сь домой в час ночи,  вышел в пижаме еще раз взглянуть
на Майкла, но Майкла уже не обнаружил.


     Чумной барак  в  Сан-Франциско,  как  и  все  чумные  бараки  во всех
американских городах, был построен на самом грязном отдаленном заброшенном
пустыре,  на  самой  дешевой из всех принадлежащих городу земель.  На этом
почти не защищенном с моря пространстве среди песчаных дюн  выли  холодные
ветры,  и  береговой  туман  затягивал  все  вокруг.  Веселые  компании не
приезжали сюда на пикники,  мальчишки не искали здесь птичьих гнезд  и  не
играли  в  диких индейцев.  Если кто-нибудь и забредал сюда,  то разве что
самоубийцы:  устав  от  жизни,  они   выискивали   ландшафт   попечальнее,
декорацию,  подходящую  для  окончательных  расчетов с жизнью.  А совершив
задуманное, уже, разумеется, своих посещений не повторяли.
     Вид из окон барака был безрадостный.  На четверть мили в  обе стороны
Доутри не  видел ничего,  кроме однообразных песчаных холмов да  будок,  в
которых размещалась вооруженная охрана; каждый из этих солдат, безусловно,
скорее застрелил бы сбежавшего чумного,  чем дотронулся до него руками, и,
уж конечно, не стал бы его уговаривать вернуться в неволю.
     Напротив  окон,  в  некотором  отдалении,  росли  деревья.  Это  были
эвкалипты,  но  до  чего  же  непохожие  на  своих  царственных собратьев,
произрастающих  на   родимой   почве!   Редко   посаженные,   неухоженные,
искалеченные в  тяжелой борьбе  с  чуждыми климатическими условиями,  они,
точно  агонизируя,  протягивали в  воздух  свои  кривые,  уродливые сучья.
Вдобавок они  были еще  и  низкорослы,  так как значительная часть скудной
влаги,  выпадавшей на их долю, поглощалась корневищами, глубоко вросшими в
песок, для того, чтобы деревья могли противостоять штормам.
     Доутри и Квэку не разрешалось доходить  даже  до  будок.  Пограничная
линия  для  них  проходила  в  ста  ярдах  от барака.  Стражники торопливо
приносили сюда  запасы  продовольствия,  лекарства,  письменные  врачебные
предписания  и  еще  торопливее удалялись.  Здесь же находилась грифельная
доска,  на которой Доутри разрешалось - крупными буквами, чтобы видно было
издали,  -  писать свои пожелания и требования.  И на этой доске уже много
дней кряду он писал не просьбы о доставке пива,  хотя  его  шестиквартовый
режим и был внезапно нарушен, а воззвания вроде следующих:

              Где моя собака?
              Это ирландский терьер!
              Жесткошерстный!
              Кличка - Киллени-бой!
              Я хочу получить свою собаку!
              Мне нужно переговорить с доктором Эмори!
              Пусть доктор Эмори напишет мне, что с собакой.

     А однажды Доутри написал:

              Если мне не вернут собаку, я убью доктора Эмори.

     После чего газеты сообщили, что печальный случай с двумя прокаженными
в  чумном бараке усугубился еще  одним трагическим обстоятельством:  белый
больной сошел с ума. Люди с сильно развитыми гражданскими чувствами писали
письма  в  газеты,   протестуя  против  опасной  близости  прокаженных,  и
требовали  от  правительства Соединенных  Штатов  постройки  национального
лепрозория на  каком-нибудь из  дальних островов или на  уединенной горной
вершине.  Впрочем, через три дня всякий интерес к этому происшествию угас,
и   желторотые  репортеры  принялись  развлекать  публику   рассказами  об
удивительной собаке -  помеси аляскинской лайки  с  медведем,  обсуждением
того,  действительно ли  Криспи  Анжелотти разрезал на  мелкие куски  труп
убитого им Джузеппе Бартольди и  в  мешке из-под зерна бросил его в море с
Рыбацкой пристани,  а также известием о будто бы подготовляющейся японской
агрессии против  Гавайских островов,  Филиппин и  Тихоокеанского побережья
Северной Америки.
     А  в  стенах чумного барака уныло и  однообразно текла жизнь Доутри и
Квэка,  пока темной осенней ночью не наступила перемена. Надвигалась буря.
С  моря задул штормовой ветер.  В корзине с фруктами,  будто бы присланной
девицами из  пансиона мисс  Фут,  Доутри  в  тот  день  обнаружил записку,
искусно запрятанную в сердцевину яблока: в этой записке его просили в ночь
на  пятницу держать на окне зажженную лампу.  В  пять часов утра к  Доутри
пришел гость.
