т, собственно, к чему вкратце сводился
его доклад.
     - Вздор,  -  отвечал Коллинз. - Не он взбесился, а вы постарели и уже
не  справляетесь с  ним.  Я  вам  это докажу.  Идите за  мной.  Сделаем на
четверть часа перерыв в работе,  и я покажу вам номер,  какого еще ни одна
арена не  видывала.  За  такой номер любой антрепренер даст десять тысяч в
неделю,   да   только  его  не  повторишь.   Старик  Ганнибал  сдохнет  от
оскорбленной гордости.  Идите все за мной, все до одного. Объявляю перерыв
на пятнадцать минут.
     И  Майкл поплелся следом за своим нынешним господином,  самым грозным
из всех,  кто когда-либо властвовал над ним. За ними двинулись остальные -
служащие Сидеруайльда и профессиональные дрессировщики. Все они знали, что
Коллинз  показывает  свое  искусство  лишь  в   редких  случаях  и  только
избранному кругу профессионалов.
     Смотритель, чье лицо хранило следы не когтей зверя, а его собственной
звериной сущности,  попытался протестовать, увидев, что Коллинз собирается
войти в клетку, вооруженный только палкой от метлы.
     Ганнибал,   правда,   уже  старик,  считался  крупнейшим  экземпляром
укрощенного льва,  и  вдобавок у него были целы все зубы.  Тяжело ступая и
слегка раскачиваясь, как все хищники в неволе, он расхаживал взад и вперед
по  своей клетке,  когда возле нее  вдруг оказалась целая толпа людей.  Не
обратив на них ни малейшего внимания,  он продолжал, тряся головой, мерить
шагами  тесное  пространство;   дойдя  до  конца  клетки,  Ганнибал  легко
повертывал свое  огромное тело  и  шагал  обратно  с  видом,  говорившим о
непоколебимости принятого им решения.
     - Вот  так  он  ходит  уже  два  дня,  -  плаксивым  голосом  объявил
смотритель.  -  А только сунешься к клетке, сейчас бросается. Глядите, что
со мной сделал.  -  Смотритель поднял правую руку, показывая разорванные в
клочья рукава верхней и  нижней рубашки и  параллельные полосы на  теле  -
следы львиных когтей.  -  А  я  к  нему вовсе и не входил.  Я стал снаружи
чистить клетку,  а он просунул лапу сквозь прутья да как хватит меня! Если
бы хоть зарычал. Нет, ведь звука не издает, только все ходит и ходит.
     - Где ключ?  - спросил Коллинз. - Хорошо! Теперь впустите меня. Когда
я войду,  заприте дверцу и выньте ключ. Забросьте его куда-нибудь подальше
и  забудьте о нем.  Спешить мне некуда,  я подожду,  пока вы его найдете и
выпустите меня.
     И  Гаррис Коллинз,  этот щуплый,  низкорослый человек "в  весе пера",
живущий в  постоянном страхе,  как бы супруга не швырнула в него за обедом
тарелку  горячего супа,  вооруженный всего-навсего  палкой  от  метлы,  на
глазах  у   самой  взыскательной  публики  -   служащих  его  заведения  и
профессиональных дрессировщиков -  вошел  в  клетку  льва.  Дверца  тотчас
захлопнулась за  ним;  не  сводя глаз  с  шагающего из  стороны в  сторону
Ганнибала, он повторил свое приказание: вынуть ключ из замка.
     Несколько раз  лев  прошел  мимо,  не  удостаивая вниманием незваного
гостя.  Выждав мгновение, когда Ганнибал повернулся к нему спиной, Коллинз
неожиданно шагнул  вперед и  заступил ему  дорогу.  Повернувшись и  увидев
помеху на  своем пути,  лев  не  зарычал,  только мускулы его  напряглись,
заиграли под гладкой шкурой,  и  он прямо двинулся на неожиданно возникшее
препятствие.  Но Коллинз, раньше льва знавший, что тот собирается сделать,
опередил его.  Он  ударил льва по  носу палкой от метлы.  С  грозным рыком
Ганнибал попятился и  уже занес могучую лапу для удара.  Но  Коллинз снова
опередил его: еще один удар по носу принудил льва вторично отступить.
     - Заставьте его наклонить голову,  и  вы  в  безопасности,  -  тихим,
напряженным голосом говорил великий дрессировщик. - А, ты так! Ну, получай
же!
     Разъяренный  Ганнибал  изготовился к  прыжку  и  поднял  голову,  но,
получив новый удар,  опустил ее; ткнувшись носом в пол клетки, царь зверей
попятился, рыча и издавая какие-то странные клокочущие звуки.
