и чужестранцев.
   В наказание за такие противозаконные поступки парламент присудил отрубить
ему голову, и казнь эту совершить на лобной (Гревской) площади.
   Выслушав этот приговор суда, который был тем более жесток для Лалли,  ибо
он не хотел его  предвидеть,  он  напустился  на  своих  судей,  называя  их
палачами и разбойниками.
   Тогда сент-шапельский священник подошел к нему и начал  его  уговаривать,
чтобы он успокоился.
   Но Лалли отвечал ему с гневом:
   - Ах, оставьте меня в покое хотя на минуту!.. Уйдите. В продолжение почти
десяти минут  не  мешали  осужденному  предаваться  горестным  размышлениям;
наконец плац-майор, тронутый всем виденным им, подошел к Лалли и  взял  его,
чтобы отвести обратно в Бастнльскую тюрьму.
   Тогда Лалли вспомнил, сколько раз он  бывал  нетерпелив  и  груб  с  этим
человеком, всегда добрым и ласковым к нему, и сказал:
   - Простите меня, майор, за все мои грубые  обращения  с  вами;  я  старый
солдат!.. Я не привык никому  повиноваться,  кроме  короля...  Мой  скверный
характер всегда почти увлекает меня далее, нежели следует!
   - Имея пред глазами несчастие, подобное вашему, - отвечал плац-майор, - я
не помню и никогда не буду помнить ничего, кроме  уважения,  которое  считаю
долгом иметь к вам.
   - В таком случае, поцелуемтесь, - сказал Лалли. - Я оплакиваю то время, в
которое я  ненавидел  вас;  теперь  я  вижу  ясно,  что  вы  исполняли  свою
обязанность.
   Плац-майор и Лалли возвратились в Бастилию. Как только Лалли вошел в свою
тюрьму, у него спросили, не желает ли он принять духовника.
   - О! Уже? - сказал он. - Неужели хотят меня так скоро лишить жизни?
   - Милостивый государь, - сказал посланный, - могу вас  уверить,  что  это
посещение священника делается, собственно, из услужливости.
   - Ну хорошо! - отвечал Лалли. - Скажите, пожалуйста,  священнику,  что  я
прошу его прийти ко мне через некоторое время; теперь я  устал  и  желал  бы
немного отдохнуть.
   Лалли оставили одного, и он действительно уснул.
   С этого времени никто из друзей, никто из знакомых осужденного не  был  к
нему допускаем. Тогда родственники его,  зная,  что  ему  не  будет  сделано
никакого помилования, и желая спасти  его  от  позора  умереть  на  эшафоте,
пришли на бастильский двор в надежде, что, если Лалли выйдет на террасу  или
покажется у окна, они могут тогда подать ему знак, чтобы он  как-нибудь  сам
лишил себя жизни.
   Но Лалли спал.
   Его разбудили для того, чтоб сказать, что президент Паскье,  который  вел
его дело, желает с ним говорить.
   Лалли соскочил с постели и сказал:
   - Впустите его, пусть войдет... Пусть войдет! Во взгляде Лалли была такая
сила, что президент, встретив этот взгляд, остановился на пороге.
   - Милостивый государь, - сказал он ему, первым прервав молчание, - король
так добр, что если вы окажете малейшую покорность, то он готов вас простить;
итак, сознайтесь в ваших преступлениях и укажите ваших сообщников -  В  моих
преступлениях! - вскричал Лалли:
   - Значит, вы их не открыли, если пришли просить, чтоб я в них сознался?..
Что касается моих сообщников, то, так как я ни в чем не виноват, у меня их и
нет. Теперь слушайте, что я вам скажу: ваш поступок для меня оскорбителен, и
вы последний из тех,  которым  я  позволяю  говорить  мне  о  помиловании...
Убирайся вон, подлец!.. Чтоб я тебя более не видел!
   - Но, - сказал Паскье, - подумайте, вы увлекаетесь страстью.
   - О, ты очень хорошо знаешь, что я увлекаюсь страстью!.. Ты и рассчитывал
на эту страсть, чтоб осудить меня; но кровь оставляет пятно на том,  кто  ее
проливает.., и когда прольется моя кровь, она оставит на тебе вечное пятно!
   И как Лалли сделал шаг к нему, то Паскье закричал:
   - Караул!
   В комнату осужденного немедленно вошли тюремные служители.
   - Заклепать ему рот! - сказал Паскье. - Он злословит короля.