     Это  был  Чарльз Стоу  Гринлиф,  Старый моряк,  собственной персоной.
Выбившись из сил от двухчасового хождения по глубоким пескам эвкалиптового
леса,  он  свалился у  самого входа  в  чумной барак.  Когда Доутри открыл
дверь,  старика,  можно сказать,  внесло в барак порывом сырого, холодного
ветра.  Доутри подхватил его и повел,  но,  вспомнив о своей болезни,  так
внезапно разжал руки, что Старый моряк мешком шлепнулся на стул.
     - Ей-богу,  сэр, - начал Доутри, - нелегко вам было добраться сюда...
Эй ты, Квэк, господин промок насквозь, живо снимай с него башмаки.
     Но еще прежде,  чем опустившийся на колени Квэк притронулся к шнуркам
на ботинках старика, Доутри пришло на ум, что Квэк тоже носитель заразы, и
он оттолкнул его.
     - Ей-богу,  не знаю,  что и делать,  - пробормотал Доутри, беспомощно
озираясь вокруг;  его только сейчас осенило, что это - жилище прокаженных,
что все,  все здесь заражено проказой - и стул, на котором сидел старик, и
даже пол, на котором покоились его измученные ноги.
     - Я рад,  более того - счастлив видеть вас, - тяжело дыша, проговорил
Старый моряк, протягивая Доутри руку.
     Но Доутри не принял ее.
     - Ну,  как охота за сокровищами?  - беспечно спросил он. - Что-нибудь
наклевывается?
     Старый моряк кивнул и наконец, с трудом переведя дыхание, отвечал:
     - Мы  уходим в  море сегодня в  семь часов утра,  как только начнется
отлив.  Наша шхуна "Вифлеем",  надо сказать,  превосходнейшая,  уже  стоит
наготове.  Красивое,  ходкое и  отлично оборудованное судно.  До  того как
парусный флот вытеснил пароходы,  оно ходило с  грузом на Таити.  Провизия
запасена первосортная.  Да  и  вообще все  там  в  полном порядке.  Я  сам
проследил за погрузкой.  Капитан мне,  правда, не очень по душе. Такой тип
людей я  уже  встречал.  Отличный моряк,  в  этом я  уверен,  но  пират по
призванию и злюка. Главный наш акционер тоже не лучше. Это человек средних
лет,  с неважной репутацией и отнюдь не джентльмен, зато денег у него - не
счесть. Сначала он изрядно заработал на калифорнийской нефти, затем, войдя
в  долю с  одним старателем в  Британской Колумбии,  надул его  при дележе
доходов с золотой жилы,  открытой его компаньоном,  и раз в шесть увеличил
свой  первоначальный  капитал.   Неприятный  тип,   я  бы  даже  сказал  -
отталкивающий.  Но он верит в  свою звезду и убежден,  что наживет на этой
авантюре по  меньшей мере  пятьдесят миллионов и  вдобавок лишит меня моей
доли. В душе он такой же пират, как и нанятый им капитан.
     - Поздравляю вас,  мистер Гринлиф,  -  проговорил Доутри.  -  Вы меня
растрогали,  сэр, растрогали до глубины души! В такую ночь, подвергая себя
всевозможным опасностям,  пройти  этот  долгий  путь,  чтобы  проститься с
несчастным Дэгом Доутри.  Я  никому ничего худого не  сделал,  да  вот  не
повезло...
     Но  покуда  он  взволнованно говорил эти  слова,  перед  ним  сияющим
видением возникла шхуна,  несущаяся по просторам Южных морей, и сердце его
больно сжалось от  сознания,  что ему в  жизни не  осталось ничего,  кроме
чумного барака, песчаных дюн и унылых эвкалиптов.
     Старый моряк выпрямился.
     - Сэр, вы наносите мне оскорбление, большое оскорбление.
     - Не  обижайтесь на  меня,  сэр,  не  обижайтесь,  -  пробормотал Дэг
Доутри, в душе недоумевая: чем мог он оскорбить старого джентльмена.
     - Вы мой друг,  сэр,  - с упреком проговорил старик.  - И я ваш друг,
сэр. А вы, судя по вашим словам, полагаете, что я притащился в этот чертов
ад,  чтобы с вами проститься.  Я пришел за вами,  сэр,  и за вашим негром.
Шхуна ждет вас.  Все предусмотрено. Вы официально приняты в состав экипажа
и зарегистрированы в морском агентстве.  Вы оба. Вчера ваши контракты были
подписаны подставными лицами. Один из них - барбадосский негр*. Я раздобыл
и его и белого в матросской ночлежке на Коммерческой улице и  заплатил  им
по пяти долларов за подпись.
