у него голова не
начинала идти кругом.
     Симон  Нишиканта  открыто  издевался  над   навигационными  талантами
капитана,   продолжал  писать  акварели,  когда  находился  в  безмятежном
настроении,  и  стрелять китов,  морских птиц  и  все,  что  вообще  можно
подстрелить,  когда  состояние духа  у  него  было  подавленное и  злобное
оттого,  что пик Львиная Голова -  остров сокровищ Старого моряка - упорно
не показывался над волнами
     - Я вам докажу,  что я не скряга,  -  заявил однажды Нишиканта, после
того как  он  добрых пять часов жарился на  мачте,  наблюдая за  морем.  -
Скажите-ка,  капитан,  какую сумму,  по-вашему, мы должны были истратить в
Сан-Франциско на покупку хороших хронометров, разумеется, подержанных?
     - Примерно долларов сто, - отвечал капитан.
     - Отлично.  Я неспроста этим заинтересовался.  Расход должен был быть
поделен между нами тремя.  А  теперь я целиком беру его на себя.  Объявите
матросам,  что я,  Симон Нишиканта,  плачу сто золотых долларов тому,  кто
первый увидит землю на широте и долготе, указанных мистером Гринлифом.
     Но  матросам,   облепившим  мачты,   суждено  было  испытать  горькое
разочарование: всего два дня и пришлось им наблюдать за водными просторами
в  надежде на  щедрую награду.  И  произошло это  не  только по  вине Дэга
Доутри,  -  хотя того,  что он намеревался сделать, и того, что он сделал,
тоже было бы достаточно, чтобы прекратить наблюдения.
     Однажды,  спустившись  в  трюм  под  кормовыми  каютами,  он  вздумал
пересчитать ящики  с  пивом,  доставленные на  борт  специально для  него.
Пересчитав их, он усомнился в правильности своего счета, чиркнул несколько
спичек, опять пересчитал, затем излазил весь трюм в надежде обнаружить еще
несколько куда-то запропастившихся ящиков.
     Доутри  уселся  под  люком  и  с  добрый  час  просидел погруженный в
размышления.  "Это все штуки еврея,  -  решил он.  -  Того самого, который
согласился снабдить "Мэри Тернер" двумя хронометрами, но не тремя и сам же
подписал контракт с ним,  Доутри, где черным по белому стояло, что "стюард
должен быть обеспечен пивом на все время плавания из расчета шесть кварт в
день".  Потом он  еще раз пересчитал ящики,  чтобы убедиться окончательно.
Ящиков было три. И поскольку в каждом из них хранилось две дюжины кварт, а
его  ежедневная порция  составляла полдюжины,  то  с  полной  очевидностью
выяснилось, что этого запаса ему достанет не более как на двенадцать дней.
А за двенадцать дней они только-только доберутся из этих неведомых морских
просторов до ближайшего порта, где можно обновить запас пива.
     Приняв решение,  стюард не стал даром терять времени. Часы показывали
без  четверти двенадцать,  когда он  вылез из  трюма,  закрыл люк  и  стал
торопливо накрывать на  стол.  Обнося  кушанья во  время  обеда,  он  едва
удержался от  соблазна вывернуть миску  горохового супа  на  голову Симона
Нишиканты.  И  удержало его только решение,  принятое им:  безотлагательно
приступить к действиям в трюме, где хранились бочки с пресной водой.
     В три часа,  когда Старый моряк,  вероятно,  дремал в своей каюте,  а
капитан Доун,  Гримшоу и  половина вахтенных влезли  на  мачты  в  надежде
вырвать наконец у  сапфировых вод  океана пресловутую Львиную Голову,  Дэг
Доутри спустился в главный трюм.  Здесь, оставляя лишь узкий проход, вдоль
борта длинными рядами лежали заклиненные бочки с пресной водой.
     Доутри вытащил   из-за   пазухи   коловорот,   а  из  кармана  штанов
полудюймовую перку.  Затем,  опустившись на колени,  принялся сверлить дно
первой бочки,  пока вода,  хлынув на пайол, не начала утекать сквозь доски
настила.  Он работал быстро,  продырявливая бочку за бочкой по всему ряду,
уходившему в глубину трюма.  Дойдя до конца первого ряда, он остановился и
прислушался к журчанию множества маленьких ручейков. И тут его острый слух
уловил   такое   же   журчание  справа,  в  направлении  следующего  ряда.
Прислушавшись повнимательнее,  он уже мог бы поклясться, что слышит, как и
там перка впивается в неподатливое дерево.
