?
   Но Перюссо оставался непоколебим.
   Тогда герцогиня Шатору, подойдя, в свою очередь,  к  священнику,  сказала
дрожащим голосом:
   - Отец мой! Защитите меня!..
   Потом, нежно взглянув на него и бросившись ему на шею, продолжала:
   - Если вы хотите мне содействовать, то клянусь  вам,  что  я  удалюсь  из
комнаты короля во время его болезни, удалюсь навсегда!.. Если я когда-нибудь
и возвращусь ко двору, то уже как друг короля, а не как его любовница. Скажу
вам более: я буду вести строгий образ жизни, и вы будьте моим духовником.
   Как ни заманчиво было это предложение, Перюссо не увлекся  им  и  оставил
фаворита и фаворитку в том же, как  и  прежде,  недоумении,  что  их  сильно
беспокоило.
   С не меньшим беспокойством ожидали этого дела принцы  и  министры  -  две
партии, имевшие, как мы уже сказали, один общий интерес.

Глава 11

1744

Предположения. - Власть герцога Ришелье. - Бюллетень болезни короля. - Граф Клермонский. - Ришелье и король. - Епископ Суассонский. - -Да Пейрони. - Господин де Шансенец. - Герцог Бульонский. - Торжество врагов герцогини Шатору. - Она, равно как и сестра ее, удалено от двора. - Королева. - Герцог Шатильонский. - Дофин. - Немилость к герцогу Шатильонскому.

   Партии, составившиеся при  дворе,  не  могли,  конечно,  не  иметь  своих
предположений относительно тех последствий, какие должны  были  произойти  в
случае выздоровления или смерти короля.
   Действительно, если бы король умер, то набожный двор  дофина  и  королевы
одержал бы полную победу:  фаворитка  была  бы  изгнана,  фаворит  же  лишен
милости.
   Но если бы король возвратился к жизни, пусть  даже  и  без  исповеди,  то
Ришелье  и  госпожа  Шатору  сделались  бы  тогда   более   чем   когда-либо
могущественными.
   Поэтому  партия  принцев  собралась  на  совет,  и  в  этом  совете  было
постановлено  начать  действовать  решительно.  Граф   Клермонский   объявил
собранию, что, какое бы ни  было  ему  оказано  сопротивление,  он  все-таки
проберется к королю.
   Дабы понять ту власть, которую имел герцог Ришелье, надобно прежде  всего
сказать, что он был первым (главным)  камергером  двора  и  что  ему  одному
присвоено было право находиться всегда в комнате короля и допускать  к  нему
кого он сам захочет.
   Это право он присвоил себе с начала болезни короля.
   Дав слово во что бы то ни стало повидаться с  королем,  граф  Клермонский
явился 12 августа к дверям его покоев.
   Дабы иметь возможность  судить  о  ходе  болезни  короля,  выпишем  здесь
издававшийся в то время ежедневный бюллетень.
   8 августа у короля сделался сильный прилив крови к голове. В этот же день
ему сделано кровопускание.
   9-го королю дано слабительное.
   10-го, в три часа утра, пущена кровь из ноги; вечером  король  чувствовал
себя немного лучше.
   11-го, утром, дано слабительное; вечером - кровопускание из ноги.
   12-го король чувствует себя лучше, более  спокоен,  головная  боль  почти
прекратилась; к вечеру сделался жар .
   Этого-то числа, то есть  когда  король  чувствовал  себя  лучше  и  когда
головная боль у него почти прекратилась, и явился к дверям его  покоев  граф
Клермонский.
   Ришелье, по обыкновению, не хотел его впускать, но граф так сильно ударил
кулаком в дверь, что обе половинки ее растворились.
   Ришелье, настаивая на своем, не впускал его в комнаты. Но граф, оттолкнув
его от себя, сказал:
   - С которых это пор лакей считает себя вправе не впускать  принцев  крови
для свидания с королем Франции?
   И, подойдя к королю, лежавшему в постели, он продолжал:
   - Государь, я никак не могу поверить, чтобы вашему величеству благоугодно
было лишить принцев вашей крови удовольствия  узнавать  о  состоянии  вашего
здоровья. Мы не хотим, чтобы наше присутствие было  вам  в  тягость,  но  мы
желаем, в знак любви и высокого уважения к вам, иметь право видеться с  вами
хоть несколько минут, дабы доказать вам, государь, что мы  не  имеем  других
намерений. Я удаляюсь.
