так,  что стюард,  отойдя подальше, только чуть слышно давал
ему тон,  а Майкл уже поднимал морду кверху и пел "Шенандоа" и "Свези меня
в Рио".
     Случалось,  что и  Квэк,  когда стюарда не было поблизости,  доставал
свой варганчик,  и Майкл, зачарованный наивными звуками этого примитивного
инструмента,  пел  вместе  с  ним  варварские  заклинания  острова  Короля
Вильгельма.  Вскоре,  к  величайшему восторгу  Майкла,  появился еще  один
маэстро.  Звали этого маэстро -  Кокки.  Во  всяком случае,  так он назвал
себя, представляясь Майклу при первой встрече.
     - Кокки,  - храбро объявил он, нимало не испугавшись и даже не сделав
попытки к  бегству,  когда Майкл свирепо бросился на него.  И человеческий
голос,  голос  бога,  исходивший из  горла  крохотной  белоснежной птички,
заставил Майкла попятиться. При этом он усиленно нюхал воздух, ища глазами
человека,  только что говорившего с ним. Но человека не было... Был только
маленький какаду, который, дерзко покачивая головкой, повторил: "Кокки!"
     Еще  в  Мериндже,  чуть ли  не  в  первые дни жизни Майкла,  ему было
внушено, что куры неприкосновенны. Собаке не только не полагалось нападать
на  кур,  столь  почитаемых мистером  Хаггином  и  окружавшими его  белыми
богами, - напротив, ей вменялось в обязанность охранять их. А это создание
- безусловно не  курица,  а  скорей пернатый обитатель джунглей,  то  есть
законная добыча всякого пса, - вдруг заговорило с ним голосом бога.
     - Убери лапу!  - скомандовало таинственное существо так повелительно,
так  по-человечески,  что  Майкл опять стал озираться вокруг:  кто же  это
все-таки говорит?
     - Убери  лапу!  -  опять  послышалась  команда  крохотного  пернатого
создания.  Затем визгливый голос, до невозможности похожий на голос А Моя,
выпалил целый  поток  китайских слов,  так  что  Майкл  опять,  правда,  в
последний раз, огляделся в поисках невидимого болтуна.
     Тут  Кокки  разразился  диким,   пронзительным  хохотом,   и   Майкл,
насторожив уши  и  склонив голову набок,  уловил в  этом  хохоте отдельные
нотки смеха множества знакомых ему людей.
     И  Кокки,  создание в  несколько унций весом,  футлярчик из тончайших
косточек и  горсти перьев,  в  котором,  однако,  билось сердце,  такое же
большое и храброе, как многие сердца на "Мэри Тернер", тут же стал другом,
товарищем,  даже повелителем Майкла.  Сплошной комочек дерзости и  отваги,
Кокки немедленно завоевал его уважение. Майкл, который нечаянным движением
лапы мог  переломить тонкую шейку Кокки и  навеки угасить  его  светящиеся
отвагой глазки,  сразу же понял,  что с ним следует обходиться бережно,  и
дозволял ему тысячи вольностей, которых никогда бы не дозволил Квэку.
     В Майкле прочно укоренился,  унаследованный,  верно,  от самой первой
собаки на земле,  инстинкт "защиты пищи".  Он никогда не думал об этом,  и
кусок мяса,  до  которого он  уже дотронулся лапой и  к  которому хоть раз
прикоснулся зубами, защищал так же непроизвольно, как непроизвольно билось
его  сердце  и  легкие  вдыхали воздух.  Одному стюарду,  и  то  благодаря
огромному усилию воли  и  самообладанию,  он  разрешал трогать пищу  после
того,  как сам дотронулся до  нее.  Даже Квэк,  обычно кормивший Майкла по
инструкциям Доутри,  знал раз и навсегда, что его пальцам не уцелеть, если
он дотронется до пищи,  уже поступившей в  распоряжение собаки.  И  только
Кокки,  крохотный комочек  перьев,  мимолетная вспышка  жизни  и  света  с
голосом бога, дерзко и храбро нарушал табу - неприкосновенность пищи.