     - Внимание! - проговорил Коллинз, снова ударив льва и принуждая его к
скорейшему отступлению.
     - Человек -  господин над зверем,  потому что у  него мыслящий ум,  -
назидательно  продолжал  Коллинз,   -   а   ум,   господствуя  над  телом,
предвосхищает мысль животного и тем самым предвосхищает его действия - вот
вам и весь секрет.  Сейчас вы увидите, как я его усмирю. Лев совсем не так
грозен,  как он воображает.  Мы собьем с него спесь. Собьем при помощи вот
этой метлы. Смотрите!
     Под градом ударов лев все ниже и ниже склонял голову и отходил дальше
в глубь клетки.
     - Сейчас я загоню его в самый угол.
     И Ганнибал, ворча, фыркая, стараясь отвернуть голову от сыплющихся на
нее  ударов,  отмахиваясь передними лапами от  назойливой метлы,  послушно
отступил в угол и присел на задние лапы, весь съежившись от мучительного и
тщетного усилия занять как можно меньше места своим огромным телом.  Морду
он все время держал книзу,  отчего его туловище находилось в неудобном для
прыжка положении. Внезапно он поднял голову и зевнул. Но движения его были
медленны,   и   Коллинз,   предвосхищавший  любое   намерение   Ганнибала,
предвосхитил и зевок, - на этот раз лев не получил удара по носу.
     - Вот он и  капитулировал,  -  объявил Коллинз,  и  голос его впервые
зазвучал свободно и непринужденно.  -  Когда лев начинает зевать в разгаре
боя,  можете быть уверены,  что он не бешеный.  Он вполне разумен, вернее,
ему пришлось образумиться,  в противном случае он бы не зевал,  а бросался
на меня.  Но он понимает,  что побежден, и этим зевком как бы говорит нам:
"Я сдаюсь!  Ради всего святого, оставьте меня в покое! Нос у меня болит. Я
бы охотно расправился с вами,  да не могу! Я сделаю все, что мне прикажут,
я  буду тих  и  смирен,  только не  колотите меня больше по  моему бедному
больному носу".
     Но человек -  господин и малым не удовлетворится. Внушайте зверю, что
вы господин. Вдалбливайте это ему в башку. Не обманывайтесь его смирением.
Не  золотите ему  пилюлю.  Заставьте его  лизать ноги,  втаптывающие его в
грязь, целовать палку, которая его бьет. Внимание!
     И  Ганнибал,  царь зверей,  крупнейший из подневольных хищников,  уже
взрослым привезенный из  джунглей и  еще сохранивший все зубы,  из  страха
перед  тонкой  палочкой в  руках  тщедушного человека еще  больше сжался в
своем углу.  Согнув спину - одно это уже исключало возможность прыжка, - в
беспредельном унижении склонив  на  грудь  некогда гордую  голову  и  всей
тяжестью тела опираясь на  локтевые суставы,  он защищал свой разбитый нос
тяжелыми лапами,  один удар которых мгновенно вышиб бы  дух из  тщедушного
Коллинза.
     - Не исключено,  что это -  притворство,  -  заявил Коллинз, - но все
равно  ему  придется поцеловать мою  ногу  и  палку,  которой я  его  бил.
Внимание!
     Он быстро поднял левую ногу и  без малейшего колебания поставил ее на
шею Ганнибала. Палку Коллинз держал наготове, для того чтобы предвосхитить
возможное действие льва,  а  мысль его  уже опережала возможную мысль царя
зверей.
     И  Ганнибал сделал то,  что было предсказано и предугадано Коллинзом.
Он поднял голову и  раскрыл гигантскую пасть с блеснувшими клыками,  чтобы
вонзить их в тонкую,  обтянутую шелковым носком лодыжку человека. Но клыки
не вонзились в нее. Они не успели и на пятую долю пути приблизиться к ноге
Коллинза, как палка, больно ударившая льва по носу, принудила его еще ниже
склониться, лапами защищаясь от ударов.
     - Он в полном уме,  -  объявил Коллинз,  - и теперь знает - насколько
ему вообще дано знать, - что окончательно побежден. Окажись он бешеным, он
бы этого не знал,  а  я  не мог бы предугадать его намерений,  и  сейчас в
клетке уже валялись бы мои внутренности.