   Граф Клермонский хотел было уже выйти из комнаты, как король, протянув  к
нему руку, сказал:
   - Нет... Останьтесь, граф.
   Это был первый успех,  на  который  граф  Клермонский  не  мог,  впрочем,
наверняка рассчитывать.
   Королю предложили отслужить в его комнате  малую  обедню.  Король  охотно
принял предложение, и через несколько минут в  комнату  введен  был  епископ
Суассонский.
   Герцог  Ришелье  и  герцогиня  Шатору  видели  из  кабинета,  в   который
удалились, как враги их укреплялись все более и более на позиции.
   Епископ Суассонский подошел к постели короля и решился произнести ужасное
слово - исповедь.
   - О нет, - отвечал король, - еще не  наступила  пора.  Епископ  утверждал
противное.
   - Нет, нет, - возразил король, - я не могу теперь исповедаться... У  меня
сильно болит голова... Я не в состоянии буду собрать моих мыслей.
   - Но, - отвечал епископ, продолжая настаивать на своем, - ваше величество
может начать исповедь свою сегодня, а кончить ее завтра.
   Король поник головой. Епископ понял тогда,  что  на  этот  раз  он  успел
уговорить больного в том, в чем хотел его уговорить,  и  удалился  вместе  с
графом Клермонским.
   По выходе их в комнату вошла  герцогиня  Шатору  и,  дабы  уничтожить  то
влияние, которое принцы сумели так искусно приобрести  над  королем,  начала
расточать ему свои обыкновенные ласки.
   Король тихо и почти без всякого усилия оттолкнул от себя герцогиню.
   - Нет, нет, принцесса  , - сказал он, - мне кажется, теперь это
не время. Ну, довольно же, довольно!
   И, видя, что Шатору желает его обнять, он продолжал:
   - Нам придется, может быть, расстаться.
   - Очень хорошо, - ответила с некоторой досадой Шатору и вышла из комнаты.
   На другой день ла Пейрони, за которым послали в Париж, отправившись после
посещения своего короля к герцогу Бульонскому, объявил ему, что король  вряд
ли может прожить еще два дня и что поэтому необходимо его исповедать, что он
это говорит ему  для  того,  что  на  его  обязанности  лежит,  так  как  он
обер-камергер двора, доложить королю, что уже настал час этой исповеди.
   Герцог Бульонский, поняв всю неприятность возлагаемого на него поручения,
велел попросить к себе господина де Шансенеца и, когда тот явился,  приказал
ему передать его величеству  слова  придворного  медика.  Шансенец  исполнил
приказание: он подошел к постели короля  и  объявил  ему  об  опасности  его
положения.
   - Почему нет... Я не прочь!  -  сказал  король.  -  Но  ла  Пейрони,  мне
кажется, ошибается: еще не время, можно бы и подождать.
   Но  едва  он  произнес   эти   слова,   как,   вследствие   какого-нибудь
предназначения свыше,  почувствовал  сильную  слабость,  опустил  голову  на
подушку и почти умирающим голосом проговорил:
   - Отца Перюссо ко мне! Скорее отца Перюссо! - И он лишился чувств.
   Патер Перюссо, ежеминутно готовый идти на  призыв,  немедленно  явился  к
больному.
   Открыв глаза и придя после нескольких минут  в  память,  король  попросил
Перюссо позвать к нему герцога Бульонского.
   - Герцог, - сказал ему король, - вступай снова в ту должность, которую ты
прежде исполнял. Ты ни от кого не встретишь себе более препятствия: я удаляю
от себя фавориток и фаворитов.
   Затем дверь в комнату короля затворилась, и с королем остался один только
его духовник.
   Епископ Суассонский торжествовал: он одержал верх над своими врагами.
   Дабы не терять напрасно времени, он пошел прямо в кабинет, где находилась
герцогиня Шатору со своей сестрой, и со сверкающими глазами, с суровостью во
взгляде, сказал им:
   - Король, сударыни, приказывает вам немедленно от него удалиться.
   Затем, обратившись к людям, следовавшим за  ним,  прибавил  повелительным
тоном:
   - Велеть сломать тотчас же галерею, которая проведена от покоев короля  в
Сент-Арнульдское  аббатство,  дабы  народ  знал,  что  при  дворе   начинает
водворяться спокойствие.
