уже  в  их  руках,  и
продолжали наступать.
   Молокососы также заняли новую позицию.  Она  господствовала  над  широким
проходом, куда должны были ринуться наступавшие гайлендеры Гордона.
   Рядом с капитаном Сорви-голова залег его юный товарищ, Поль Поттер.
   Одна и та же мысль промелькнула у них, когда  они  следили  за  неистовым
натиском гайлендеров Гордона: "Полковник - герцог Ричмондский".
   Взгляды юнцов были прикованы к самой гуще битвы, где они надеялись  найти
герцога. Он чудился им в каждом офицере, по которому они тотчас же открывали
огонь.
   Но разве можно распознать человека в этой сумятице! В  конце  концов  оба
кончили тем, что стали стрелять во всех офицеров без разбора.
   -   Перебьем    всех    офицеров-гордонцев!    -    воскликнул    капитан
Молокососов.-Тогда-то уж герцог непременно окажется в числе убитых...
   - И мой  отец  будет  отомщен!  -  в  неистовом  восторге  подхватил  сын
расстрелянного бура.
   Вскоре все  войско  втянулось  в  драку,  мало  походившую  на  сражение.
Никакого руководства. Даже роты потеряли свое  боевое  единство  В  какой-то
мере его сохраняли лишь взводы. Большинство  бойцов,  опьяненных  убийством,
орудовали каждый на  свой  страх  и  риск.  Стреляли  в  упор,  схватывались
врукопашную. Даже раненые, катаясь в обнимку  по  земле,  давили,  душили  и
кусали друг друга.
   В течение какой-нибудь четверти часа буры потеряли двух генералов.
   Знаменитый начальник бурской артиллерии Жан Кок, пораженный двумя пулями,
в грудь и в бок, испустил предсмертный вздох,  воскликнув:  "Да  здравствует
свобода!"
   Вильжуэн, тоже раненный в грудь, упал со словами: "Бейтесь  до  последней
капли крови, ребята!"
   Утрата этих людей, столь жестокая для дела независимости  южноафриканских
республик, сопровождалась громом проклятий по адресу англичан.
   Последние, впрочем, и так уже дорого поплатились: почти  весь  офицерский
состав  англичан  был  истреблен.  На   земле   распростерлись   тела   трех
полковников,  пяти  майоров,  одиннадцати   капитанов   и   двадцати   шести
лейтенантов. Часть из них были убиты, другие ранены.
   Из четырнадцати офицеров второго батальона гордонцев уцелели только двое.
Один из них казался неуязвимым, несмотря на  то  что  выделялся  среди  всех
своим ростом и блестящим мундиром. Находясь все время в  пер-вых  рядах,  он
руководил атакой, сплачивал людей, вел их на приступ,  подбадривая  примером
собственного мужества.
   Этот офицер - герцог Ричмондский.
   Под ним пало уже три коня, он служит мишенью для пятисот стрелков, и  все
же он остается живым и невредимым, без единой царапины, под стальным  дождем
снарядов.
   Теперь он бился пешим, так как под рукой не осталось ни одного свободного
коня. Рядом  с  ним  дрался  горделивый  юноша,  вернее,  мальчик,  судя  по
внешности, принад-лежащий к  аристократии,  в  мундире  младшего  лейтенанта
Гордоновского  полка.  У  него  то  же,  что  и  у   полковника,   несколько
высокомерное мужество, то же презрение к смерти и, наконец, ярко бросающееся
в глаза внешнее сходство.
   Очевидно, это отец и сын.
   Время от времени, не прекращая ни на секунду выполнять свой долг солдата,
герцог бросает на сына взгляд, один из  тех  красноречивых,  хотя  и  беглых
взглядов, в которых можно прочесть и страх за его  жизнь  и  восхищение  его
мужеством.
   Сын уже не первый раз бросается вперед, чтобы прикрыть своим телом отца и
начальника.
   Но полковник неизменно отстраняет его жестом и кричит:
   - На место, Патрик! Вернись к своим людям! Воинский долг прежде всего!
   Младший лейтенант тоже невредим. И это также чудо, ибо пули словно  ножом
раскроили в нескольких местах его мундир.
   В левой руке у него револьвер, в правой - тяжелая  шотландская  сабля  со
стальной рукояткой.