   При словах "заклепать ему рот" ярость овладела арестантом; он бросился на
президента, но тюремщики его  остановили:  позвав  двух  солдат  к  себе  на
помощь, они повалили  старика  на  землю  и,  повинуясь  приказанию  Паскье,
вложили ему в рот кляп. После президента вошел священник. При  благочестивых
увещаниях духовника Лалли, по-видимому, успокоился; но это спокойствие  было
притворным; арестант достал себе где-то ножку циркуля, и духовник  во  время
своей беседы вдруг заметил, что Лалли побледнел: он воткнул себе эту  острую
ножку циркуля почти под самое сердце.
   Священник позвал на помощь; осужденного схватили и связали.
   - Мне не удался мой удар, - сказал Лалли, - я хотя и ранил себя, да толку
мало!.. Теперь очередь палача.
   Осужденному пришлось ждать недолго. Первый президент парламента, узнав от
Паскье о сопротивлении Лалли,  а  от  тюремных  служителей  о  покушении  на
самоубийство, приказал ускорить совершение казни.
   Об этом уведомили Лалли.
   - Тем лучше! - сказал он. - А! Они заклепали мне рот в тюрьме; но, может,
они не посмеют этого сделать, когда поведут меня на казнь... И  тогда...  О!
Тогда я стану говорить.
   Слова эти были переданы  судьям.  Так  как  народ  обнаруживал  некоторую
симпатию к Лалли, то, боясь, чтобы Лалли не начал  чего-либо  говорить  пред
своей казнью, ему снова заклепали рот и связанного снесли, с пеной во рту от
бешенства,  в  телегу,  окруженную  стрельцами,  которая  поехала  вслед  за
двухколесной тележкой палача Сансона.
   Зрителей было множество, и со дня казни графа Горна на лобной площади  не
бывало, казалось, такого блестящего общества, как в этот раз.
   Все почти высшее дворянство съехалось на эту площадь, не из  любопытства,
но для того, чтобы оказать честь осужденному.
   Видя это, старик Лалли принял спокойный вид и веселое  лицо,  как  бы  на
поле брани. Это было последнее его сражение;  только  он  был  на  этот  раз
уверен, что не выйдет живым из него, ибо это была борьба с самой смертью.
   Он гордо вступил в эту борьбу.
   Взойдя на площадку эшафота, по ступеням которого он шел твердыми  шагами,
он устремил на зрителей продолжительный и  спокойный  взор;  уста  его  были
немы, но в этом последнем  его  взгляде  было  гораздо  больше  красноречия,
нежели он мог излить его в самой витийственной своей речи.
   Сансон-отец должен был совершить казнь над Лалли; но он  предоставил  эту
честь своему  сыну,  по  страшному  договору,  заключенному  с  самим  Лалли
тридцать пять лет тому назад.
   Однажды вечером граф Лалли возвращался с несколькими  своими  товарищами,
такими же повесами, как и он сам, из маленького отеля, принадлежавшего ему в
Сент-Антуанском предместье; эти молодые люди  были  все  навеселе,  как  это
нередко водилось у баричей, получивших воспитание во времена регентства; они
заметили, что один уединенный дом, находившийся  посреди  довольно  большого
сада, был  ярко  освещен  внутри.  В  этом  доме  действительно  происходило
веселье, и через стекла окон видны были прыгавшие тени танцующих.  В  голову
сорванцов пришла мысль - принять участие в этом празднике.
   Лалли первый начал стучать в дверь; но в  доме  все  были  так  весело  и
приятно  заняты,  что  только  тогда,  когда  уже  наши  осерчавшие  молодцы
употребили все свои усилия, вышел один слуга отворить им и спросил,  что  им
угодно.
   - Что нам угодно? - сказали молодые люди. - А нам  угодно  то,  чтобы  ты
пошел и сказал твоему хозяину, что четыре молодых человека дворянского рода,
проходя случайно мимо этою дома и не  зная,  чем  заняться  остальное  время
ночи, спрашивают: не позволит ли он им принять участие на его бале?
   Слуга колеблется; ему кладут в руку луидор,  толкают  его  за  дверь,  он
входит в дом, и наши четыре молодых ветреника,  соблюдая  приличие  в  самом
своем неприличии, ожидают на крыльце, пока им будет дано позволение войти.
   Через пять минут слуга возвращается вместе со  своим  хозяином.  Это  был
человек лет тридцати, с сердитым взглядом и суровым лицом.