     Он принялся тыкать Ганнибала концом своей палки,  держа ее так, чтобы
она  каждую секунду могла нанести новый болезненный удар.  И  огромный лев
только рычал в  жалкой своей беспомощности да  после каждого прикосновения
палки все выше поднимал морду и, наконец, разинул пасть и, высунув красный
язык,  лизнул ногу,  покоившуюся на его шее,  а затем и палку, причинившую
ему столько боли и унижений.
     - Ну, теперь будешь умником? - спросил Коллинз, пнув его ногой в шею.
     Не в силах больше подавлять свою ненависть, Ганнибал грозно зарычал.
     - Так будешь умником? - повторил свой вопрос Коллинз.
     Лев  поднял  морду  и  снова  лизнул кожаную туфлю  и  тонкую лодыжку
человека, перегрызть которую мог бы в мгновение ока.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     С   одним   только  существом  из   всех   многочисленных  обитателей
Сидеруайльда подружился Майкл,  но  это была странная и  печальная дружба.
Сара -  его новая подружка, маленькая зеленая обезьянка из Южной Америки -
казалось, так и родилась на свет истеричной, негодующей и начисто лишенной
чувства  юмора.  Случалось,  что  Майкл,  плетясь за  Коллинзом по  арене,
встречал ее среди зверей,  ожидающих очередного занятия с  дрессировщиком.
Несмотря на  ее  полную неспособность или нежелание,  Сару все-таки упорно
пытались  обучить  хоть  каким-нибудь  трюкам  или  заставляли выступать в
качестве статистки.
     Впрочем, из  этого  обычно  ничего,  кроме  суеты  и   путаницы,   не
получалось:  Сара  либо болтала без умолку,  либо визжала от страха,  либо
затевала драку с другими животными.  Когда  от  нее  требовали  выполнения
какого-нибудь  трюка,  она  яростно  протестовала,  а если к ней применяли
силу,  поднимала такой крик и визг, что другие звери начинали волноваться,
и вся работа на арене приостанавливалась.
     - Не стоит с ней возиться,  -  в конце концов решил Коллинз,  - мы ее
потом используем в обезьяньем оркестре.
     Страшнее приговора нельзя было вынести цирковой обезьяне: участвовать
в  оркестре значило  быть  беспомощной марионеткой,  которую спрятанные за
ширмами люди дергают за невидимые публике веревочки.
     Но Майкл познакомился с Сарой еще до ее превращения в марионетку. При
первой встрече она  внезапно налетела на  него  -  визгливый,  суматошный,
сердито оскалившийся чертенок с выпущенными коготками.  Майкл,  как всегда
теперь,  угрюмо  безразличный,  даже  ухом  не  повел;  скользнув  по  ней
невидящим  взглядом,  он  тотчас  же  отвернулся  от  этого  разъяренного,
суетливого создания.  Если бы он попытался укусить ее,  зарычал, - словом,
выказал гнев или недовольство,  она подняла бы  невообразимый крик и  шум,
умоляя  о   помощи  и   визгливо  призывая  всех  окружающих  в  свидетели
несправедливого, неспровоцированного нападения.
     Но  спокойствие Майкла  явно  поразило ее.  Она  еще  раз  неуверенно
приблизилась к нему.  Мальчик,  ходивший за ней,  ослабил цепочку, подумав
при этом;  хорошо бы  пес перегрыз ей спину.  Мальчик всей душой ненавидел
сварливую, неугомонную обезьянью самочку и мечтал, чтобы его приставили ко
львам или слонам.
     Поскольку Майкл  никакого  внимания на  Сару  не  обратил,  она  живо
заинтересовалась им:  потрогала его  лапками,  обвила  руками  его  шею  и
прильнула головкой к  его голове.  И с этого момента началась нескончаемая
болтовня.  Каждую свободную минуту она  ловила Майкла на  арене  и,  тесно
прижавшись к нему,  тихим голосом,  не переводя дыхания, рассказывала, без
конца  рассказывала ему  что-то  -  по-видимому,  историю своей жизни.  Во
всяком  случае,   звучал  этот  рассказ  как  перечень  горестей,  обид  и
несправедливостей,  причиненных ей. Среди этих жалоб слышалась и жалоба на
здоровье -  ее мучили простуда и  кашель,  -  у обезьянки,  видно,  болела
грудь, так как она жалобным жестом то и дело прикладывала к ней ладонь. Но
иногда сетования Сары  вдруг  прерывались,  она  ласкала и  нежила Майкла,
издавая какие-то монотонные, баюкающие звуки.
     Сара была единственным существом в Сидеруайльде, приласкавшим Майкла;
всегда матерински нежная,  она ни разу не ущипнула его, не дернула за ухо.
