, так жестоко его истязавшим.
     Затем начался первый сеанс дрессировки. Чтобы привлечь внимание зверя
к  железному стулу,  Мулькачи стукнул по  нему рукояткой бича и  тотчас же
хлестнул этим бичом по  носу Бен-Болта.  В  то  же самое мгновение один из
служителей ткнул  его  под  ребра  железными вилами,  заставляя отойти  от
решетки  и  приблизиться к  стулу.  Тигр  пополз  было  по  направлению  к
Мулькачи,  но  тотчас же  отпрянул.  Мулькачи опять ударил по  стулу,  бич
свистнул в воздухе, опускаясь на морду Бен-Болта, вилы снова вонзились ему
под ребра -  и  боль заставила его приблизиться к  середине арены.  И  так
беспрерывно - четверть часа, полчаса, час; человек обладал терпением бога,
а Бен-Болт был только бессловесной тварью.  Так была сломлена - сломлена в
точном смысле этого слова -  природа тигра.  Ибо дрессированное животное -
это  навеки сломленное существо,  беспрекословно выделывающее всевозможные
штуки  на  потеху  публике,  оплачивающей из  своего  кошелька это  жалкое
зрелище.
     Мулькачи приказал одному из  служителей выйти на  арену.  Если нельзя
просто заставить тигра усесться на стул,  значит, надо прибегнуть к особым
мерам.  Веревку,  прикрепленную к  ошейнику  Бен-Болта,  подтянули  кверху
сквозь решетчатую крышу клетки и пропустили через блок.  По знаку Мулькачи
все десять человек разом натянули ее.  Храпя,  давясь, отбиваясь, обезумев
от страха перед этим новым видом насилия,  Бен-Болт, подтягиваемый за шею,
стал  медленно отрываться от  земли  и  повис  в  воздухе.  Он  извивался,
корчился,  задыхался,  как  человек  на  виселице  и,  наконец,  захрипел.
Огромное тело тигра изгибалось в воздухе,  скручивалось в клубок,  чуть ли
не завязывалось узлом - так гибки были его великолепные мускулы. Служители
ухватили Бен-Болта  за  хвост  и  при  помощи  блока,  передвигавшегося на
роликах по  верхней решетке,  подтащили к  тому месту,  где стоял железный
стул.
     Тут они сразу ослабили веревку,  и Бен-Болт, у которого уже все плыло
перед  глазами -  Мулькачи успел за  это  время несколько раз  пырнуть его
вилами,  -  оказался сидящим в  кресле.  Правда,  он  в  то  же  мгновение
соскочил,  но тут же получил удар рукояткой по носу и холостой заряд прямо
в  ноздри.  Ужас и  боль повергли его в  настоящее бешенство.  Он прыгнул,
надеясь спастись бегством,  но Мулькачи крикнул:  "Поднять его!"  И  тигр,
хрипя и задыхаясь, вновь стал медленно отрываться от земли.
     И опять его потащили за хвост, опять ткнули вилами в грудь и спустили
вниз так внезапно,  что он,  рванувшись,  угодил брюхом прямо на  железный
стул.  Полузадушенный веревкой,  на которой его поднимали в воздух,  после
этого падения он  лежал,  казалось,  вовсе бездыханный,  его  потускневшие
глаза  приняли  бессмысленное выражение,  голова  болталась из  стороны  в
сторону, из пасти стекала пена, кровь ручьем лилась по разбитому носу.
     - Поднимай! - заорал Мулькачи.
     И  Бен-Болта,  опять  начавшего  бешено  отбиваться от  душившего его
ошейника,  стали медленно подтягивать кверху на блоке. Он противился своим
мучителям так яростно, что, как только его задние лапы оторвались от пола,
стал  раскачиваться,  точно  гигантский маятник.  Когда  его  снова  одним
броском швырнули на стул,  он на мгновение и  вправду принял позу сидящего
человека; потом вдруг взревел и молниеносно вскочил.