   - Господа, - сказал он, - мой слуга от вашего имени объявил  мне  желание
ваше, которое делает мне честь, - желание ваше принять участие в  празднике,
который я даю сегодня по случаю вступления моего в законный брак...
   - А! - сказали молодые люди, - Так сегодня ваша свадьба?  Прекрасно!  Нет
ничего веселее, как свадебные балы. Итак, вы принимаете нас  в  число  ваших
гостей?
   - Я уже сказал вам,  господа,  что  я  соглашаюсь  на  это  с  величайшим
удовольствием; но надобно также, чтобы вы знали, кто  тот  человек,  который
будет иметь честь принять вас в дом своими гостями.
   - Это человек, который празднует сегодня день своей свадьбы, - вот и все,
что нам надобно знать!
   - Так, господа, так; но вам  надобно  знать  еще  кое-что:  тот  человек,
который сегодня празднует свою свадьбу... И он остановился.
   - Кто же он такой? - повторили хором молодые люди.
   - Палач!
   Этот ответ озадачил немного молодых шалунов. Однако граф Лалли,  наиболее
прочих своих товарищей разгоряченный винными  парами,  не  хотел  переменить
своего намерения.
   - А! - сказал он, смотря с любопытством на новобрачного. - А! Так это вы,
любезный друг, отрубаете головы, вешаете, сжигаете, колесуете и четвертуете;
очень рад с вами познакомиться!
   Палач почтительно поклонился.
   - Милостивый государь, - сказал он, - что касается  простых  мучеников  -
воров, мошенников, колдунов, отравителей, - то я предоставляю это дело  моим
помощникам; для подобных негодяев хороши и мои слуги; но когда мне  случится
иметь дело с молодчиками знатных фамилий, каков был граф  Горн,  с  молодыми
господами, как, например, вы, то я никому уже не уступлю чести  отрубить  им
голову или переломать им кости!..
   Таким образом, господа, если когда-нибудь возвратятся времена Монморанси,
Сен-Мара или Рогана, то вы можете рассчитывать на меня.
   - И вы даете слово, господин Парижский? - засмеявшись, спросил Лалли.
   - Даю, господа, даю!.. Скажите же, вы все-таки  хотите  быть  у  меня  на
свадьбе?
   - Почему же нет?.. Хотим.
   - В таком случае, милости просим.., пожалуйте.
   Четыре  молодых  человека  вошли.   Их   представили   новобрачной;   они
протанцевали  всю  ночь  напролет  и  на  другой  день  рассказали  об  этом
приключении при дворе, где оно произвело большой эффект.
   Через тридцать пять лет граф Лалли, уже генерал, уже старик с поседевшими
волосами, осужденный на смерть, встретился опять лицом к лицу с тем  угрюмым
новобрачным, у которого он был гостем в первую ночь его брака.
   Только старика должен был казнить не сам палач по  имени  Сансон,  а  сын
его, родившийся первым от его брака.
   Лалли стал на одно колено. Сансон-сын поднял меч правосудия; но так как у
него дрожала рука, то он нанес неверный удар, которым рассек несколько череп
несчастного Лалли.
   Лалли упал лицом на пол, но почти тотчас же приподнялся. В толпе зрителей
пробежал вдруг говор. Сансон-отец,  одним  прыжком  очутившись  на  площадке
эшафота, вырвал окровавленный меч из рук своего сына, который  и  сам  готов
был упасть, и с быстротой молнии снес голову с плеч Лалли.
   Среди криков ужаса,  раздавшихся  со  всех  сторон  эшафота,  можно  было
расслышать и один крик горести и отчаяния.  Это  был  крик  одного  мальчика
четырнадцати или пятнадцати лет.
   Скажем, кто был этот мальчик.
   Накануне, после исповеди и прежде получения разрешения от  своих  грехов,
Лалли признался священнику, что одно только заставляет его  жалеть  о  своей
жизни, а именно, что он оставляет одиноким и затерянным в  этом  мире  сына,
которому неизвестно его происхождение и которого он велел тайно  воспитывать
в Гаркурской коллегии под именем Трофима.  Он  желал  перед  смертью  видеть
этого мальчика, прижать его к своему  сердцу  и  назвать  его  своим  сыном.
Духовник согласился  исполнить  его  желание;  но  так  как  этот  день  был
праздничный, то мальчик, которого один из  учителей  коллегии  очень  любил,
отправился с ним гулять за город и должен был возвратиться не раньше как  на
другой день поутру.