     Минутой  позже,  тщательно спрятав свои  собственные инструменты,  он
опустил руку на  плечо человека,  которого не  мог разглядеть в  потемках.
Человек этот, стоя на коленях и тяжело дыша, сверлил дно бочки. Преступник
не сделал ни малейшей попытки к бегству,  и, когда Доутри зажег спичку, он
увидел перед собой Старого моряка.
     - Вот  так  штука!  -  пробормотал опешивший  стюард.  -  Скажите  на
милость, какого черта вы выпускаете воду?
     Он почувствовал, что все тело старика сотрясается от нервной дрожи, и
его сердце немедленно смягчилось.
     - Ладно,  - прошептал он, - меня вам нечего бояться. Сколько бочек вы
уже обработали?
     - Весь этот ряд,  -  послышался тихий ответ.  -  Вы  не выдадите меня
тем... наверху?
     - Выдать вас?  -  добродушно засмеялся Доутри.  -  Ведь мы, что греха
таить,  ведем одну и  ту  же  игру,  хотя зачем это  вам понадобилось,  не
понимаю. Я только что расправился со своим рядом. А теперь, сэр, мой совет
- уносите-ка отсюда ноги,  пока проход свободен. Сейчас все наверху, и вас
никто не заметит.  Я здесь справлюсь один... воды останется... ну, скажем,
дней на двенадцать.
     - Я  хотел бы поговорить с вами...  объяснить...  -  прошептал Старый
моряк.
     - Хорошо, сэр, должен признаться, что я просто сгораю от любопытства.
Я приду к вам в каюту минут через десять, и мы с вами спокойно побеседуем.
Во всяком случае, что бы вы ни задумали - я с вами. Во-первых, потому, что
мне важно поскорей добраться до порта,  а  во-вторых,  потому,  что я  вас
уважаю и  люблю.  А  теперь поторапливайтесь,  я  буду у  вас через десять
минут.
     - Я вас очень люблю, стюард, - дрожащим голосом проговорил старик.
     - И я вас,  сэр; поверьте, много больше, чем этих трех мошенников. Но
об этом после. Ступайте скорее отсюда, а я выпущу оставшуюся воду.
     Четверть часа спустя,  когда три мошенника все еще торчали на мачтах,
Чарльз Стоу Гринлиф сидел у себя в каюте,  попивая виски с содовой,  а Дэг
Доутри стоял по другую сторону стола и тянул пиво прямо из бутылки.
     - Может быть, вы и не догадываетесь, - начал Старый моряк, - но я уже
четвертый раз отправляюсь за этими сокровищами.
     - Вы хотите сказать... - перебил его Доутри.
     - Вот именно.  Никаких сокровищ нет. И никогда не было, так же как не
было ни Львиной Головы, ни баркаса, ни безымянных пунктов.
     Доутри растерянно почесал в своей седеющей шевелюре и заметил:
     - Подумать только,  что вы и меня провели.  Ей-богу,  я поверил в эти
сокровища.
     - Признаюсь, мне приятно это слышать. Значит, я еще достаточно хитер,
если  мне  удалось провести такого  человека,  как  вы.  Нетрудно надувать
людей,  которые только и думают, что о деньгах. Но вы другой породы. Вы не
живете одной только мечтой о наживе. Я наблюдал, как вы обходитесь с вашей
собакой,  и с вашим слугой негром.  Я наблюдал,  как вы пьете свое пиво. И
потому,  что  вам  не  мерещатся днем и  ночью погребенные сокровища,  вас
труднее обмануть.  Ничего нет легче,  как одурачить корыстолюбцев. Они все
одного поля ягода.  Посулите им дело, дающее сто процентов прибыли, и они,
как голодные щуки,  кинутся на наживку. А если поманить их возможностью за
доллар  получить тысячу  или  десять  тысяч  долларов,  так  они  и  вовсе
рехнутся. Я старый, очень старый человек. И я хочу только дожить свой век,
но дожить не как-нибудь, а прилично, покойно, почтенно.
     - И вдобавок вы любите дальние путешествия?  Я начинаю понимать, сэр.
Когда  судно  будто  бы  приближается  к  острову,  где  скрыты сокровища,
случается что-нибудь непредвиденное - утечка  пресной  воды,  например,  -
следовательно,  возникает  необходимость  вернуться в порт,  ну,  а потом,
потом... все сначала.
     Старый моряк кивнул, его выцветшие глаза заблестели.
     - Так было с "Эммой-Луизой". При помощи разных происшествий с водой и
прочих ухищрений я заставил ее пробыть в плавании полтора года,  не говоря
уже о том, что они четыре месяца до отплытия еще содержали меня в одной из
лучших гостиниц Нового Орлеана и аванс мне выплатили щедро,  да, да, очень
щедро.