     Усевшись   на   край   Майкловой  миски,   этот   маленький  храбрец,
выпорхнувший из  тьмы на  свет жизни,  этот огонек,  блеснувший во  мраке,
взъерошив свой ярко-розовый хохолок,  то расширяя, то вновь суживая черные
бусинки глаз и повелительно покрикивая,  как свойственно богам,  заставлял
Майкла  отступать и  неторопливо выбирал  самые  лакомые  кусочки  из  его
порции.  А все потому,  что Кокки знал,  прекрасно знал,  как обходиться с
Майклом.   Непреклонный  в   своих  требованиях,   он  умел  озорничать  и
задираться,  как  пьяный гуляка,  но  умел и  неотразимо обольщать,  точно
первая  женщина,  изгнанная  из  рая,  или  последняя  в  поколении Евиных
дочерей.  Когда Кокки взбирался на Майкла и, прыгая на одной лапке, другой
теребил его загривок или,  прильнув к  его уху,  ласкался к нему,  жесткая
шерсть   Майкла   ложилась   шелковыми  волнами,   глаза   его   принимали
блаженно-идиотское выражение,  и  он  готов  был  исполнить любое желание,
любой каприз Кокки.
     Кокки  так  сдружился с  Майклом еще  и  потому,  что  А  Мой  быстро
отказался от  своей птицы.  А  Мой  купил ее  за  восемнадцать шиллингов в
Сиднее у одного матроса,  с которым торговался битый час.  Но когда в один
прекрасный день он  увидел,  что  Кокки сидит на  скрюченных пальцах левой
руки Квэка и  неумолчно болтает,  он почувствовал к нему такое отвращение,
что даже позабыл о своих восемнадцати шиллингах.
     - Хочешь птица? Любишь птица? - предложил А Мой.
     - Менять,  моя  будет  менять,  -  отвечал Квэк,  считая  само  собой
разумеющимся,  что  ему  предлагают меновую сделку,  и  уже  волнуясь,  не
льстится ли старикашка на его драгоценный варганчик.
     - Нет менять, - заявил А Мой. - Хочешь птица, бери птица.
     - Как бери птица?  -  удивился Квэк.  -  А если у меня нет, чего твоя
надо?
     - Нет менять,  - повторил А Мой. - Хочешь птица, любишь птица - бери.
Все.
     И вот  смелый  пернатый комочек жизни с отважным сердцем,  прозванный
людьми "Кокки",  да и  сам  так  именовавший  себя,  родившийся  на  Новых
Гебридах,  в  девственном  лесу  острова  Санто,  пойманный  там  в  силок
чернокожим людоедом и проданный за шесть палочек табаку и  каменный  топор
умиравшему  от  лихорадки шотландскому купцу,  который со своей стороны за
четыре  шиллинга  перепродал  его  работорговцу,   далее   обмененный   на
черепаховый  гребень  -  изделие  английского  кочегара по староиспанскому
образцу, - проигранный потом в покер тем же кочегаром и отданный следующим
своим  владельцем  за старый аккордеон стоимостью по меньшей мере двадцать
шиллингов и,  наконец,  за восемнадцать шиллингов попавший в руки  старого
судового  кока  А  Моя,  сорок  лет назад зарезавшего в Макао свою молодую
жену-изменницу и скрывшегося на первом попавшемся судне, - Кокки, смертный
или   бессмертный,  как  всякая  искорка  жизни  на  нашей  планете,  стал
собственностью Квэка,  прокаженного папуаса*,  раба некоего Дага Доутри, в
свою  очередь,  бывшего слугой других людей,  которым он смиренно говорил:
"слушаюсь, сэр", "никак нет, сэр" и "благодарю вас, сэр".
     _______________
          * Пїаїпїуїаїс - одно из названий меланезийцев.

     Майкл сыскал себе  и  еще  одного друга,  хотя Кокки не  разделял его
симпатий. Это был Скрэпс, неуклюжий щенок ньюфаундленд, не имевший другого
хозяина,  кроме шхуны "Мэри Тернер";  ни  один  человек из  ее  команды не
предъявлял на него прав, не желая сознаться, что именно он привел щенка на
борт.  Щенка назвали Скрэпсом,  и, не будучи ничьей собственностью, он был
собственностью всех,  - так что мистер Джексон, например, посулил снести А
Мою голову с плеч, если тот будет плохо кормить щенка, а Сигурд Хальверсен
попросту вздул на  баке Генрика Иертсена,  когда тот пнул сапогом Скрэпса,
путавшегося у  него в ногах.  И это еще не все.  Когда жирный колосс Симон
Нишиканта,  как барышня, любивший писать нежные и расплывчатые акварельные
картинки,  запустил складным стулом в  Скрэпса,  ненароком толкнувшего его
мольберт,   громадная  рука  Гримшоу  так   тяжело  опустилась  на   плечо
ростовщика,  что он закрутился на месте и  едва не шлепнулся на палубу,  а
плечо его еще долго было покрыто синяками и здорово ныло.