     "Взревел",  собственно говоря, не то слово. Это не было ревом, так же
как не было рыком или ворчанием, - это был страшный вопль потерявшего себя
живого существа.  Зверь бросился на Мулькачи, но тот уклонился и выстрелил
холостым зарядом ему в другую ноздрю.
     На этот раз,  когда его опустили,  он повалился на стул, как неполный
мешок с  мукой,  и  тотчас же стал медленно сползать с него весь обмякший,
поникнув огромной рыжей готовой,  покуда не  очутился на  полу без памяти;
черный  распухший язык  вывалился из  его  пасти.  Когда  Бен-Болта  стали
отливать водой,  он  испустил тяжелый вздох и  застонал.  На этом кончился
первый урок.
     - Все  в  порядке,  -  говорил  Мулькачи после  ежедневных занятий  с
Бен-Болтом.  -  Терпение и  труд все перетрут!  Я  поработил его,  он меня
боится.  Мне нужно только время,  а  время,  затраченное на  такого зверя,
неизбежно повышает его ценность.
     Но ни в  первый,  ни во второй,  ни в третий день Бен-Болт еще не был
достаточно укрощен.  Лишь  через  две  недели настал день,  когда Мулькачи
ударил  по  стулу  рукояткой бича,  служитель ткнул  Бен-Болта  вилами под
ребра, и тигр, давно утративший всю свою царственность, пресмыкаясь, точно
побитая кошка,  и  всем  телом трепеща от  страха,  влез  на  стул и,  как
человек,   уселся  на   нем.   Теперь  это  был  в   полном  смысле  слова
"благовоспитанный" тигр.  И подумать только,  что тигр,  сидящий на стуле,
эта жалкая,  трагическая пародия на  человека,  многими воспринимается как
весьма "поучительное" зрелище!
     Второй случай,  с Сент-Элиасом, оказался еще более тяжким, но главное
- в  этом случае потерпел поражение обычно непобедимый Мулькачи.  Впрочем,
все вокруг утверждали,  что иначе и  быть не могло.  Сент-Элиас,  огромный
аляскинский медведь,  был  существом скорее добродушным и  даже  веселым -
конечно,  на  свой медвежий лад,  -  но при этом он отличался своеволием и
упорством,  пропорциональными его  гигантским  размерам.  Его  можно  было
уговорить выполнить тот или иной урок, но не заставить. А в цирковом мире,
где  программа слаженна,  как  часовой механизм,  на  уговоры не  остается
времени.  Дрессированное животное должно исполнять свой номер и  исполнять
проворно.  Публика  не  станет  дожидаться,  покуда  дрессировщик уговорит
сердитого или проказливого зверя выполнить то,  что ей обязаны показать за
ее деньги.
     Итак,  Сент-Элиасу  был  насильно преподан первый урок,  оказавшийся,
впрочем, и последним, - на арене Сент-Элиас так никогда и не появился, ибо
этот урок происходил в клетке.
     Прежде всего  медведю сделали "маникюр".  Для  этого  все  четыре его
лапы,  стянутые веревками,  были  насильно просунуты сквозь прутья клетки,
голова же  с  накинутой на  шею тугой петлей,  так называемым "душителем",
накрепко прикручена к  тем же прутьям.  Самый "маникюр" заключался в  том,
что  ему  вырезали все  когти  до  самого мяса.  Производили эту  операцию
служители,  стоявшие  за  решеткой.  Едва  они  успели  ее  окончить,  как
Мулькачи, находившийся в клетке, проткнул ему в носу отверстие для кольца.
Операция тоже отнюдь не  из легких.  Засунув инструмент в  ноздрю медведя,
Мулькачи вырезал из нее кружок живого мяса.  Он-то знал,  как обращаться с
медведями:  для  того  чтобы  заставить дикого  зверя  повиноваться,  надо
причинить ему боль.  Самые чувствительные места у него - уши, нос и глаза;
глаза трогать, конечно, нельзя, значит, остаются нос и уши.