   В  жаркой  схватке  боя  он  сталкивается  лицом  к  лицу   с   капитаном
Сорви-голова. Англичанин и француз, смерив один другого взглядом,  бросаются
друг  на  друга.  Маузер  без  штыка  -  единственное  оружие  француза.  Он
прицелился и на расстоянии четырех шагов спустил курок. Но в пылу боя  он  и
не заметил, что израсходовал все  патроны  своего  ружья,  не  оставив  даже
одного, на крайний случай. Курок щелкнул с сухим треском.
   Англичанин тоже выстрелил; это был его последний заряд. Он стрелял  почти
в упор и все-таки промахнулся.
   Капитан Молокососов схватил свой маузер за ствол и, замахнувшись им,  как
дубиной, обрушил бы смертельный удар на голову шотландца,  если  бы  тот  не
парировал его саблей. Стальное лезвие разлетелось в куски. Все же  шотландцу
удалось смягчить удар. Скользнув по его плечу, приклад  маузера  ударился  о
землю и разбился у самой казенной* части.
   Молодые люди, вскрикнув от бешенства, бросили обломки оружия и схватились
врукопашную. Их силы равны, равно и  ожесточение.  Они  падают,  вскакивают,
снова падают на землю, катаются по ней, крепко обхватив и стараясь  задушить
друг друга.
   Вдруг Сорви-голова заметил на земле обломок только что разбитой им сабли.
Рискуя искалечить руку, Жан схватил его и, замахнувшись  им,  как  кинжалом,
крикнул:
   - Сдавайтесь!
   - Нет! - зарычал офицер, бешено отбиваясь. Жан ударил его острием  клинка
и снова крикнул:
   - Сдавайтесь!.. Да сдавайтесь же, гром и молния!
   - Ни за что!-истекая кровью, отвечал шотландец.
   Видя, что сын упал, полковник  поспешил  к  нему  на  помощь  с  поднятой
саблей. Казалось, сейчас он рассечет голову капитана Молокососов, который  в
исступлении,  ни-чего  не  замечая,  все  наносил   и   наносил   противнику
ожесточенные удары.
   Но юный Поль Поттер спас своего друга.
   Этот  изумительно   хладнокровный   подросток   в   течение   всего   боя
предусмотрительно и спокойно пополнял патронами магазин своего  маузера.  Он
узнал полковника и, взревев от радости, прицелился и выстрелил.
   Однако  в  тот  самый  миг,  когда  Поль  спустил  курок,  волынщик,   не
перестававший наигрывать боевой марш гайлендеров Гордона,  бросился  вперед,
чтобы заслонить собой своего начальника.
   Это был красивый семнадцатилетний малый с румяным лицом,  почти  мальчик,
как и большинство участников этой страшной драмы. Пуля, пронзив его  навылет
немного выше сердца, угодила полковнику прямо в грудь.
   Несчастный волынщик уронил свой инструмент и, зажав  рукой  рану,  хрипло
простонал:
   - О, мама... бедная моя мама! Я умираю... Я знал, что это случится...
   В то  же  мгновение  герцог  Ричмондский  зашатался  и  взмахнув  руками,
опрокинулся навзничь.
   - Прощай, Патрик!.. Прощай, мой любимый!..- с усилием вымолвил он.
   Еле дышавший Патрик сквозь красный туман в залитых кровью глазах  увидел,
как упал его отец. Отчаянным  усилием  он  вырвался  из  рук  Жана  Грандье,
приподнялся на одно колено и тут заметил  юного  Поля,  ружье  которого  еще
дымилось.
   Голосом, прерывающимся от рыданий, он воскликнул:
   - Да будь ты проклят, убийца моего отца!
   - Он убил моего! - ожесточенно  возразил  юный  бур.  Но  Патрик  уже  не
слышал; кровавая пелена все гуще застилала его взор, прерывалось дыхание,  и
он упал без чувств к ногам капитана Молокососов.
   Ярость Жана Грандье мгновенно угасла. Побежденный противник был для  него
всего  лишь  страждущим  человеком,  душевные  и  физические  раны  которого
священны. Сорви-голова тотчас же кликнул санитаров.
   Они прибежали и, оказав первую помощь раненому, уложили его на носилки.
   Снова послышались жалобные стоны умирающего волынщика. Слабеющим  голосом
он звал свою мать; похолодевшими уже руками он  достал  из  кармана  еще  не
запечатанное письмо и, протянув его Полю, пробормотал:
   - Моей бедной маме... отправьте... умоляю вас...
   - Клянусь! - ответил юный бур, в глазах которого блеснули слезы.