     Майкл,  хотя уже  и  взрослый пес,  был  по  природе до  того весел и
добродушен,  что наслаждался нескончаемой возней со  Скрэпсом.  В  сильном
теле  Майкла жил  столь  сильный инстинкт игры,  что  под  конец щенок уже
изнемогал и  валился на палубу,  задыхаясь,  смеясь и беспомощно отбиваясь
передними лапами от притворно яростных атак Майкла,  притворных,  несмотря
на то,  что забияка Скрэпс был раза в  три больше его,  а  о тяжести своих
лап,  да  и  всего тела,  помышлял так  же  мало,  как слоненок,  топчущий
поросшую маргаритками лужайку.  Отдышавшись,  Скрэпс  опять  принимался за
свое,  а уж Майкл и подавно от него не отставал.  Эти игры были прекрасной
тренировкой для Майкла, укреплявшей его физически и духовно.


                            ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     Так вот и продолжалось плавание на "Корабле дураков".  Майкл  возился
со Скрэпсом,  почитал Кокки,  который то помыкал им, то ласкался к нему, и
пел со своим обожаемым стюардом;  Доутри  ежедневно  выпивал  шесть  кварт
пива,  каждое  первое число получал жалованье и пребывал в убеждении,  что
Чарльз Стоу Гринлиф - лучший человек на  борту  "Мэри  Тернер";  Квэк,  не
думая  о  том,  что  кожа  у  него на лбу все темнеет и утолщается по мере
развития страшной болезни,  усердно служил своему господину и любил его; А
Мой бегал от папуаса,  как от чумы, мылся по нескольку раз на дню и каждую
неделю кипятил свои одеяла;  капитан Доун вел судно и думал только о своем
доходном  доме  в Сан-Франциско;  Гримшоу,  сложив на колоссальных коленях
похожие на окорока руки,  издевался над  ростовщиком,  требуя,  чтобы  тот
вложил в предприятие сумму,  не меньшую,  чем вложил он, Гримшоу, со своих
пшеничных доходов;  Симон Нишиканта вытирал  потную  шею  грязным  носовым
платком   и  с  утра  до  вечера  писал  акварели;  помощник,  вооруженный
подобранным ключом,  с  удивительной  методичностью  выкрадывал  вахтенный
журнал из стола капитана; а Старый моряк тешил свою душу шотландским виски
с содовой,  курил благоуханные гаванские сигары - три штуки на  доллар,  -
припасенные  для  участников  экспедиции,  и  бормотал  что-то  о  "геенне
огненной" на баркасе, о безымянных пунктах и сокровищах, скрытых под слоем
песка.
     Та  часть океана,  которую бороздила сейчас шхуна,  по мнению Доутри,
ровнешенько ничем не  отличалась от всего остального океана.  Полоса земли
нигде  не  прорезала  водного  пространства.  Извечный,  неизменный  круг,
замкнутый горизонтом,  и  в  центре его  -  судно.  Только компас позволял
определить курс  "Мэри  Тернер".  Солнце безусловно вставало на  востоке и
безусловно садилось на западе, что, разумеется, подтверждалось девиацией и
склонением  компаса,   а  по  ночам  светила  и  созвездия  свершали  свой
неизменный путь по небосводу.
     И  в  этой  части  океана  матросы дежурили на  марсе  с  рассвета до
сумерек,  когда "Мэри Тернер" ложилась в дрейф. Время шло, цель, по словам
Старого моряка,  приближалась,  и  трое  акционеров предприятия стали сами
подниматься на мачты.  Гримшоу удовольствовался тем,  что стоял на салинге
грот-мачты.  Капитан Доун залезал выше и устраивался на фок-мачте,  верхом
на фор-марса-рее.  А Симон Нишиканта,  забросив вечное писание моря и неба
во   всех   их   оттенках,   достойное   кисти   молоденькой  пансионерки,
поддерживаемый и  подпираемый  двумя  худощавыми  ухмыляющимися матросами,
карабкался по  выбленкам бизань-мачты и,  с  трудом взобравшись на салинг,
подносил к глазам,  затуманенным жаждой золота,  лучший из невыкупленных у
него биноклей, впиваясь взором в залитую солнцем водную гладь.
     - Странно,  - бормотал Старый моряк,  - в высшей степени странно.  Те
самые места.  Ошибки быть не может.  Я полностью доверился нашему третьему
помощнику.  Ему едва минуло восемнадцать,  но он управлял  кораблем  лучше
самого капитана.  Разве после восемнадцати дней пути он не привел баркас к
коралловому острову?  На утлой  лодчонке,  без  компаса,  с  одним  только
секстаном.  Он  умер,  но  курс,  который  он,  умирая,  наметил мне,  был
настолько правилен,  что я достиг атолла на следующий же день после  того,
как его тело было предано океану.