Впрочем,  и  он  был  ее  единственным другом.  В  часы утренних занятий с
дрессировщиками Майкл всегда старался встретить ее - и это несмотря на то,
что каждая встреча кончалась тяжелой сценой: Сара всеми силами противилась
уводившему ее мальчику,  ее крики и возгласы протеста переходили в рыдания
и  всхлипы,  а  люди  вокруг  хохотали над  комической любовью  обезьяны и
ирландского терьера.
     Однако Гаррис Коллинз охотно терпел и даже поощрял их дружбу.
     - Эти два кисляя очень подходящая парочка, - говорил он. - Им полезно
дружить,  по  крайней  мере  у  обоих  есть  теперь  смысл  жизни,  а  это
оздоровляюще действует на организм.  Но только, помяните мое слово, в один
прекрасный день она устроит какую-нибудь каверзу, и вся их дружба кончится
трагедией.
     Он сказал это пророческим тоном, и пророчество его сбылось. Хотя Сара
никакой каверзы Майклу не устроила, но дружба их в один злосчастный день и
вправду кончилась трагедией.
     - Возьмем,   к  примеру,  тюленей,  -  пояснял  Коллинз  в  одной  из
импровизированных лекций,  которые он любил читать своим помощникам.  - Во
время   представления  их   постоянно   приходится   подкармливать  рыбой.
Попробуйте обойтись без этого,  они откажутся работать, и ничего вы с ними
не  поделаете.  Собаку  нельзя  заставить работать даже  при  помощи самых
лакомых кусочков.  А поросенок,  например, выполнит все, что ему прикажут,
если  у  дрессировщика в  рукаве  спрятан  обыкновенный  детский  рожок  с
молоком.  Все это вам надо запомнить и  хорошенько обдумать.  Ну  можно ли
предположить,  что вон те борзые станут выбиваться из сил ради куска мяса?
Работать их заставляет только кнут.  Посмотрите, как действует Билли Грин.
Иначе ему свою собачонку этому фокусу в жизнь не научить.  Лаской вы с ней
ничего  не  поделаете.  Подкупить собаку  нельзя.  Остается только одно  -
принудить ее.
     Билли  Грин  в  это  время  как  раз  работал  с  маленькой  лохматой
собачонкой  неизвестной породы.  На  арене  он  производил  фурор,  когда,
вытащив  из  кармана собаку,  заставлял ее  проделывать оригинальный трюк.
Последняя его  собачонка сломала  себе  хребет,  и  сейчас  он  готовил ей
заместительницу.  Схватив  это  крохотное создание  за  задние  лапки,  он
подбрасывал ее кверху,  и собачонка должна была, перевернувшись в воздухе,
вниз головой опуститься к  нему на  ладонь и  замереть,  стоя на  передних
лапках.  Он  раз  за  разом  наклонялся,  хватал  ее  за  задние  лапки  и
подбрасывал в  воздух.  Собачонка,  замирая от  страха,  тщетно  старалась
выполнить то,  что  от  нее требовалось.  Ей  никак не  удавалось удержать
равновесие.  Она падала, сжавшись в комочек, ему на ладонь и несколько раз
едва-едва не свалилась на пол, а под конец шлепнулась боком, да так, что у
нее  перехватило дыхание.  Билли Грин воспользовался этим моментом,  чтобы
утереть пот,  катившийся по  его  лицу,  затем пнул  ее  носком сапога,  и
дрожащая собачонка с трудом поднялась на ноги.
     - Нет на  свете собаки,  которая проделала бы  эдакую штуку за  кусок
мяса,  - продолжал Коллинз, - или пробежалась бы на передних лапах, прежде
чем ее тысячу раз не хлестнут по задним.  Возьмем,  к  примеру,  хоть этот
номер.  Он  имеет неизменный успех,  особенно у  женщин,  -  ведь  это  же
прелесть  что  такое,  сплошное умиление!  Хозяин  вытаскивает из  кармана
малюсенькую собачку,  которая так  его  любит,  так  ему  доверяется,  что
позволяет швырять себя высоко в  воздух.  Доверие и любовь -  черта с два!
Страх божий сумел он ей внушить, вот и все.
     И  так же  вот публике нравится,  когда вы во время исполнения номера
вынимаете из кармана какое-нибудь лакомство и  потчуете им животное.  Это,
понятно,  тоже только профессиональный прием.  Публике приятно думать, что
животные с  удовольствием выступают на арене,  что их нежат и  холят,  как
балованных детей,  а они,  в свою очередь,  обожают хозяина. Если публика,
избави боже,  увидит,  что творится у нас за кулисами,  - горе нам и нашим
карманам! Номера с дрессированными животными будут немедленно запрещены, и
нам с вами придется подыскивать себе какую-нибудь другую работенку.