     Проткнув отверстие в носу медведя,  Мулькачи немедленно продел в него
металлическое кольцо,  а к кольцу привязал веревку.  Отныне медведь уже не
мог своевольничать.  Человек,  держащий веревку, получал полную власть над
ним,  и Сент-Элиас до конца дней своих,  до самого последнего вздоха,  был
обречен рабски покорствовать этой веревке.
     Петли,  опутывавшие его лапы и  шею,  были сняты;  теперь Сент-Элиасу
предстояло освоиться с продетым ему в нос кольцом.
     Рыча и  поднявшись на дыбы,  он стал ощупывать кольцо своими могучими
передними лапами.  Но это было нелегкое дело.  Нос пылал огнем, а он рвал,
дергал,  тер  его,  как  рвал,  дергал  и  тер,  когда  его  жалили пчелы,
вылетевшие из  развороченной им  колоды.  В  конце концов он вырвал кольцо
вместе  с  клочьями живого  мяса,  превратив небольшое круглое отверстие в
страшную рваную рану.
     Мулькачи разразился  проклятиями:  "С  ним  сам  черт  ногу  сломит!"
Медведя опять заарканили,  повалили на бок и подтащили к  решеткам,  чтобы
вторично  подвергнуть  той же операции.  Ему продырявили другую ноздрю.  И
черт вправду сломил себе ногу.  Как только Сент-Элиасу освободили лапы, он
опять вырвал кольцо вместе с мясом.
     Мулькачи был вне себя.
     - Да образумься же ты, дурак! - укоризненно восклицал он.
     Образумиться,  по  мнению Мулькачи,  значило дать продеть себе кольцо
через обе ноздри, а для этого надо было предварительно пробить отверстие в
носовой перегородке. Но Сент-Элиас не образумился. Он не сломился, подобно
Бен-Болту,  ибо не был так нервозен,  так возбудим и  внутренне слаб.  Как
только его развязали,  он мгновенно вырвал кольцо вместе с половиной носа.
Мулькачи продырявил ему  правое  ухо.  Сент-Элиас  в  клочья разорвал его.
Продырявил левое -  Сент-Элиас разорвал и левое.  Мулькачи сдался.  Ничего
другого ему, впрочем, не оставалось.
     - Мы  потерпели поражение.  Продеть ему  кольцо мы  уже не  можем,  а
значит, он нам не подвластен, - огорченно заявил Мулькачи.
     Итак, Сент-Элиас до конца своих дней был обречен сидеть в зверинце, а
Мулькачи, вспоминая его, всякий раз недовольно бормотал:
     - В  жизни не видывал такого неразумного существа.  Я ничего не мог с
ним поделать. Не к чему было прицепить кольцо.


                         ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Это  произошло в  Калифорнии,  в  оклендском театре "Орфеум".  Гарлей
Кеннан уже  наклонился,  чтобы достать из-под кресла свою шляпу,  но  жена
остановила его:
     - Да ведь это не антракт. Смотри, в программе стоит еще один номер.
     - Дрессированная собака,  -  коротко отвечал Гарлей, но этим было все
сказано;  он неизменно выходил из зала во время выступления дрессированных
собак.
     Вилла Кеннан заглянула в программу.
     - Правда,  -  сказала она и,  помолчав,  добавила:  -  Но  это поющая
собака.  Собака-Карузо.  И  тут сказано,  что на сцене никого,  кроме этой
собаки, не будет. Давай разок останемся, сравним его с Джерри.
     - Какая-нибудь  несчастная тварь,  взвывшая от  побоев,  -  пробурчал
Гарлей.
     - Да,  но ведь он один на сцене,  - настаивала Вилла. - А потом, если
зрелище окажется тяжелым,  мы поднимемся и уйдем.  И я уйду с тобой. Очень
уж мне хочется знать,  насколько Джерри поет лучше этой собаки.  Смотри, в
программе помечено, что это тоже ирландский терьер.