     _______________
          * ...бїаїрїбїаїдїоїсїсїкїиїйї   нїеїгїр  -  потомок  африканских
     рабов,  которых в XVII - XVIII веках в большом количестве ввозили  на
     остров Барбадос, принадлежавший тогда Англии.

     - Бог мой,  мистер Гринлиф,  но вы, кажется, совсем упустили из виду,
что мы с ним прокаженные!
     Старый Моряк вскочил,  как ужаленный;  гнев и благородное негодование
изобразились на его лице.
     - А по-моему,  это вы, сэр, упустили из виду, что мы с вами друзья! -
Он  гневным движением вытянул руку.  -  Слушайте,  стюард  Доутри,  мистер
Доутри, друг мой или сэр, как бы там я вас ни величал, это уже не сказки о
баркасе,  о  безымянных пунктах и  сокровищах под  слоем песка.  Это сущая
правда.  У меня есть сердце.  А вот моя рука, - он ткнул свою руку чуть ли
не  под  нос Доутри.  -  Вам остается сейчас сделать только одно взять эту
руку в свою и пожать ее так же от всего сердца, как я пожимаю вашу.
     - Но... но... - бормотал Доутри.
     - Если вы этого не сделаете,  я  не уйду отсюда.  Я здесь останусь до
самой смерти. Я знаю, что у вас проказа. Об этом толковать нечего. Вот моя
рука.  Возьмете вы  ее или нет?  Мое сердце бьется в  каждом ее пальце,  в
каждой жилке.  Если вы ее не возьмете,  предупреждаю: я останусь сидеть на
этом стуле до самой своей смерти.  Пора вам наконец уразуметь,  сэр, что я
мужчина и джентльмен.  Я умею быть другом и товарищем.  Я не дрожу за свою
шкуру.  Я  живу  сердцем и  разумом,  сэр,  а  не  этой  жалкой  временной
оболочкой. Возьмите мою руку. После этого мы начнем говорить.
     Дэг Доутри нерешительно протянул ему руку,  но старик схватил ее и до
боли сжал своими худыми узловатыми пальцами.
     - Теперь  я  могу  говорить!  Я  все  обдумал.  Мы  пойдем  в море на
"Вифлееме".  Когда злой старик поймет,  что из моих сказочных сокровищ ему
не  выжать  и  пенни,  мы  его  покинем.  Да  он  и  сам  будет рад от нас
избавиться.  Мы,  то есть вы,  я  и  ваш  негр,  высадимся  на  Маркизских
островах.  Там  прокаженные  ходят  на свободе.  По отношению к ним особых
законов не существует.  Я сам их видел. Мы будем свободными людьми. А края
эти - сущий рай. Мы обзаведемся собственным домиком. Тростниковая хижина -
большего ведь нам и не нужно.  Работать  в  поте  лица  там  не  придется.
Морской  берег,  горы  -  все  будет наше.  Вы будете ходить под парусом и
плавать, ловить рыбу, охотиться. Там полно горных коз, диких кур и разного
зверья.  Над  нашими  головами  будут  расти  бананы,  апельсины,  и груши
"авокадо",  и яблоки, у дверей - красный перец. Домашней птицы и яиц у нас
будет хоть отбавляй. Квэк сойдет за стряпуху. И пива у вас будет вдосталь.
Я давно заметил,  что вы страдаете неутолимой жаждой.  Шесть кварт в  день
вам будет обеспечено, - да что там, больше, гораздо больше!
     Живо!  Нам надо идти.  Увы,  я должен сказать,  что тщетно искал вашу
собаку!  Я даже нанял сыщиков,  -  ну и обдиралы! Доктор Эмори украл у вас
Киллени-боя,  но в  тот же день собака была кем-то украдена у него.  Я все
перевернул вверх дном,  но Киллени-бой исчез,  как исчезнем сейчас и мы из
этого проклятого города.
     Нас ждет машина.  Шоферу хорошо заплачено.  Вдобавок я пообещал убить
его,  если он  не  выполнит своего обязательства.  Нам  надо пройти дюны в
северо-восточном направлении и  выбраться на дорогу,  которая огибает этот
дурацкий лес...  Итак,  пора двигаться. Мелочи мы обсудим потом. Смотрите,
уже светает. Надо незаметно пройти мимо стражи...