     - Расскажите подробнее,  сэр;  мне  очень интересно,  -  попросил Дэг
Доутри,  закончив свою  несложную повесть  о  трех  ящиках  пива.  -  Это,
ей-богу,  недурная затея.  Может,  она и  мне пригодится на  старости лет;
впрочем,  даю вам слово, сэр, я вам поперек дороги не стану. Пока вы живы,
сэр, я за такие штуки не возьмусь.
     - Прежде всего надо напасть на  след денежных,  очень денежных людей,
чтобы никакие убытки не разорили их. Да и заинтересовать таких людей много
легче.
     - Потому что они скоты, - перебил его стюард. - Чем больше денег, тем
больше жадности.
     - Правильно,  -  продолжал Старый моряк.  -  Но в  конце концов и они
внакладе не  остаются.  Морские путешествия полезны для  здоровья.  Вот  и
выходит,  что я  не  только не  делаю им зла,  а,  напротив,  пекусь об их
благополучии.
     - Ну,  а  шрам у  вас на лице и  отрубленные пальцы?  Значит,  это не
боцман полоснул вас ножом в той свалке на баркасе?  Где же вы тогда,  черт
подери,  обзавелись такими рубцами?..  Погодите минуточку,  сэр. Сначала я
долью ваш бокал.
     И  вот,  с  полным  бокалом  в  руке,  Чарльз  Стоу  Гринлиф принялся
рассказывать историю своих шрамов.
     - Прежде всего надо вам знать,  стюард,  что я  джентльмен.  Мое  имя
значилось в истории Соединенных Штатов еще задолго до того,  как они стали
Соединенными  Штатами.  Я  был  вторым  по   успехам   в   своем   выпуске
университета, какого именно, я умолчу. Кстати сказать, имя, под которым вы
меня знаете,  вымышленное.  Я тщательно составил его из имен других людей.
Мне  очень  не  повезло.  В  дни  юности  я  служил  на корабле,  но не на
"Бдительном",  его я просто выдумал,  а теперь,  на склоне лет,  он кормит
меня.
     Вы спрашиваете о моих шрамах и отрубленных пальцах? Вот как это было.
Я  ехал в  пульмановском вагоне,  и  утром,  когда почти все  уже  встали,
произошло крушение. Вагон был переполнен, и мне накануне досталось верхнее
место.  Случилось это несколько лет назад. Я был уж стариком. Поезд шел из
Флориды.  На  высокой эстакаде он  столкнулся с  другим.  Вагоны сплющило,
некоторые из  них  свалились с  высоты  в  девяносто футов  прямо  на  дно
высохшего ручья.  От  этого ручья оставалась только галька да  лужа  футов
десять диаметром и  дюймов восемнадцать глубиной,  и вот в эту-то лужу я и
угодил.
     А  случилось это так.  Я  успел обуться,  натянуть штаны и  рубашку и
собирался соскочить вниз.  Но  в  момент,  когда я  уселся на край койки и
спустил ноги,  паровозы столкнулись. Койки напротив, верхняя и нижняя, уже
были застелены и прибраны.
     Сидя на койке и болтая ногами,  я, конечно, понятия не имел - едем мы
по эстакаде или по земле. Я сверзился с койки, как птичка, перелетел через
проход,  прошиб головой стекло противоположного окна  и  вылетел из  него;
сколько раз меня перевернуло в воздухе,  пока я падал с высоты в девяносто
футов,  лучше не вспоминать, и... каким-то чудом я попал в эту самую лужу.
В ней было всего восемнадцать дюймов глубины. Но я ударился о воду плашмя,
и  она смягчила падение.  Из всего вагона в  живых остался только я  один.
Вагон перевернуло футах в  сорока от меня.  И  вытащили из него уже только
мертвые тела.  А  я  в  своей луже  был  живехонек.  Но  когда я  вышел из
хирургического отделения больницы,  на  руке  у  меня  недоставало четырех
пальцев,  а  лицо  было  изуродовано вот  этим  шрамом...  вдобавок,  хотя
ручаюсь, что вы и не подозреваете об этом, я лишился еще и трех ребер.
     О, жаловаться мне не приходилось. Подумайте о других пассажирах - они
все  были убиты.  К  сожалению,  я  ехал по  бесплатному билету и  не  мог
предъявить  иск  железнодорожной  компании.   Но  так  или  иначе,   а   я
единственный человек на свете,  свалившийся с  высоты в  девяносто футов в
лужу глубиной в  восемнадцать дюймов и еще рассказывающий об этом.  Будьте
так добры, стюард, подлейте мне в стакан.