   Пристыженные словами епископа, обе женщины поникли головой и хотели  было
уже уехать, но герцог Ришелье вызвался быть их защитником. Подойдя к ним, он
сказал с видом самоуверенности, ничуть не стесняясь присутствием епископа:
   -  Если  вы,  сударыни,  не  чувствуете  себя  в   силах   сопротивляться
приказаниям, которые угодно было его величеству отдать насчет вас  во  время
его болезни, то я вызываюсь вас защищать... Я берусь за все!
   Это предложение герцога заставило епископа еще более выйти из себя.
   - Хорошо же! - воскликнул он. - Если это так, то  я  прикажу  обесславить
этих женщин! Немилость к ним короля будет иметь такие последствия, каких  бы
я никогда не пожелал даже самому злейшему моему врагу!
   Шатору и сестра ее, пораженные такими словами епископа,  воздели  руки  к
небу, закрыли лицо и, пристыженные,  вышли  из  покоев  короля,  боясь  даже
взглянуть на кого-либо.
   Но для разгневанного прелата это показалось недостаточным. Он возвратился
к королю и сказал ему взволнованным голосом:
   -  Государь,  по  законам  церкви  и  по  правилам  наших  святых   отцов
возбраняется приносить св. Тайны, когда фаворитка находится  еще  в  городе.
Прошу вас, государь, отдать вторично приказание о ее немедленном выезде, ибо
нельзя терять время... Вы в таком состоянии, что можете скоро умереть!
   При мысли о смерти король весь задрожал. Он исполнил все, что требовал от
него епископ Суассонский: обе фаворитки были выгнаны из дома  при  криках  и
бранных словах народа. Они бросились было просить себе лошадей  и  экипаж  в
королевские конюшни, но никто не захотел дать им даже самой простой  кареты,
дабы помочь им выехать с меньшей опасностью из города. Каждый, кто как  мог,
отказывал им в их просьбе. Один только человек подал им руку  помощи  и  дал
своих лошадей и карету: это был граф Бель-Иль, который знал  уже  по  опыту,
что такое немилость короля и как неоценимо дорога бывает в это время  подача
помощи, как друга.
   Госпожи де Бельфон, дю Рур и де Рюбампре были  единственными  провожатыми
изгнанниц, которые, среди ругательств  и  проклятий  толпы,  проехали  через
город и помещены были в загородный дом, находившийся  в  нескольких  лье  от
Меца. Но и это помещение могли достать  им  с  большим  трудом,  потому  что
каждый домовладелец отказывался принять их, как будто они были прокаженные.
   Одержав таким образом победу над партией фаворитов и  фавориток,  епископ
Суассонский предложил королю исповедаться и причаститься св.  Тайн,  на  что
король изъявил полное согласие. Но, дабы восторжествовать вполне, он пожелал
еще лишить герцогиню Шатору ее звания гофмейстерины двора дофины и  испросил
на то разрешение короля.
   Изгнанницы находились лишь в трех лье от двора.  Прелат  требовал,  чтобы
они были удалены на пятьдесят, если не более, лье.
   Король исполнил и это желание своего духовника  и  сам,  своими  словами,
объявил собравшимся однажды утром принцам крови и  вельможам  своего  двора,
что  он  запрещает  герцогине  Шатору  и  госпоже  де   Лараге   жить   близ
местопребывания двора, считая расстояние не  менее  пятидесяти  лье,  и  что
лишает Шатору звания гофмейстерины двора  дофины,  равно  как  и  сестру  ее
звания статс-дамы дофины.
   Между тем королю делалось все хуже и хуже.  15  августа,  в  шесть  часов
утра, приглашены были все принцы крови присутствовать на молитве умирающего.
С семи часов до часа пополудни король находился в бесчувственном  состоянии.
Д'Аржансон начал уже собирать на столе королевские бумаги; герцог  Шартрский
немедленно  сел  в  почтовую  карету  и  поскакал  в  армию,  на  Рейн,  для
уведомления  о  состоянии  здоровья  короля.  Все   доктора   удалились,   и
августейший больной, находясь  между  жизнью  и  смертью,  был  предоставлен
попечению шарлатанов.  Один  из  них,  имя  которого  осталось  неизвестным,
заставил его принять  большую  дозу  рвотного  порошка.  От  принятия  этого
порошка короля стало тошнить, но вместе с тем ему сделалось заметно лучше.
