ерверк, один букет коего  стоил  60
000 ливров; в то время застраивали  улицу  Ройяль-Сент-Оноре,  равно  как  и
предместье. Мошенники произвели давку; зрители испугались этого неизвестного
волнения, поколебавшего вдруг всю массу народа: каждый  хотел  бежать;  одни
бросались в канавы,  другие  задыхались  в  тесноте,  иных  давили.  Полиция
показала в своем рапорте двести трупов. Парижане же втихомолку говорили, что
после этой давки до двух тысяч трупов было брошено в Сену.
   Менее чем в месяц это было уже третье предзнаменование, и, как видите, не
менее страшное!
   Это последнее событие произвело сильное впечатление на дофина.
   Он только что получил две тысячи экю, которые  король  дарил  ему  всякий
месяц; он послал их  Сартину,  управляющему  государственным  контролем,  со
следующим письмом:

   "Я узнал о несчастии, случившемся  чрез  меня;  оно  меня  поразило.  Мне
принесли деньги, которые король назначает мне каждый месяц на  мои  мелочные
расходы; я могу располагать только этой  суммой;  посылаю  ее  вам;  окажите
пособие наиболее пострадавшим.
   Многоуважающий вас
   Людовик-Август.
   Версаль, 1 июня 1770 года".

   Дофина, как и надобно было этого ожидать, произвела большой эффект  своим
появлением при французском дворе. Вот портрет ее,  представленный  одной  из
издававшихся в то время официальных газет:
   "Ее высочество дофина имеет рост довольно большой  по  своим  летам;  она
тонка, худощава, как все вообще девицы, не вполне еще сформировавшиеся;  она
очень хорошо сложена, очень пропорциональна во  всех  своих  частях.  У  нее
прекрасные белокурые волосы; полагают, что впоследствии эти волосы сделаются
светло-каштановыми; брови у нее тонки и  чрезвычайно  правильно  обрисованы;
глаза у нее голубые, но не безжизненные: они блестят с живостью, полной ума;
нос у нее орлиный, несколько тонкий к концу; рот чрезвычайно мал, хотя  губы
у нее толсты,  в  особенности  нижняя,  которая  и  известна  под  названием
австрийской. Белизна тела ее высочества дофины  ослепительна;  она  имеет  в
лице краску, которая могла бы уволить ее от необходимости румяниться. Осанка
ее есть осанка истинно царская; но в ней высокость сана умеряется  кротостью
взгляда, и, смотря на эту принцессу,  трудно  отказать  себе  в  уважении  и
истинной преданности к ней".
   Этой красоты было достаточно, чтобы успокоить Людовика XV. Он  совершенно
был уверен в возмужалости своего внука дофина, герцога Беррийского,  который
никогда  не  обнаруживал  ни  малейшего  желания  сблизиться  с   какой-либо
женщиной.  Поэтому  накануне  его  свадьбы  король  позвал  к  себе  герцога
Вогюйона, наставника дофина, и спросил у  него,  так  ли  воспитание  принца
Людовика-Августа было полно, как должно быть воспитание человека, который на
другой день должен вступить в брак? Ла Вогюйон, который вовсе  и  не  думал,
что обязанности его звания  могут  простираться  так  далеко,  посмотрел  на
короля с удивлением, что-то пробормотал и наконец сознался, что он ни  слова
не говорил дофину о тех вещах, которые  король  желает,  чтобы  дофин  знал.
Тогда Людовик XV, видя, что, во всяком случае,  ла  Вогюйон  был  бы  плохим
наставником в уроках, касающихся супружества,  изобрел  остроумное  средство
говорить глазам новичка в этом деле. Он приказал  обложить  стены  коридора,
который вел из его комнаты к дофине,  гравюрами  Нового  Аретино,  изданными
аббатом Дюлораном в 1763 году, которые ничего не оставляли  желать  в  самых
тайных местах науки, которой герцог Вогюйон (или, как его  называли,  просто
ла Вогюйон) признавал сам себя плохим профессором,  и  приказал  камердинеру
дофина посоветовать своему барину, в то время, когда он будет провожать  его
со  свечой,  разглядеть  с  вниманием  при  свете  этой  же  свечи  гравюры,
наклеенные на стенах.