   Священник ждал мальчика и по  возвращении  его  рассказал  ему  и  о  его
происхождении, и о несчастии,  постигающем  его.  Желание  Лалли  могло  еще
исполниться; на дороге к лобной площади сын мог еще увидеть в последний  раз
своего отца!
   Священник взял с собой мальчика и отправился на место казни.  Толпа  была
многочисленна;  это  большое  стечение  народа  замедляло  шаги  священника;
мальчик оставил его и пробрался вперед.
   Однако же как он ни спешил, но, прибыв на лобную площадь,  видел  только,
как отец его упал, поднялся и опять упал.
   Как добрый сын, он считал первой и единственной своей заботой хлопотать о
восстановлении чести своего отца, чего он и достиг наконец в 1778 году.
   Приверженцы графа Лалли-Толлендаля употребляли  все  возможные  средства,
чтобы склонить короля отменить казнь.
   Госпожа де Гез бросилась в ноги королю; девица  де  Диллон,  родственница
графа, не могла добраться до  самого  Людовика  XV  и  повергнуть  ему  свою
просьбу о помиловании, но она писала к нему, умоляла его выслушать показания
Монморанси и Крийона, верных судей в том, что касается храбрости и чести,  -
показания, которые парламент не согласился выслушать.
   Все было напрасно! Король, или, лучше сказать, министр его, был неумолим.
После уже Людовик XV раскаялся в этой жестокости, близкой к зверству.
   Наконец сомнения превратились в угрызения совести, и однажды слышали, как
Людовик XV сказал Шуазелю:
   - К счастью, не я буду отвечать за пролитую кровь, ибо вы,  герцог,  меня
обманули.

Глава 8

1764 - 1770

Генуя и Корсика. - Компьенский договор. - Граф Марбеф. - Паоли. - Борьба с Францией. - Маркиз Шовелен в Корсике. - Граф де Во. - Бегство Паоли. - Рождение Наполеона Бонапарта. - Графиня дю Барри. - Начало ее карьеры. - Герцог Лозен. - Граф Жан дю Барри. - Отъезд и возвращение герцога Лозена. - Мирный договор между Лозеном и девицей Ланж. - Лебедь, камердинер короля. - Герцог Шуазель и девица Ланж. - Герцог Ришелье и герцог д'Егильон. - История Жанны. - Предсказание герцога Ришелье. - Девица Ланж нравится королю. - Она выходит замуж за графа дю Барри. - Она представлена ко двору, - Датский король в Париже. - Оперные актрисы, - Переговоры о женитьбе его высочества дофина, - Австрийский императорский дом, - Воспитание эрцгерцогини. - Инструкции императрицы австрийской. - Инструкции дофина. - Прибытие дофины во Францию. - Предзнаменования.

   Между тем как в Париже и Версале совершались события, о которых мы только
что говорили, на одном из  островов  Средиземного  моря  произошла  перемена
владетеля, которая долженствовала впоследствии иметь столь  большое  влияние
на Францию и даже на всю Европу.
   7 августа 1764 года Генуэзская республика,  изнуренная  борьбой,  которую
она уже двести лет вела с  Корсикой,  обратилась  к  Франции  с  просьбой  о
подании ей помощи и подписала с нею Компьенский договор, по которому  король
Людовик XV  обязывался  в  продолжение  четырех  лет  содержать  гарнизон  в
крепостях Аяччо, Кальви, Альгаиола и Сен-Флорен.
   Командование этой экспедицией поручено было графу Марбефу, и  французские
войска высадились на берег Корсики в декабре 1764 года.
   Паскаль Паоли был героем Корсики; уже десять лет он воевал  с  Генуей  за
свободу  своего  отечества.  Видя  препятствие  французов,  он  понял,   что
настоящими поработителями корсиканской свободы  будут  французы.  Он  тотчас
отправил депешу к герцогу Шуазелю, и  между  тем  как  между  ним  и  первым
министром  Франции  устанавливалась  переписка,  подававшая  генералу  Паоли
некоторую надежду, Людовик XV заключил с Генуей 15 января 1768 года договор,
по которому Корсика присоединялась к Франции.
   Как только об этом договоре узнали на Корсике,  Паоли  стал  протестовать
против всякого договора, по  которому  какой-нибудь  народ  без  его  ведома
передавался под ведомство другому народу. Видя потом, что протест его  ни  к
чему не ведет, он  приготовился  продолжать  борьбу  с  Францией  -  борьбу,
подобную той, какую он и отец его вели так славно с Генуей.