   В продолжение этого времени изгнанницы были уже далеко от Меца и  спешили
возвратиться в Париж, дабы избавиться от позора и оскорблений, сыпавшихся на
них со всех сторон. Госпожа Ренон, жена советника, которую чернь приняла  за
одну из них, была публично оскорблена.  Сами  же  изгнанницы  едва  не  были
растерзаны на куски в Ла Ферте-су-Жуарре, где их узнали, и  своим  спасением
были обязаны одному богатому помещику этого края, который взял их  под  свое
покровительство и расстался с ними только тогда, когда они выехали за город.
   Между тем король, измученный своей болезнью, стал беспрестанно  требовать
к себе доктора Дюмулена, пользовавшегося в то время большой известностью. За
Дюмуленом посылали курьера за курьером. Он приехал  к  королю  в  то  время,
когда состояние его здоровья начало немного улучшаться. Дюмулен объявил  его
величеству, что он находит выздоровление его несомненным.
   17-го числа он сказал королю, что отвечает за его жизнь.
   Королева, которая еще 9-го числа вечером была извещена о  болезни  своего
супруга, каждый день получала от ла Пейрони бюллетень. Не  решаясь  ехать  в
Мец,  считая  для  себя  невыносимым  мучением  оставаться  в  Версале,  она
предалась  совершенному  отчаянию,  плакала,  рыдала,  весь  день  молилась,
просила Бога лучше ее лишить жизни, чтобы  только  сохранить  жизнь  королю.
Когда она узнала об изгнании фаворитки, то, вместо того чтобы  обрадоваться,
она испугалась. Бедная королева испытала  все  горести,  все  печали,  какие
может только испытать женщина еще в ранней поре своей жизни!
   Королева не могла превозмочь себя; она решила ехать,  дабы  повидаться  с
королем, своим супругом. Но и в поездке своей  она  не  могла  распоряжаться
так, как бы ей хотелось: прибывший курьер объявил, что  ей  разрешено  ехать
только до Люневиля, а дофину и его супруге, с которыми она поехала вместе, -
до Шалона. Несмотря на это она решила  ехать  дальше,  приказала  немедленно
приготовить ей почтовых лошадей и отправилась в дальнейший  путь.  В  первой
карете ее находились герцогиня Люинь, герцогиня Вильяр и маркиза Буффлер; во
второй -  герцогиня  Флери,  маркиза  д'Антен,  маркиза  Монто,  госпожа  де
Сен-Флорентен и госпожа де Флавакур, та  самая,  о  которой  мы  уже  прежде
говорили. В  Суассоне  королева  получила  от  д'Аржансона  депеши,  которые
извещали, что король с нетерпением желает  ее  видеть.  Вследствие  сего  ее
величество продолжала свой путь уже с большей решительностью. Приехав в Мец,
она поспешно вышла из кареты и опрометью бросилась к королю, стала перед ним
на колени в то время, как он спал, разбудила его своими горячими поцелуями и
стала усердно молиться.
   - А, это вы, сударыня, - сказал король, открыв глаза. -  Я  прошу  у  вас
извинения за все то, что я делал против вас. Прощаете ли вы меня?
   Королева заливалась слезами и не могла ничего сказать в ответ. Между  тем
король повторил:
   - Прощаете ли вы меня? Я виноват... Много виноват перед вами!..  Прощаете
ли вы меня?
   И бедная женщина не  имела  силы  отвечать  иначе,  как  только  киванием
головой, что, как можно было догадываться, служило вместо слов:  да,  да,  я
прощаю вас.
   С этими словами она обхватила за шею короля и долго держала его  в  своих
объятиях.
   Король приказал тогда позвать патера Перюссо, дабы сделать его свидетелем
этого супружеского примирения.
   В продолжение этого времени дофин и дофина, которым разрешено было  ехать
только до Шалона, проехали через этот город и в Вердене получили  приказание
остановиться. Несмотря на это  запрещение,  герцог  Шатильонский,  наставник
молодого принца, продолжал путь далее  со  своим  питомцем,  между  тем  как
госпожа де Тальяр, со своей стороны, также двигалась вперед с вверенными  ее
надзору принцессами, которые скучали и плакали о том, что они так  давно  не
виделись со своим отцом, что они  так  удалены  от  него,  и  в  особенности
принцесса Аделаида, которая сделалась даже больна.