   Дело было сделано так, как было приказано; но, несмотря на то, на  другой
день пронесся слух, который заставил Людовика XV сказать:
   - Право, если бы моя невестка не была такая  честная  женщина,  то  я  бы
сказал, что дофин не внук мне!
   Нам остается упомянуть здесь о важном споре,  поднявшемся  при  дворе  по
случаю данного в  нем  бала.  В  тот  же  вечер  на  свадебном  бале  принцы
Лотарингского дома и родственники их не  по  прямой  линии,  как,  например,
принц Ламбсек, заняли в танцах места непосредственно после принцев  крови  и
выше пэров Франции. Король,  в  доказательство  своего  благорасположения  к
Марии-Терезии, которая просила этой чести  для  принцев  и  принцесс,  своих
союзников, согласился на это нарушение права пэрства.  Вследствие  этого  со
стороны герцогов и пэров объявлен был на это протест  под  председательством
графа  Броглио,  епископа  и  графа  Нойонского,  на  который  ответом  было
следующее письмо короля:

   "Посланник императора и императрицы-королевы  на  аудиенции,  которую  он
имел у меня, просил меня от имени своего  государя,  -  а  я  обязан  верить
всему, что он говорит, - соблаговодить оказать некоторое  отличие  принцессе
Лотарингской при настоящем случае бракосочетания внука моего с эрцгерцогиней
Марией-Антуанеттой Австрийской.
   Так как танцы на бале составляют  единственную  вещь,  которая  не  может
повлечь за собой дурных последствий,  потому  что  выбор  танцующих  зависит
только от моей воли, без различия мест или  чинов,  званий  или  достоинств,
исключая принцев и принцесс моей крови, которые ни в коем  случае  не  могут
быть сравниваемы и поставляемы наряду с каким-нибудь иным французом;  и  так
как, сверх того, я не хочу вводить  у  себя  при  дворе  ничего  нового,  то
надеюсь,  что  вельможи  и  дворянство  моего  королевства,   по   верности,
покорности, привязанности и даже дружбе, которые они всегда оказывали мне  и
моим предшественникам, никогда не сделают ничего такого, что могло быть  мне
неприятно, а особливо в этом  случае,  когда  я  хочу  показать  императрице
Австрийской мою признательность за сделанный ею мне  презент,  который,  как
надеюсь, будет отрадой остальных дней моей жизни.
   Людовик".

   Несмотря на это  приглашение,  которое  очень  было  похоже  на  просьбу,
большая часть герцогов и пэров не явились, однако, на бал.

Глава 9

Мария-Антуанетта - соперница графини дю Барри. - Езда на ослах, - Характер дофины. - Парикмахер Леонар. - Фантастические прически. - О модных женщинах, - Бракосочетание его высочества герцога Орлеанского с госпожой де Монтессон. - Герцог д'Егильон, - Он разбивает англичан при Сон-Касте. - Г. де ла Шалоте. - Интриги. - Влияние графини дю Барри. - Королевский совет, - Г. де Мопеу-сын. - Прозвище, которое дает ему маршал Бриссак.

   В продолжение некоторого времени внимание всех во Франции  было  обращено
на ее высочество дофину; все ею интересовались, все старались узнавать,  что
она где говорила или что делала.
   О Марии-Антуанетте судить было очень легко; она не была большой  загадкой
для общества, и потому недолго затруднялись, какого быть о ней мнения.
   Мария-Антуанетта, дочь австрийской императрицы Марии-Терезии,  была,  как
мы знаем уже,  в  супружестве  с  его  высочеством  дофином,  внуком  короля
Людовика  XV.  Она  воспитывалась  в  Шенбрунне   со   свойственным   немцам
либерализмом, так что, когда  она  приехала  во  Францию,  ей  очень  трудно
казалось подчиниться правилам этикета французского двора. Герцогиня  Ноайль,
которой было поручено напоминать  молодой  принцессе  об  исполнении  правил
придворного этикета, от которых она иногда отступала, прозвана была  за  это
дофиной госпожой Этикет.
   Мария-Антуанетта поняла, впрочем, что, дабы иметь возможность действовать
по своему произволу и вести себя так, как ей хочется,  надобно  было  прежде
всего заставить себя полюбить престарелого короля. В  этом  ей  очень  легко
было успеть: принцесса, как женщина  хорошенькая,  тотчас  сумела  очаровать
собою Людовика XV.