     Гарлей  Кеннан  остался.   Два  клоуна,  вымазанных  жженой  пробкой,
закончили свой номер на  просцениуме,  потом три  раза бисировали его,  и,
наконец,  занавес взвился,  открыв  совершенно пустую сцену.  Из-за  кулис
размеренным  шагом   вышел  жесткошерстный  ирландский  терьер,   спокойно
приблизился  к  рампе  и  стал  напротив  дирижера.  Как  и  указывалось в
программе, на сцене никого, кроме него, не было.
     Оркестр сыграл первые такты "Спи, малютка, спи". Пес зевнул и уселся.
Оркестр точно  следовал инструкции -  повторять первые такты до  тех  пор,
пока собака не вступит,  а  затем уже играть все до конца.  После третьего
повторения собака открыла пасть и запела. Воем эти звуки никак нельзя было
назвать,  настолько они  были приятны и  прочувствованны.  Это  не  было и
простым  воспроизведением ритма,  -  собака  точно  и  правильно  выводила
мелодию.
     Но Вилла Кеннан почти не слушала ее.
     - Ну, он совсем забил нашего Джерри, - шепнул ей Кеннан.
     - Скажи,  - взволнованным шепотом отвечала Вилла, - ты никогда раньше
не видел этой собаки?
     Гарлей отрицательно покачал головой.
     - Нет,  ты видел ее,  - настаивала Вилла. - Взгляни на это сморщенное
ухо. Вспомни! Постарайся вспомнить! Прошу тебя!
     В ответ ее муж опять только покачал головой.
     - Вспомни Соломоновы острова,  -  требовала она.  - Вспомни "Ариеля".
Вспомни,  когда мы вернулись с  Малаиты в Тулаги,  уже вместе с Джерри,  у
него там на какой-то шхуне оказался брат, охотник за неграми.
     - По кличке Майкл. Ну и что же дальше?
     - У него было вот такое же сморщенное ухо, - торопливо шептала Вилла,
- и жесткая шерсть.  Он был родной брат Джерри.  А родители их - Терренс и
Бидди - жили в Мериндже. И потом - наш Джерри ведь "певчий песик-дурачок".
И эта собака тоже поет. И у нее сморщенное ухо. И ее зовут Майкл.
     - Ну, это что-то уж слишком неправдоподобно, - возразил Гарлей.
     - Когда неправдоподобное становится правдой, тогда и радуешься жизни,
- отвечала она. - А это как раз и есть неправдоподобная правда. Я уверена.
     Как  мужчина,  Гарлей  не  мог  поверить в  невероятное.  Вилла,  как
женщина, чувствовала, знала, что невероятное обернулось вероятным.
     В это время собака на сцене запела "Боже, храни короля".
     - Вот видишь, я права, - торжествовала Вилла. - Ни одному американцу,
да  еще живущему в  Америке,  не взбрело бы на ум учить собаку английскому
гимну.  Собака  принадлежала раньше  англичанину.  А  Соломоновы острова -
английское владение.
     - Ну, это - сомнительное доказательство, - усмехнулся Гарлей. - А вот
ухо  больше убеждает меня.  Я  вспомнил теперь,  ясно вспомнил,  как мы  с
Джерри сидели у  моря в Тулаги и его брата привезли на шлюпке с "Евгении".
У того пса было точь-в-точь такое же куцее, сморщенное ухо.
     - А потом,  - не унималась Вилла, - много ли мы с тобой видели поющих
собак?  Одного Джерри.  Значит,  они не  часто встречаются.  Это,  видимо,
семейная особенность.  У  Терренса и Бидди родился Джерри.  А это его брат
Майкл.
     - Это был жесткошерстный пес со сморщенным ухом,  - вспоминал Гарлей.