   Вопреки всем приказаниям, герцог Шатильонский  приехал  в  Мец,  вошел  к
королю и представил ему дофина.
   Но Людовик XV принял своего старшего сына чрезвычайно сухо, что некоторым
образом встревожило наставника, который тотчас же стал  просить  прощения  у
короля за те самовольные действия, на которые решился. Король насупил  брови
и ничего не сказал в ответ: он был почти уверен, что  если  что  и  понудило
дофина приехать в Мец, то это не желание сына увидеться со  своим  отцом,  а
любопытство наследника, который хочет знать, когда он может рассчитывать  на
получение от отца своего наследства.
   В сентябре король совершенно выздоровел. Болезнь, продолжавшаяся  хотя  и
недолго, значительно  переменила  характер  короля  -  он  сделался  мрачен,
печален и постоянно задумчив. Все сцены, происходившие около него  во  время
его болезни, приходили ему  на  память,  и  король  порою  краснел,  как  бы
стыдился самого себя. Он ежеминутно озирался по сторонам, как будто  кого-то
искал, и этот кто-то, без которого он не мог обойтись, был  не  кто  другой,
как герцог Ришелье. Ришелье, дабы убедиться в благоволении к нему, несколько
раз обращался за справками к кардиналу Тансену  и  герцогу  Ноайлю,  которые
отвечали ему, что он никогда не был в такой милости у  короля,  как  теперь,
что король сам желает его постоянно при себе  видеть.  Тогда  Ришелье  начал
откровенно рассказывать королю обо всем, что происходило около него во время
его болезни, старался  сохранять  роль  каждого  актера,  игравшего  в  этой
трагикомедии, выставлял хорошую и  худую  стороны,  не  щадил  никого  -  ни
принцев, ни прелатов, ни придворных... И все эти  рассказы  своего  прежнего
фаворита король слушал спокойно, кротко, без малейших возражений.  Порой  на
лице его появлялась легкая улыбка,  порой  он  бросал  приветливый  взор  на
своего рассказчика. Можно было заметить, что он радушно принимал его, что он
с удовольствием его слушал. С этого  времени  происходит  реакция  -  король
снова делается таким, каким был прежде. Королева стала замечать, что  король
снова обнаруживает к ней холодность. Накануне отъезда его в  Страсбург  она,
бедная женщина, спросив супруга,  какая  участь  ожидает  ее  в  будущем,  и
прибавив:
   "Государь, я бы очень была счастлива, если бы могла ехать вместе с вами",
- получила от короля такой ответ:
   - Я обойдусь и без вас.
   И она ничего не могла более услышать от своего мужа!
   Бедная женщина, в горести и слезах, поехала обратно в Люневиль.
   Герцог Пантьевр остался в Меце, где заболел оспой.
   Герцогиня Шартрская и принцесса Копти объявили, что они уезжают на  войну
и явятся перед городом Фрейбургом во время его осады.
   Что касается короля, то он продолжал быть так же задумчив, угрюм и иногда
сердит, как и в первые дни своего выздоровления.
   В Люневиле он остановился у польского короля, но никакие удовольствия  не
могли его здесь развлечь;  как  дамы  и  девицы  ни  старались  быть  с  ним
любезными,  он  обращался  с  ними  сухо,  сурово,  даже  тени   улыбки   не
показывалось на его лице. Он до того был рассеян, что уехал из Люневиля,  не
попрощавшись даже с польской королевой, о чем вспомнил только  тогда,  когда
отъехал десять лье, и специально послал для  этого  курьера,  чтобы  просить
извинения за свою оплошность. То же самое он  сделал  и  относительно  своей
супруги, к которой также послал курьера с извинением.
   По приезде своем в город Саверн, через который он проезжал, отправляясь в
армию, он получил от герцогини Шатору письмо, и с этой минуты страсть к  ней
снова поселилась в его сердце.
   Во Фрейбурге, который он осаждал, король узнал, что герцог  Шатильонский,
видя герцогиню Шатору в немилости при дворе,  написал  в  Испанию  несколько
писем, в которых худо о ней отзывался. Король  немедленно  отдал  письменный
приказ арестовать герцога Шатильонского  и  жену  его.  Он  так  ожесточился
против герцога, что никогда не желал даже простить его.
   Год