     Капитан  Доун  пожимал  плечами  и  вызывающим  взглядом  отвечал  на
недоверчивый взгляд армянского еврея.
     - Уйти под воду остров не мог,  - спешил нарушить неприятное молчание
Старый моряк. - Ведь это остров, а не банка или риф. Высота Львиной Головы
-  три  тысячи  восемьсот тридцать пять футов.  Капитан и помощник при мне
триангулировали ее.
     - Я  прочесал все  море,  -  сердито прерывал его капитан Доун,  -  а
гребень у меня не настолько редкий, чтобы между его зубьями мог проскочить
пик и четыре тысячи футов высотой...
     - Странно,  странно,  -  бурчал Старый моряк то  ли  в  ответ на свои
мысли, то ли обращаясь к охотникам за сокровищами, и вдруг с просветлевшим
лицом воскликнул:  -  Ну конечно же,  капитан Доун,  изменилось склонение!
Приняли  ли  вы  во  внимание  изменения,  которые  неизбежно должны  были
произойти за  полстолетия?  Насколько я  понимаю,  хотя мало что  смыслю в
навигации,  в  ту  пору склонение магнитной стрелки не было так подробно и
точно изучено, как в наши дни.
     - Широта всегда была широтой,  а долгота долготой, - отвечал капитан.
- Склонение  и  девиация  принимаются  в  расчет  при  прокладке  курса  и
счислении пути.
     Поскольку для  Симона Нишиканты все  это было китайской грамотой,  он
предпочел встать на сторону Старого моряка.
     Но Старый моряк был человеком учтивым.  Согласившись с мнением еврея,
он спешил воздать должное и словам капитана.
     - Какая жалость,  -  заметил он,  -  что у вас,  капитан, только один
хронометр.  Возможно,  что тут все дело в  хронометре.  Как это вы вышли в
море, не запасшись вторым хронометром?
     - Что касается меня,  то я был согласен на два,  - защищался еврей. -
Вы свидетель, Гримшоу!
     Фермер нехотя кивнул, а капитан злобно воскликнул:
     - На два, но не на три!
     - Да,  но если два все равно что один, как вы сами сказали, - Гримшоу
может это подтвердить, - то три все равно что два, только расход лишний.
     - Но  если у  вас два хронометра,  как вы определите,  который из них
врет? - осведомился капитан Доун.
     - Понятия не имею,  - отвечал ростовщик, скептически пожимая плечами.
- Если вы  не  можете определить,  который из  двух врет,  так  как же  вы
определите,  какой врет из  двадцати?  С  двумя по  крайней мере пятьдесят
процентов вероятности, что врет либо тот, либо другой.
     - Но неужели вы не в состоянии понять...
     - Я  отлично понимаю,  что  все ваши навигационные разговоры -  сущий
вздор.  У  меня  в  ссудных кассах  работают четырнадцатилетние мальчишки,
которые  больше  вас  смыслят  в  мореплавании.   Спросите  их:  если  два
хронометра -  все равно что один,  то почему две тысячи хронометров лучше,
чем один? Они вам в секунду ответят, что если два доллара не лучше одного,
так и две тысячи не лучше. Тут достаточно простейшего здравого смысла.
     - Нет,  вы не правы в  основном,  -  вмешался Гримшоу.  -  Я уж тогда
говорил,  что если мы принимаем в  долю капитана Доуна,  то только потому,
что нам нужен опытный моряк; мы с вами в навигации ни черта не смыслим. Вы
со мной согласились,  а как дошло до покупки трех хронометров, так сделали
вид,  что не хуже его разбираетесь в мореплавании. На самом деле вы просто
испугались  расхода.  Боязнь  потратиться  -  единственная  идея,  которую
вмещает ваша башка.  Вы только и думаете,  как бы не переплатить несколько
центов за  лопату,  которой вы  будете вырывать из  земли  клад  в  десять
миллионов долларов.