   - Какую должность  занимает  при  дворе  дю  Барри?  -  спросила  однажды
Мария-Антуанетта герцогиню Ноайль.
   - Какую должность? - отвечала с некоторым замешательством Ноайль. - У нее
одна должность.., или, лучше сказать, одна обязанность - нравиться королю  и
потешать его.
   - В таком случае, - возразила дофина, - скажите дю Барри, что она во  мне
имеет соперницу!
   И действительно, Мария-Антуанетта была соперницей г-жи дю Барри: она, так
же как и дю Барри, нравилась королю и забавляла его. Будучи хороша  собой  и
притом  знатного  происхождения,   имея   живой,   веселый   характер,   она
распространила при французском дворе ту  бойкость  и  живость  в  обращении,
которые так нравились королю-старику. Она была для Людовика XV тем  же,  чем
была для Людовика XIV герцогиня Бургундская. Зато уж как и любил король свою
внучку, которая утром и вечером приходила к нему в  прельстительном  неглиже
своего туалета, без всякого соблюдения правил этикета,  дав  ему  поцеловать
себя в лоб; и всегда старик долго беседовал с нею, много шутил и смеялся;  и
всегда он с удовольствием ждал того времени, когда придет побалагурить с ним
его хорошенькая внучка.
   Мария-Антуанетта любила шумные, веселые прогулки и местом для них выбрала
в особенности Трианонские сады.  Молодые  принцы  и  принцессы  отправлялись
прогуливаться в эти сады большой кавалькадой, но не на лошадях, а на  ослах,
которых герцог Шартрский, поклонник английской моды, выписал  из  Лондона  в
Париж.
   На  одной  из  этих  прогулок  Мария-Антуанетта   свалилась   со   своего
новомодного коня. Ей хотели было помочь подняться.
   - Нет, нет, - сказала она, - отыщите сперва мадам Этикет, она  скажет,  с
каким церемониалом надобно поднимать невестку короля, когда она свалилась  с
осла.
   Острота тем более понравилась обществу, что дофина упала  с  осла  весьма
нескромным образом; но так как она была хороша собой и в особенности  хорошо
сложена, то этот случай не слишком еще ее огорчал.  Когда  же  граф  д'Артуа
сделал ей какой-то комплимент, который, конечно, не сделал бы ей дофин,  она
в ответ ему сказала:
   - Кто ездит на осле, тот не может с него не свалиться.
   Мария-Антуанетта была кокетка: она любила наряжаться и большую часть  дня
проводила за своим туалетом. У нее были прекрасные волосы, и она  довела  до
совершенства искусство причесывать голову.
   Первый артист, которому она предоставила убирать себе голову,  был  некто
Леонар. До этого времени женщинам убирали головы женщины, парикмахеров у них
не было: Мария-Антуанетта первая ввела их в моду.
   Леонар приобрел некоторую  известность:  это  был  гений  в  своем  роде;
надобно было иметь слишком живое воображение  и  изобретательный  ум,  чтобы
помогать кокетству Марии-Антуанетты. Никому  другому,  как  только  Леонару,
обязаны теми фантастическими прическами,  которые  в  продолжение  пяти  или
шести лет были в такой моде и вскружили всем головы; это были прически самые
необыкновенные,  самые  отчаянные,  как-то:  прически  herisson   (взбитые),
прически a I'anglaise (по-английски), прически jardin (с цветами),  прически
montagms (высокие), прически fonts (косматые) и  проч.,  из  которых  каждая
представляла на вид именно тот предмет, название которого носила.
   После морского сражения генерала  Клошетери,  в  котором  неприятель  был
разбит наголову, появились прически a la  Belle  Poule-,  женщины  носили  в
своих волосах фигуру, представляющую фрегат.
   Такая изобретательность на головные  уборы  смело  могла  давать  Леонару
право на титул академика причесок.
   Правда, что в то же время девица Бертен успела уже заслужить  себе  титул
министра мод.
   Она написала даже целую книгу под заглавием "Трактат о модных  женщинах",
в которой, между прочим, говорила:
   "Свет дал женщинам в их полное, вечное и потомственное  владение  великое
благо  -  моду,  которая  есть  живое  произведение  ума  и  фантазии.  Мода
неуловима, всех прихотей ее перечесть невозможно.