     Они вышли в бушующую непогоду;  Квэк, обезумевший от счастья, замыкал
процессию.  Поначалу Доутри старался идти  в  отдалении,  но  когда бурный
порыв ветра едва не  свалил старика,  рука Дэга Доутри обвилась вокруг его
руки; поддерживая его на подъемах и увлекая вниз при спусках, он шел бок о
бок с ним через дюны, по зыбучему песку.
     - Благодарствуйте,  Доутри,  благодарствуйте,  друг мой,  - прошептал
Старый моряк, когда ветер на мгновение утих.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Темной  ночью  Майкл  сравнительно охотно  последовал за  Гарри  Дель
Маром,   хотя  и  не  любил  этого  человека.   Неслышно,  с  бесконечными
предосторожностями,  словно вор,  прокрался Дель Мар к сарайчику на заднем
дворе доктора Эмори,  где  сидел в  плену Майкл.  Дель Мар достаточно знал
сцену,   чтобы  прибегать  к   дешевым  мелодраматическим  эффектам  вроде
карманного электрического фонарика.  В потемках он ощупью отыскал дорогу к
двери  сарайчика,  отпер  ее  и  тихонько вошел,  стараясь руками нащупать
жесткую шерсть Майкла.
     И  Майкл,   собака-человек  и  собака-лев  по  всем  своим  повадкам,
ощетинился при этом неожиданном вторжении, но не издал ни звука. Он только
обнюхал вошедшего и немедленно признал его.  Не любя Дель Мара,  он тем не
менее дал обвязать себе шею веревкой и  тихо пошел за  ним по  тротуару за
угол, где их ожидало такси.
     Рассуждал Майкл - если признать за ним способность рассуждать - очень
просто. Этого человека он не раз видел в обществе стюарда. Стюард дружил с
этим человеком:  они сидели за одним столом и  вместе пили.  Стюард исчез.
Майкл не знал,  где искать его,  да и  сам попал в  плен и сидел на заднем
дворе  какого-то  незнакомого  дома.  То,  что  однажды  случилось,  может
повториться. Случалось ведь, что стюард, Дель Мар и Майкл вместе сидели за
столом.  Возможно,  что  это повторится,  повторится сейчас,  и  опять они
окажутся в ярко освещенном кабачке,  и он,  Майкл, будет сидеть на стуле -
по  одну его сторону Дель Мар,  по другую обожаемый стюард,  перед которым
стоит неизменная кружка пива. Вот к какому "умозаключению" пришел Майкл, и
согласно этому умозаключению он и действовал.
     Разумеется, Майкл  не мог додуматься до такого логического вывода,  и
тем более не мог додуматься в словах.  Слова "дружба" в  его  сознании  не
существовало.  А  что  привело  его  к этому выводу - быстро сменяющиеся в
воображении образы и картины или мгновенный сплав образов и картин,  - это
проблема,  которая еще не разрешена человеком.  Важно одно: он думал. Если
отрицать в нем способность  мышления,  то,  следовательно,  он  действовал
чисто  инстинктивно,  а это в данном случае было бы еще более удивительно,
чем то,  что в его мозгу  происходил  какой-то  неясный  нам  мыслительный
процесс.
     Так или иначе, но в такси, мчавшемся по лабиринту улиц Сан-Франциско,
Майкл настороженно лежал на полу у ног Дель Мара,  не проявляя какого-либо
дружелюбия по отношению к  нему,  но и  не подавая вида,  что этот человек
внушает ему отвращение.  Гарри Дель Мар был подлецом -  он желал завладеть
Майклом в  целях наживы;  и  Майкл с первой минуты почуял его подлость.  В
первую же встречу, состоявшуюся в кабачке портового района, когда Дель Мар
положил руку ему на голову,  Майкл ощетинился и замер в воинственной позе.
Майкл  вовсе  не  думал о  нем  тогда и  не  пробовал разобраться в  своем
отношении к нему,  - просто что-то было неладно с рукой, небрежно и с виду
так ласково его коснувшейся. Нехорошее ощущение вызвала в нем эта рука. Ее
прикосновение было  лишено  теплоты  и  сердечности;  передатчик мыслей  и
душевных движений человека,  она  свидетельствовала об  его неискренности.
Одним словом,  сигнал,  ею  переданный,  или чувство,  ею вызванное,  было
нехорошим сигналом, нехорошим чувством, - и Майкл весь сжался и ощетинился
не от своих мыслей, а от "знания", или, как говорят люди, "по интуиции".