     Дэг Доутри поневоле слышал иногда эти разговоры, походившие скорей на
перебранку,  чем на деловое совещание. Кончались они непременно тем, что в
Симона Нишиканту,  по морскому выражению,  "вселялся черт". Обозленный, он
часами ни с  кем не разговаривал и никого не слушал.  Засев по обыкновению
за свои акварели, он внезапно приходил в ярость, рвал их в клочья и топтал
ногами,  затем вдруг доставал свое  крупнокалиберное автоматическое ружье,
усаживался на  носу шхуны и  пытался подстрелить какого-нибудь отбившегося
от стаи дельфина,  тунца или гринду.  Видно,  у  него становилось легче на
душе,  когда,  всадив пулю в  тело плещущегося на волнах пестроокрашенного
морского  животного,  он  навек  прекратил  буйную,  радостную игру  этого
существа и смотрел, как оно, перевернувшись на бок, медленно погружается в
смертный мрак морской пучины.
     Когда вблизи  резвилось  стадо  китов и Нишиканте удавалось причинить
боль хотя бы одному из них,  он был на верху блаженства.  Его пуля, словно
бич,  впивалась в тело левиафана*, и тот, как жеребенок, которого нежданно
огрели кнутом,  подскакивал в воздух или,  вдруг взмахнув могучим хвостом,
исчезал  под  водой  и бешено мчался прочь,  вспенивая поверхность океана,
пока, наконец, не скрывался с глаз.
     _______________
          * Лїеївїиїаїфїаїн - по библейскому преданию, морское чудовище.

     Старый моряк только грустно покачивал головой,  а Дэг Доутри, который
тоже страдал от этого бесцельного мучительства безобидных животных, спешил
для   успокоения  старика  принести  ему   его  любимую  сигару.   Гримшоу
презрительно кривил губы и бормотал:
     - Экий мерзавец! Вот уж подлец так подлец! Ни один человек, в котором
еще осталось что-то  человеческое,  не  станет вымещать свою злобу на этих
безобидных созданиях.  Я с детства знаю таких типов: если он вас невзлюбит
или обидится за то, что вы посмеялись над его плохим ответом по грамматике
или арифметике,  так он способен в отместку убить вашу собаку... или - еще
того лучше -  отравить ее.  В  доброе старое время в Колусе мы таких типов
просто-напросто вздергивали на сук - для оздоровления воздуха.
     Однажды  и  капитан  Доун  решительно  запротестовал против  подобных
забав.
     - Послушайте-ка, Нишиканта, - побледнев, проговорил он трясущимися от
гнева губами. - То, что вы делаете, - пакость, и ничего, кроме пакости, из
этого не  получится.  Я  знаю,  что говорю.  Вы  не  имеете права всех нас
подвергать опасности из-за  ваших  дурацких затей.  Лоцманское судно "Анни
Майн",  входившее в  гавань Сан-Франциско,  было потоплено китом у Золотых
ворот.  Я сам, будучи вторым помощником на бриге "Бернкасль", по две вахты
простаивал у  насоса на пути в  Хакодате,  откачивая воду,  потому что кит
пробил борт нашего судна.  А  разве трехмачтовое китобойное судно "Эссекс"
не  пошло ко дну у  западных берегов Южной Америки только потому,  что кит
разнес его в щепы,  так что команде пришлось тысячу двести миль добираться
на шлюпках до земли?
     Симон  Нишиканта,   злобствуя  и   не  удостаивая  капитана  ответом,
продолжал донимать пулями последнего кита,  не  успевшего скрыться из  его
поля зрения.
     - Я помню эту историю с китобоем "Эссекс", - обратился Старый моряк к
Дэгу Доутри. - Они подранили самку кита с детенышем. На "Эссексе" было еще
две трети запаса воды. Он затонул в течение часа. А судьба одной из шлюпок
так и осталась неизвестной.
     - Другую,  кажется, занесло на Гавайи, сэр? - почтительно осведомился
Доутри.  -  Помнится,  лет  тридцать назад  я  встретил в  Гонолулу одного
старикашку, который утверждал, что служил гарпунером на судне, потопленном
китом у  берегов Южной Америки.  С тех пор я больше ничего об этой истории
не слышал,  пока вы,  сэр,  сейчас не заговорили о ней.  Как вы полагаете,
сэр, ведь речь, вероятно, шла именно об этом судне?
     - Да,  если  только  два  разных  судна  не  были  потоплены китами у
Западных берегов, - отвечал Старый моряк. - Что касается "Эссекса", то это
не  подлежит сомнению и  стало уже  историческим фактом.  Так что человек,
которого  вы  встретили,   скорей  всего  принадлежал  именно  к   команде
"Эссекса".


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Капитан  Доун  работал с  утра  до  ночи,  ловя  солнце,  колдуя  над
уравнением времени, рассчитывая аберрацию, вызванную движением земли по ее
орбите,  и  прокладывая Сомнеровы линии до тех пор,  пока