     Конечно, к  жестоким  мерам  приходится  иногда прибегать на глазах у
зрителей. Никто не умел дурачить публику лучше, чем Лотти. Она выступала с
дрессированными кошками,  в которых души не чаяла,  - на публике, конечно.
Что же,  спрашивается, она делала, когда не удавался какой-нибудь номер? А
вот  что:  брала  кошку  на руку и целовала ее.  После этого поцелуя кошка
отлично справлялась со своим  номером,  а  дура-публика  устраивала  Лотти
овацию за ее доброту и гуманность.  Целовать кошку!  Как бы не так! Она ее
кусала в нос.
     Элинор Павало переняла этот  прием  Лотти  и  стала применять его  на
своих  собачонках.  Не  забудьте  также,  что  многие  собаки  работают  в
парфорсных  ошейниках;  кроме  того,  опытный  дрессировщик всегда  сумеет
ущипнуть собаку за  нос  так,  что  ни  один  человек из  публики этого не
заметит.  Но главное -  страх,  страх перед тем,  что ждет ее по окончании
спектакля, вот что заставляет собаку работать безупречно.
     Вспомните капитана    Робертса    и   его   датских   догов,   правда
нечистопородных.  У него их было двенадцать штук,  я отродясь  не  видывал
такой свирепой своры.  Он дважды оставлял их здесь у меня. Мимо них нельзя
было пройти без палки.  Я приставил к ним одного мексиканского  мальчонку,
тоже  не  из  добреньких.  Но они напали на него и едва не загрызли.  Врач
наложил ему больше сорока  швов  и  до  отказа  накачал  его  пастеровской
вакциной.  И все-таки он остался хромым на правую ногу. Повторяю, что злее
собак я в жизни не видывал. И тем не менее капитан Робертс уже одним своим
появлением с этой сворой приводил публику в неистовый восторг. Псы прыгали
вокруг него,  точно не зная, как лучше выразить ему свою любовь. Только не
воображайте,  что они и вправду его любили.  Они его ненавидели.  Здесь, в
Сидеруайльде,  он заходил к ним в клетку не иначе как с палкой в  руках  и
раздавал удары направо и налево.  Какая уж тут любовь!  Дело в том, что он
применял  старый  трюк  с  анисом.  Набивал  себе  полные  карманы   мяса,
смоченного  анисовым  маслом.  Но такой фокус эффектен только с громадными
псами.  Будь на их месте обыкновенные собаки,  все  это  имело  бы  просто
глупый  вид.  А кроме того,  они работали не ради мяса,  а из страха перед
палкой капитана Робертса.  Этот капитан  и  сам  был  зверюгой.  Он  вечно
твердил,  что дрессировать животных - значит внушать им страх. Один из его
ассистентов  рассказал  мне  о  нем  довольно-таки  грязную   историю.   В
Лос-Анжелосе они однажды просидели целый месяц без ангажемента, и капитану
Робертсу втемяшилось научить собаку балансировать серебряным  долларом  на
горлышке бутылки из-под шампанского.  Вдумайтесь-ка в эту штуку:  ну можно
ли научить этому собаку методами гуманной  дрессировки?  Ассистент  уверял
меня,  что  Робертс  обломал  об  эту собаку столько же палок,  сколько ее
предшественниц забил до смерти, а забил он шесть штук. Он покупал собак за
бесценок,  и когда одна околевала,  другая уже была наготове и ждала своей
очереди.  С седьмой собакой он своего добился. Она научилась балансировать
серебряным  долларом на горлышке бутылки!  И околела от последствий своего
обучения через неделю после первого показа  этого  номера,  -  абсцессы  в
легких в результате побоев.
     Я был еще совсем мальчишкой,  когда к нам приезжал один англичанин со
смешанной труппой пони,  собак и обезьян.  Он так кусал обезьянам уши, что
на  арене ему  стоило только нагнуться к  уху обезьяны,  и  та  немедленно
выполняла все,  что от нее требовалось. Гвоздем его программы был шимпанзе
- он делал раз за разом четыре кульбита на спине пущенного галопом пони; и
вот этого-то шимпанзе англичанин регулярно порол два раза в неделю.  После
порки шимпанзе иногда не в силах был выступать даже на следующий день.  Но
дрессировщик и тут вышел из