   Сначала счастье, по-видимому, улыбалось упорному защитнику свободы своего
отечества. Людовик XV послал на остров Корсику своего старого друга, маркиза
Шовелена, ловкого придворного, но генерала неопытного,  который,  расположив
войска свои против неприятеля на слишком растянутой боевой позиции,  был  по
частям разбиваем  силами,  одной  третью  меньшими  своих  собственных  сил.
Французский лагерь при Сан-Николао  был  взят.  Борго  был  взорван  в  виду
главнокомандующего; ужас и смятение до такой  степени  овладели  французами,
что пятьдесят корсиканцев, сделав  нападение,  легко  могли  разбить  восемь
французских гренадерских рот.
   Обстоятельства были такого  рода,  что  каждая  минута  для  французского
правительства была дорога. Вследствие сего  Людовик  XV  немедленно  отозвал
Шовелена во Францию и послал на его место графа  де  Во,  который,  командуя
двадцатидвухтысячным корпусом, принял корсиканцев между двух огней и  9  мая
1769 года разбил их при Понте-Ново.  Это  сражение  уничтожило  все  надежды
генерала Паоли; он с поспешностью отплыл в Ливорно, а  оттуда  отправился  в
Англию со своим братом и племянниками.
   С этого времени остров Корсика перешел во владение  Франции.  Спустя  три
месяца после бегства генерала  Паоли  в  Аяччо  родился  Наполеон  Бонапарт,
который обязан договору 15 января 1768 года тем, что родился французом.
   Довольно странно только то, что  эта  корсиканская  экспедиция  дает  нам
повод представить нашим читателям одну  женщину,  еще  очень  неизвестную  в
начале января 1769 года, но которая, однако, в  следующие  пять  лет  должна
была играть столь важную роль при французском дворе.
   Мы хотим говорить о графине дю Барри, которая в эту эпоху  не  называлась
еще графиней дю Барри, но не называлась уже более  и  Жанной  Вобернье;  она
называлась девицей Ланж.
   Каким образом воспоминание  о  девице  Ланж  связывается  с  корсиканской
экспедицией, мы узнаем от герцога Лозена.
   Лозену было тогда двадцать  два  года;  он  был  адъютантом  при  маркизе
Шовелене и любовником княгини Чарторыйской, которая, переодевшись в  мужское
платье, совершила вместе с ним корсиканскую кампанию.
   На балу Оперы он познакомился с прелестным домино,  которое  сказало  ему
свое имя и дало свой адрес, т.е. имя и адрес своего любовника графа  -  Жана
дю Барри.
   Предоставление этого адреса молодым и красивым  дворянам  его  любовницей
составляла одну из спекуляций графа Жана дю Барри. У графа дю Барри  нередко
собиралось общество ветреных молодых мужчин  и  женщин  и  велась  карточная
игра.
   Заботясь слишком мало о том, что делали другие женщины, и будучи  слишком
мало ревнив, чтобы беспокоиться о том, что делала его любовница, он все свое
внимание обращал на игру; без сомнения, чрез него и вышла у  нас  пословица:
"Несчастлив в любви - счастлив в игре"  (malheureux  en  Amour,  heureux  au
jeu).
   Как только Лозен вошел к графу Жану дю Барри, то  заметил,  что  попал  в
самый ужасный игорный дом; но дурное общество нисколько  не  пугало  молодых
дворян двора Людовика XV, и между тем как  друг  его  Фиц-Джемс  отвечал  на
приветы и кокетливые улыбки девицы Ланж, Лозен  сражался  уже  с  графом  дю
Барри на зеленом поле, который, как говорил  сам  Лозен,  играл  в  карты  в
халате и со шляпой на голове, потому что эта шляпа, - хотя и  в  присутствии
людей такого происхождения,  как  Лозен  и  Фиц-Джемс,  это  и  было  весьма
неприлично, - надета была для того, что  придерживать  два  печеных  яблока,
приложенных над глазами графа, как предохранительное  средство  от  какой-то
болезни.
   Что было причиной того, что Лозен не оспаривал у своего друга  прекрасной
Ланж, - то, что он видел на графе эти два печеных яблока,  или  то,  что  он
помнил свою польскую княгиню? Лозен нам этого не говорит; но он нам говорит,
что за несколько дней до  своего