   Первой необходимостью модной женщины есть - произвести эффект; для  этого
она часто должна жертвовать вкусом в своем наряде; но всегда надобно,  чтобы
это было сделано искусно, привлекательно. Секрет состоит  в  выборе  нарядов
необыкновенных, особенных (excentriques), которые были бы к лицу,  в  выборе
туалета,  приятного  для  глаз,  но  смешного,  если   разобрать   его   без
пристрастия.
   Ум модной женщины вообще  ум  ограниченный,  хотя  и  многосторонний;  он
объемлет все, но ни во что не углубляется.  Первая  смешная  сторона  модной
женщины состоит в том, что она считает за ничто  всякую  жизнь,  которая  не
похожа на ее жизнь, и т.п.".
   Между тем кроме этих нововведений в моде двор развлекало в это время  еще
другое событие - бракосочетание герцога Орлеанского с госпожой де Монтессон,
женщиной очень хорошенькой, с которой, как говорили одни, он  был  некоторое
время в связи, или как говорили, напротив, другие, в знакомстве его с нею не
было ничего предосудительного. Желая найти в короле содействие к  заключению
этого брака, герцог должен был искать себе опору в г-же  дю  Барри,  ибо  на
одну ее он только рассчитывал, что она исходатайствует у  короля  позволение
на заключение этого неравного брака. Поэтому он  открыл  о  своем  намерении
фаворитке, которая на это отвечала ему со свойственной ей непринужденностью:
   - Женитесь, толстый папаша, женитесь.., а там мы увидим!
   Вследствие этого обещания, которое  заставляло  его  смело  надеяться  на
покровительство фаворитки, толстый папаша сделал  хорошенькой  де  Монтессон
формальное предложение, получил, разумеется, от нее согласие.., и женился на
ней.
   Бракосочетание совершено было секретным образом в Вильер-Котере, куда его
высочество герцог Орлеанский пригласил весь свой двор, который не  знал  или
показывал вид, что не знает, с какой целью делает герцог это собрание. Утром
того дня, в который назначена была  церемония,  столь  давно  ожидаемая  им,
герцог Орлеанский сам распределил те удовольствия, которые предназначались в
течение дня для лиц,  приглашенных  на  его  торжество:  охоту,  прогулку  в
экипажах и проч, и проч.., затем сел  в  карету  и  поехал  в  Париж,  чтобы
венчаться.
   Садясь в карету, он сказал многим из своих приближенных:
   - До свиданья, господа! Мне немного  теперь  остается  до  того  счастия,
которого я ожидал; жаль  только,  что  оно  не  может  быть  известным...  Я
оставляю покамест вас, господа; я возвращусь из Парижа поздно, и  возвращусь
не  один,  но  в  сопровождении  той,  которая  также  будет  внимательна  и
благодарна  к  той  преданности  и  к  той  привязанности,  которые  вы  мне
оказываете.
   Действительно, в шесть часов вечера  к  подъезду  подъехала  карета;  она
привезла герцога Орлеанского, который вошел в зал, держа под  руку  г-жу  де
Монтессон. Маркиз Балансе, один из приближенных принца, подошел  к  г-же  де
Монтессон и назвал  ее  высочеством,  что  было  тотчас  же  повторено  всем
обществом.
   Людовик XV  признал  этот  брак,  он  только  не  соглашался  дать  титул
высочества госпоже де Монтессон.
   Между тем как все это происходило, герцог  д'Егильон  и  министр  Шуазель
продолжали соперничать и враждовать между собою.
   Скажем  здесь  несколько  слов  об   Армане   Виньеро-Дюплесси,   герцоге
д'Егильоне, который играл столь важную роль в  последние  годы  царствования
Людовика XV и сын которого играл столь жалкую роль в первые годы  революции.
Герцог д'Егильон родился в 1720 году. С молодости своей он уже был принят ко
двору под именем  герцога  д'Аженуа.  Это  тот  самый  герцог  д'Егильон,  в
которого была влюблена герцогиня Шатору, с которой, несмотря на  присутствие
короля, сделался обморок, когда она узнала, что герцог д'Егильон  ранен  при
осаде Замка-Дофина (Chateau-Dauphin), куда король нарочно послал его,  чтобы
разлучить с ним свою фаворитку.