- Я как сейчас вижу его на носу шлюпки,  а потом он бегал по берегу голова
в голову с Джерри.
     - Если бы ты завтра увидел, как он бежит голова в голову с Джерри, ты
бы перестал сомневаться? - допытывалась Вилла.
     - Да,  это была их любимая забава и  любимая забава Терренса и  Бидди
тоже. Но очень уж далеки Соломоновы острова от Соединенных Штатов.
     - Джерри из  тех  же  краев,  -  отвечала она.  -  А  вот  оказался в
Калифорнии;  что  ж  удивительного,  если судьба занесла сюда и  Майкла?..
Слушай, слушай!
     Собака запела на бис "Родина любимая моя".  Когда по окончании  песни
раздался  взрыв  аплодисментов,  из-за кулис вышел Джекоб Гендерсон и стал
раскланиваться.  Вилла и Гарлей некоторое время молчали. Затем Вилла вдруг
сказала:
     - Вот я сижу здесь и благодарю судьбу за одно обстоятельство...
     Он ждал, что последует дальше.
     - За то, что мы так бессовестно богаты.
     - Другими словами,  ты  хочешь  получить эту  собаку  и  знаешь,  что
получишь ее,  так как я могу доставить тебе это удовольствие, - поддразнил
ее Гарлей.
     - Потому что ты не можешь отказать мне в этом, - ответила Вилла. - Не
забудь, что это брат Джерри. Ведь и ты в этом уже почти не сомневаешься...
     - Да,  ты права.  Невозможное иногда сбывается,  и не исключено,  что
сейчас  именно сбылось невозможное.  Вряд  ли  это  Майкл,  но,  с  другой
стороны,  почему бы этому псу и  не оказаться Майклом?  Пойдем за кулисы и
постараемся все выяснить.


     "Опять  агенты  Общества покровительства животным",  -  решил  Джекоб
Гендерсон,  когда двое незнакомых людей, сопровождаемые директором театра,
вошли в  его тесную уборную.  Майкл дремал на  стуле и  не  обратил на них
никакого внимания.  Покуда Гарлей говорил с Гендерсоном, Вилла внимательно
рассматривала Майкла;  под ее  взглядом он  приоткрыл глаза,  но тотчас же
снова закрыл их.  Обиженный на  людей,  всегда угрюмый и  раздражительный,
Майкл не  был  склонен ласково и  приветливо относиться к  людям,  которые
приходили невесть откуда,  гладили его по голове,  несли какую-то чепуху и
тут же навсегда исчезали из его жизни.
     Вилла Кеннан,  несколько уязвленная своей неудачей,  отошла от него и
прислушалась к  тому,  что  говорил Джекоб  Гендерсон.  "Гарри  Дель  Мар,
опытный  дрессировщик,  подобрал эту  собаку  где-то  на  побережье Тихого
океана, кажется, в Сан-Франциско, - услышала она. - Он увез собаку с собой
на восток,  но погиб от несчастного случая,  не успев никому ничего о  ней
сообщить".  Вот и весь рассказ Гендерсона,  к нему он добавил только,  что
заплатил за  нее две тысячи долларов некоему Коллинзу и  считает,  что это
самая выгодная сделка в его жизни.
     Вилла снова подошла к собаке.
     - Майкл, - ласково окликнула она его, понизив голос почти до шепота.
     На  этот раз  Майкл шире открыл глаза и  навострил уши,  по  телу его
пробежала дрожь.
     - Майкл! - повторила она.
     Теперь уши Майкла приняли вертикальное положение;  он  поднял голову,
широко раскрыл глаза  и  взглянул на  Виллу.  Со  времени Тулаги никто  не
называл его Майклом.  Через моря и годы донеслось до него это слово. Точно
электрический ток пробежал по  его телу,  и  в  мгновение ока все прошлое,
связанное с кличкой "Майкл", заполнило его сознание. Он увидел перед собой
капитана "Евгении" Келлара,  который последним так называл его,  и мистера
Хаггина,  и Дерби,  и Боба из Меринджа,  и Бидди, и Терренса, и всего ярче
среди теней былых времен - своего брата Джерри.