     Дэг Доутри исполнил просьбу старика и, до крайности взволнованный его
рассказом, откупорил себе еще бутылку пива.
     - Продолжайте,  продолжайте,  сэр,  -  хрипло пробормотал он, вытирая
губы.  -  Ну,  а охота за сокровищами? Я до смерти хочу услышать, что было
дальше. Ваше здоровье, сэр!
     - Можно сказать,  что я родился с серебряной ложкой во рту, да только
она  расплавилась,  и  я стал точь-в-точь походить на блудного сына,  ибо,
кроме ложки,  природа наградила  меня  еще  шишкой  гордости,  которая  не
плавится ни при каких обстоятельствах. Дело в том, что моя семья, конечно,
безотносительно к этой  дурацкой  железнодорожной  катастрофе,  а  в  силу
разных  причин  до  и после нее предоставила мне только одно право - право
умереть,  а я - я предоставил  ей  право  жить.  В  этом  все  и  дело.  Я
предоставил  моей семье право жить.  Да в конце концов вина ложилась не на
нее. Я никогда не жаловался и никому ничего не говорил. Я просто расплавил
остатки  моей  серебряной  ложки - хлопок в Южных морях,  кокосовые рощи в
Тонго,  каучук и красное дерево в Юкатане. И что же? В конце концов я спал
в  ночлежках  Бауэри,  питался в обжорках Ист-Сайда* и нередко до полуночи
простаивал  в  очередях  за  куском  хлеба  у   дверей   благотворительных
организаций, гадая, выстою я или свалюсь и потеряю сознание от голода.
     _______________
          * Бїаїуїэїрїи,  Иїсїт-Сїаїйїд  -  районы  Нью-Йорка,  заселенные
     беднотой.

     - И  вы  никогда ничего не просили у  своей семьи?  -  с  восхищением
прошептал Доутри, когда старик остановился, чтобы перевести дыхание.
     Старый моряк распрямил плечи, высоко закинул голову, потом склонил ее
и сказал:
     - Нет,  никогда!  Я попал в богадельню,  или в сельский работный дом,
как они это называют.  Я жил хуже собаки. Шесть месяцев жил хуже собаки, а
потом вдруг увидел луч света.  Я  принялся за  постройку "Бдительного".  Я
строил его доска за доской,  обшивал медью, облюбовывал мачты и шпангоуты,
я набирал экипаж,  размещал его на судне,  затем я оснастил свой корабль с
помощью богатых евреев и  отплыл на нем в  Южные моря -  искать сокровища,
погребенные под слоем песка.
     Да,  - пояснил он, - все это я проделал в воображении, сидя узником в
работном доме, среди сломленных жизнью людей.
     Лицо Старого моряка вдруг приняло мрачное, даже свирепое выражение, а
тонкие пальцы стальным кольцом сдавили запястье Доутри.
     - Долгий и тяжкий путь пришлось мне пройти,  прежде чем я выбрался из
работного дома  и  сколотил немного  денег  для  этой  маленькой и  жалкой
авантюры с "Бдительным".  Знайте,  что мне два года пришлось проработать в
тамошней прачечной за полтора доллара в  неделю -  и  это,  собственно,  с
одной только рукой, потому что много ли я мог сделать второй? Я сортировал
грязное белье,  складывал простыни и наволочки, и тысячи раз мне казалось,
что  моя  бедная  старая  спина  разламывается надвое,  не  говоря  уже  о
нестерпимой боли в каждом дюйме тела - там, где у меня недостает ребер. Вы
человек еще молодой...
     Доутри только усмехнулся и потеребил свои седые взлохмаченные волосы.
     - Да,  вы  еще молоды,  стюард,  -  настойчиво и  не  без раздражения
повторил Старый моряк.  -  Вы не испытали,  что значит быть выброшенным из
жизни.  А  человек в  работном доме  -  выброшенный из  жизни  человек.  В
богадельнях не  уважается не только возраст,  куда там,  но и  самая жизнь
человеческая.  Как бы это объяснить вам? Человек не мертв. Но он и не жив.
Он  то,  что  было  некогда живым  человеком и  теперь находится в  стадии
умирания.  Как прокаженный.  Или душевнобольной.  Я это знаю.  Когда я еще
молодым человеком служил на  корабле,  один  наш  лейтенант сошел  с  ума.