   Герцогиня Шатору, в противоположность маркизе Помпадур, всегда была,  как
мы это знаем уже, врагом Австрии.  Герцог  д'Егильон  разделял  ее  правила,
которые были также правилами дяди его герцога Ришелье,  так  что  через  это
самое он всегда был приверженцем партии  дофина  и,  без  всякого  сомнения,
врагом министра Шуазеля и парламентов.
   Когда Бретонский  парламент  начал  оказывать  сопротивление  в  принятии
некоторых королевских приказов  насчет  сельских  общин,  герцог  д'Егильон,
бывший в то время военным губернатором Бретани,  употребил  столь  грубые  и
жестокие меры  к  восстановлению  спокойствия  и  тишины  во  вверенной  ему
провинции, что сделался для жителей ее предметом ужаса и удивления. Когда  в
1758 году англичане высадились  на  берега  Бретани,  то  герцог  д'Егильон,
собрав войско, разбил их при Сен-Касте и принудил их  возвратиться  на  свои
суда; но бретонцы говорили, то герцог д'Егильон, их временный начальник,  не
вполне заслуживал имя победителя, потому  что  сам  лично  не  участвовал  в
сражении и, вместо того чтобы подавать  солдатам  хороший  пример  мужества,
прятался во время всего сражения за мельницу.
   - Герцог д'Егильон  покрыл  себя  славой  в  сражении  при  Сен-Касте,  -
говорили иные де ла Шалоте, генерал-прокурору Бретонского парламента.
   - Вы хотите, господа, вероятно, сказать -  мукой,  -  отвечал  им  де  ла
Шалоте, - это скорее так!
   Острота  была  довольно  колкая;  она  остановилась   в   горле   герцога
д'Егильона, который удвоил свою жестокость к жителям Бретонской провинции.
   Тогда бретонцы ожесточились против него и обвинили  его  в  неверности  и
измене престолу и отечеству, ходатайствовали о немилости  к  нему  короля  и
этим самым подавали помощь  Шуазелю,  который  давно  уже  хотел  уничтожить
герцога д'Егильона и ждал только для  этого  удобного  случая.  Принужденный
бороться в одно и то же время против первого министра и  против  парламента,
герцог д'Егильон употребил все возможные средства к своей защите  и  объявил
ла Шалоте главным зачинщиком заговора против себя. Ла Шалоте был заключен  в
тюрьму. Между тем беспорядки и волнения в Бретани начались снова,  и  еще  с
большей,  чем  прежде,  силой;  король,  оставаясь   чрезвычайно   недоволен
губернаторством герцога, сменил его и на его место  назначил  герцога  Дюра.
Это отставление от должности, которое было ударом для  герцога,  дало  новые
силы парламентам: они возобновили свои жалобы на герцога д'Егильона. Дело  о
взяточничестве  и  лихоимстве  герцога  было   перенесено   из   Бретонского
парламента в Парижский, который объявил себя  против  обвиненного  и  грозил
наказать его по всей строгости законов. Тогда-то  именно  герцог  д'Егильон,
равно как и дядя его герцог Ришелье,  познал  необходимость  составить  себе
протекцию у короля и вывел на сцену госпожу дю Барри.
   Интрига удалась как нельзя лучше. Чрез графиню дю Барри герцог  д'Егильон
исходатайствовал у короля приказание уничтожить начавшийся  о  нем  судебный
процесс, и когда парламент вновь послал королю  декрет,  в  котором  обвинял
д'Егильона за его противозаконные поступки, то  король,  вместо  того  чтобы
отвечать на этот декрет, собрал королевский совет в Версале; в  этом  совете
герцог д'Егильон заседательствовал между пэрами.
   Итак, вот в каком состоянии находились дела в описываемую нами эпоху.
   В это время председателем Парижского парламента был Мопеу-сын;  Мопеу  не
довольствовался этим званием  и  старался  подняться  выше:  он  хотел  быть
канцлером.
   Дабы не упустить случая быть пожалованным  в  эту  должность,  он  обещал
помогать Шуазелю действовать против герцога д'Егильона, а герцогу д'Егильону
обещал то же против Шуазеля и, найдя таким образом себе  защитников  в  двух
враждебных партиях, имел полный успех относительно своего домогательства  на
должность государственного  канцлера,  которая  и  была  обещана  ему  после
отставки или в случае смерти его отца, занимавшего эту должность.
   Это был человек пятидесяти пяти или шести лет,  среднего  роста,  который
своим  врагам  казался  всегда  страшным,