожденный  от  уз  Майкл  взвился  и  прыгнул  на  Коллинза,   но
многоопытный дрессировщик,  точно рассчитавший время и  расстояние,  новым
ударом под челюсть далеко отшвырнул его.
     - Держите! - распорядился он. - Поставьте его прямо!
     И молодые люди, дернув в разные стороны цепь и поводок, снова привели
Майкла в состояние полнейшей беспомощности.
     Коллинз  взглянул  по  направлению форганга,  откуда  в  этот  момент
появились две  парных упряжки тяжелых ломовых лошадей,  а  вслед  за  ними
молодая женщина,  одетая в  чрезмерно элегантный и  сверхмодный английский
костюм.
     - По-моему,  он никогда сальто-мортале не делал,  -  заметил Коллинз,
снова возвращаясь к разговору о Майкле.  - Сними с него поводок, Джимми, и
поди помоги Смиту.  А ты,  Джонни, отведи его в сторонку, да смотри береги
ноги!  Вот идет мисс Мари.  Мне надо с ней позаняться, этот идиот, ее муж,
не умеет растолковать ей, что надо делать.
     Майкл  ровно  ничего  не   понял  из  последовавшей  за  этим  сцены,
свидетелем которой он поневоле стал,  ибо молодой человек,  отойдя с ним в
сторонку,  помедлил, чтобы посмотреть на приготовления к "занятиям". Понял
он  по  поведению женщины только  од