Временами он буйствовал, и мы боролись с ним, скручивали ему руки, в кровь
избивали его,  связывали,  караулили, чтобы он не причинил вреда нам, себе
или судну.  Он,  еще живой,  умер для нас.  Вы понимаете? Он перестал быть
одним из нас,  таким, как мы. Он стал иным. Да, да, именно - иным. Так вот
и в богадельнях -  мы,  еще не погребенные,  были иными. Вы слышали, что я
там  плел  насчет геенны огненной на  баркасе.  Уверяю вас,  что  это  еще
увеселительная поездка по сравнению с жизнью в богадельне.  Тамошняя пища,
грязь, ругань, побои - это скотская, скотская жизнь!
     Два года я работал в прачечной за полтора доллара в неделю. Вы только
представьте  себе,  Доутри,  я,  умудрившийся расплавить  свою  серебряную
ложку,   кстати  сказать,   довольно  увесистую,   работаю  в   прачечной!
Представьте себе  мои  старые  больные  кости,  мой  старый  желудок,  еще
помнящий  гастрономические  наслаждения  юных  лет,   мое  н„бо,   еще  не
окончательно иссохшее и  избалованное изысканными вкусовыми ощущениями,  к
которым я привык с детства, - да, да, стюард, я, привыкший транжирить, как
скупец,  трясся над этими полутора долларами,  не  позволяя себе истратить
даже цента на табак,  ни разу я  не побаловал каким-нибудь лакомством свой
желудок,  измученный грубой, неудобоваримой и скудной пищей. Я выклянчивал
скверный,  дешевый табак  у  несчастных стариков,  одной  ногой  стоящих в
могиле.  А  когда я  однажды утром обнаружил,  что Самюэль Мерривэйл,  мой
сосед  по  палате,  умер,  я  стремглав  бросился  обшаривать карманы  его
заплатанных штанов, зная, что он был обладателем полпачки табаку - все его
достояние, - и только тогда сообщил о случившемся.
     Да,  Доутри,  я дрожал над этими полутора долларами.  Поймите,  я был
узником,   пропиливающим  лазейку  крохотным  стальным  напильником.  И  я
пропилил ее!
     Он с таким торжеством выкрикнул эти слова, что голос у него сорвался.
- Доутри, я пропилил себе лазейку!
     И Дэг Доутри с бутылкой пива в руках серьезно, от души проговорил:
     - Честь и хвала вам, сэр!
     - Благодарю вас,  сэр,  вы поняли меня,  -  просто и  с  достоинством
отвечал Старый моряк,  стукнув своим бокалом о бутылку Доутри; они выпили,
глядя друг другу прямо в глаза.
     - Мне причиталось сто пятьдесят шесть долларов, когда я решил уйти из
работного  дома,   -  продолжал  старик.  -  Но  две  недели  я  прохворал
инфлюэнцой, а неделю плевритом; итак, я ушел от этих живых мертвецов, имея
в кармане сто пятьдесят один доллар и пятьдесят центов.
     - Насколько я понимаю,  сэр, - с нескрываемым восхищением перебил его
Доутри,  -  тоненький напильник превратился в  лом,  и  с  его  помощью вы
сызнова проломили себе дорогу в жизнь.
     Изуродованное лицо и  выцветшие глаза Чарльза Стоу Гринлифа светились
счастьем, когда он опять поднял свой бокал.
     - Ваше здоровье,  стюард.  Вы хорошо это сказали.  И вы все поняли. Я
проломил себе вход в  обитель жизни.  Крохи,  сколоченные мною за два года
крестных мук,  стали моим ломом.  Подумать только!  Такую сумму я  в  свое
время,  когда моя серебряная ложка еще не  расплавилась,  не  задумываясь,
ставил на карту!  Но,  как вы сказали, я, точно взломщик, вломился в жизнь
и... попал в Бостон. Вы умеете образно выражаться, стюард. Ваше здоровье!
     Они снова чокнулись бокалом и  бутылкой и выпили,  глядя в глаза друг
другу,  причем каждый был  убежден,  что  смотрит в  честные и  понимающие
глаза.
     - Но это был непрочный лом,  Доутри, и рычагом он мне служить не мог.
Я  снял номер в  небольшом,  но  вполне пристойном отеле без пансиона.  Я,
кажется,  уже сказал вам, что это было в Бостоне. О, как бережно обходился
я  со  своим ломом!  Я  ел  не больше,  чем нужно для того,  чтобы душа не
рассталась с  телом.  Но  других  я  потчевал вином,  превосходным,  умело
выбранным вином, - потчевал с видом богатого человека, это внушало доверие
к моим рассказам.  А захмелев,  притворно захмелев, Доутри, я начинал свои
бредни о  "Бдительном",  о  баркасе,  о безымянных