     Электрические фонари,  пристань под  навесом,  горы  багажа и  груза,
суета  грузчиков и  матросов,  громкое пыхтение лебедок,  скрип  подъемных
кранов, стюарды в белых куртках, несущие ручной багаж, помощник капитана у
сходней,  сходни,  круто  взбегающие на  верхнюю палубу "Уматиллы",  опять
штурманы и офицеры с золотыми нашивками,  толпа, сутолока и неразбериха на
узком пространстве палубы - все это окончательно убедило Майкла в том, что
он вернулся к морю,  на судно, а ведь на судне он впервые встретил стюарда
и уже не разлучался с ним до этих кошмарных дней в большом городе.  Образы
Квэка  и  Кокки  тоже  продолжали  жить  в  его  сознании.  Повизгивая  от
нетерпения,  он  рвался на сворке,  не боясь,  что равнодушные,  торопливо
шагающие,  обутые в  кожу людские ноги отдавят его нежные лапы,  он искал,
разнюхивал следы Кокки и Квэка, но прежде всего, конечно, стюарда.
     Не  встретив их,  Майкл  покорно  принял  чувство разочарования,  ибо
понятие  о  том,  что  собака  должна  служить человеку,  внушенное ему  с
младенчества,   облеклось  в  форму  бесконечного  терпения.  Он  научился
терпеливо ждать,  когда ему хотелось домой,  а  стюард продолжал сидеть за
столом,  болтать и пить пиво,  так же как научился покорно сносить веревку
вокруг шеи,  останавливаться перед изгородью,  слишком для него высокой, и
смиряться с сидением в комнате,  снабженной дверью,  которую он никогда не
сумел бы отпереть и  которую с  такой легкостью отпирали люди.  Поэтому он
позволил  увести  себя  судовому  мяснику,  которому  на  "Уматилле"  была
поручена забота о пассажирских собаках. В низком межпалубном пространстве,
заваленном ящиками и тюками,  привязанный веревкой, обвивавшей его шею, он
с  минуты на  минуту ждал,  что  вот сейчас распахнется дверь и  перед ним
предстанет ослепительное видение -  стюард,  мечта  о  котором владела его
сознанием.
     Но  вместо стюарда -  позднее Майкл усмотрел в  этом некое проявление
могущества Дель  Мара  -  появился  поощренный солидными  чаевыми  судовой
мясник,  отвязал его и  передал с рук на руки не менее щедро награжденному
служителю,  который и  отвел  Майкла в  каюту  Дель  Мара.  До  последнего
мгновения Майкл был убежден,  что его ведут к стюарду,  но,  увы,  в каюте
сидел Дель Мар.
     - Нет, нет стюарда! - вот как можно было бы выразить мысль Майкла; но
терпение,  как  долг  и  основа  поведения собаки,  заставило его  покорно
отнестись к новой отсрочке встречи со своим божеством, своим возлюбленным,
своим стюардом,  который был  его собственным богом в  образе человеческом
среди всей этой толпы богов.
     Майкл повилял хвостом,  прижал одно  ухо,  по  мере сил  даже второе,
сморщился и улыбнулся -  словом,  сделал все, что полагается делать в знак
приветствия;   потом  он  обнюхал  каюту  и,   окончательно  убедившись  в
отсутствии стюарда,  улегся  на  палубе.  Когда  Дель  Мар  заговорил,  он
внимательно уставился на него.
     - Итак,  друг мой,  настали иные времена,  -  холодным,  резким тоном
объявил Дель Мар.  -  Я собираюсь сделать из тебя актера и заодно вправить
тебе мозги. Начнем с самого простого... Поди сюда! Поди сюда!
     Майкл приблизился к нему не торопливо,  не слишком медленно,  но явно
неохотно.
     - Придется тебе смириться,  голубчик, и живей пошевеливаться, когда я
с тобой разговариваю,  -  заметил Дель Мар;  и в том,  как он произнес эти
слова, Майкл уже расслышал угрозу.
     - Ну,  а сейчас посмотрим,  удастся ли нам номер.  Слушай меня и пой,
как ты пел для того прокаженного.
     Он  достал из  кармана гармошку,  приложил ее  к  губам и  заиграл "В
поход, в поход по Джорджии".
     - Сидеть! - скомандовал Дель Мар.
     И  Майкл опять повиновался,  хотя  все  его  существо негодовало.  Он
затрепетал,  когда резкие,  но  сладостные звуки коснулись его  ушей.  Его
горло,  его грудь уже приготовились запеть, но он сдержал себя, так как не
хотел петь для этого человека. Он хотел от него только одного - стюарда.
     - Э-ге,  да ты, кажется, упрямишься? - Дель Мар уже явно глумился над
ним.  - Ну, конечно, ты ведь чистопородный пес, а с вашим братом это часто
случается.  Но я  все-таки полагаю,  что справлюсь с  тобой,  и  ты будешь
работать на меня, так же как р