     Но разве это былое?  Ведь имя,  исчезнувшее на годы, вернулось снова.
Оно вошло в комнату вместе с этими людьми.  Конечно,  Майкл всего этого не
думал,  но  по тому,  что он сделал,  именно таков должен был быть ход его
мыслей.
     Он  соскочил со  стула и  одним прыжком очутился возле этой  женщины.
Обнюхал ее руку, обнюхал всю ее, покуда она его ласкала. Затем он узнал ее
- и обезумел.  Он отбежал от нее и начал кружить по комнате, сунул нос под
умывальник,  обнюхал все  углы,  опять,  как  одержимый,  кинулся к  ней и
жалобно заскулил,  когда она протянула руку,  чтобы погладить его. В ту же
секунду он отпрянул от нее и  в неистовстве стал носиться по комнате,  все
так же жалобно скуля.
     Джекоб Гендеосон поглядывал на него удивленно и неодобрительно.
     - Никогда не видел его в таком волнении,  -  заметил он.  - Это очень
спокойная собака. Может быть, у него припадок? Но почему бы вдруг?
     Никто ничего не понимал,  даже Вилла Кеннан. Понимал только Майкл. Он
бросился на поиски исчезнувшего мира, который вдруг снова открылся ему при
звуке его прежнего имени.  Если из  небытия могло вернуться это имя и  эта
женщина,  когда-то виденная им в  Тулаги,  значит,  может вернуться и  все
остальное,  что осталось в Тулаги или кануло в небытие.  Если она во плоти
стоит здесь,  перед ним,  и кличет его по имени,  то возможно, что капитан
Келлар,  и  мистер Хаггин,  и  Джерри тоже здесь,  в этой комнате,  или за
дверью, в коридоре.
     Он подбежал к двери и с визгом стал царапать ее.
     - Наверно,  он думает, что там кто-нибудь стоит, - сказал Гендерсон и
распахнул дверь.
     Майкл и вправду так думал.  Более того, он ждал, что в открытую дверь
хлынет Тихий океан,  неся на гребнях своих волн шхуны и корабли, острова и
рифы,  и  вместе с  ним наполнят эту комнату все люди,  и  звери,  и вещи,
которые он знал когда-то и помнил поныне.
     Но прошлое не хлынуло в дверь.  За ней не было ничего, кроме обычного
настоящего.  Он  понуро  возвратился к  женщине,  которая  ласкала  его  и
называла Майклом.  Она-то,  как-никак,  была из  плоти и  крови.  Затем он
тщательно обнюхал ее спутника. Да, этого человека он тоже видел в Тулаги и
на палубе "Ариеля". Майкл опять пришел в возбуждение.
     - О Гарлей, я знаю, что это он! - воскликнула Вилла. - Проверь его на
чем-нибудь, испытай его!
     - Но как?  -  недоуменно спросил Гарлей.  - Похоже, что он узнал свое
имя.  Это и привело его в такое волнение. И хотя он никогда близко не знал
нас  с  тобой,  он,  видимо,  нас  все-таки вспомнил,  и  это  еще  больше
взволновало его. Если бы он умел говорить...
     - Ну,  заговори же,  милый,  заговори, - умоляла Вилла, обеими руками
держа голову Майкла и раскачивая ее взад и вперед.
     - Осторожнее,  сударыня,  -  предостерег ее Гендерсон.  - У этого пса
угрюмый нрав, и никаких вольностей он с собой не позволяет.
     - Ну мне-то он позволит,  -  нервно смеясь, отвечала Вилла. - Ведь он
меня вспомнил...  Гарлей!  -  вскрикнула она,  так как ее внезапно осенила
блестящая мысль.