   - Благодарю ...  -  прошептал  умирающий.  Кровь  двумя  алыми  струйками
брызнула из его пронзенной груди, на губах показалась пурпурная пена,  глаза
остекленели, и все тело содрогнулось в предсмертной конвульсии.
   - Письмо... мама... - в последний раз пробормотал он коснеющим языком.
   И, сжав кулаки, вытянулся и умер.
   На  этом  участке  борьба  окончилась  поражением   шотландцев.   Остатки
гордонцев стали поспешно отступать.
   Буры, гуманность которых, проявленная во время этой войны,  завоевала  им
всеобщую симпатию,  поспешили  оказать  помощь  раненым.  Сорви-голова  влил
Патрику в рот несколько капель спирта. Шотландец  вздрогнул,  открыл  глаза,
узнал своего противника и, прочитав у него в глазах бесконечное сострадание,
схватил его за руку и тихим, как дыхание, голосом произнес:
   - Что с отцом?
   - Пойду узнать... Сейчас вернусь.
   Сорви-голова побежал к месту сражения и,  найдя  полковника  среди  груды
тел, заметил, что тот еще  дышит.  Он  поручил  его  санитарам,  а  сам  уже
собирался вернуться к Патрику, чтобы  сообщить  ему,  что  отец  его  жив  и
надежда на его выздоровление еще не потеряна, когда  раздавшееся  поблизости
рыдание заставило его оглянуться. Он увидел Поля, который, стоя  на  коленях
возле тела волынщика, читал посмертное письмо шотландца к матери.
   - На, прочти,- сказал Поль, увидев Жана Грандье.- Как это ужасно!..
   И Сорви-голова, взяв из его рук письмо, прерывающимся от волнения голосом
прочитал:
   "Под Ледисмитом, 23 ноября 1899 г.
   Милая мамочка, сегодня не ваша очередь, сегодня я должен бы писать  отцу.
Но я не могу не писать вам, потому что какое-то  предчувствие  говорит  мне,
что это последнее мое письмо. Не понимаю, что со мной происходит; я здоров и
чувствую себя превосходно. Но прошлой ночью  я  видел  страшный  сон...  Мне
кажется, что завтра буду убит. Так тяжело на душе, и сердце  ноет...  Только
что я выходил из палатки - стоит чудная ночь. Я глядел на синее ясное  небо,
на яркую звезду над моей головой и подумал,  милая  мама,  что  она  смотрит
сейчас и на вас, и мне захотелось тоже взглянуть на вас...
   Если бы вы только знали, что здесь творится!.. На днях возле меня в окопе
упал один солдат моей роты. Он не умер сразу; осколок снаряда  попал  ему  в
живот. О, как страшно было  смотреть  на  него!..  Он  рыдал,  умоляя  врача
прикончить его, чтобы избавить от  страданий,  и  даже  сам  доктор  не  мог
удержаться, чтобы не сказать: "Воистину проклятая штука война!"
   И знаете, дорогая мама, мне очень не хотелось бы умереть такой смертью. Я
думаю, вам было бы очень больно, если бы вы  узнали  об  этом.  Я  хотел  бы
умереть побыстрее, чтобы не слишком долго страдать.
   Но будьте покойны: что бы ни случилось, я честно  исполню  свой  долг  до
конца. И хотя мне очень жаль покинуть вас, я все же счастлив, что отдал свою
жизнь за нашу королеву и Великобританию.
   Прощайте же, милая мама, крепко вас целую.
   Джемми".
   - И это я убил его! - дрожащим от слез голосом сказал  юный  бур.  -  Как
ужасно! Сердце разрывается... И все-таки где-то в глубине души  я  чувствую,
что только исполнял свой долг.
   - Верно, Поль, и ты выполнил его с честью, - ответил Сорви-голова, указав
рукою на отступавшие по всей линии английские войска.
 
   Королевская армия разбита. Ее потери - две тысячи  человек  и  двенадцать
пушек. Бессовестные политиканы, рыцари  разбоя  и  наживы,  развязавшие  эту
войну, могут быть довольны!
   Грохот сражения сменился мертвой тишиной. Англичане, потерпевшие еще одно
поражение,  в  беспорядке  отступили  в  Ледисмит.  Буры  укрылись  в  своих
неприступных укреплениях,  с  замечательным  искусством  возведенных  вокруг
Ледисмита. Это был своего рода укрепленный  лагерь,  охраняемый  выдвинутыми
вперед "патрулями".
   В  лагере  закипела  мирная  жизнь.  На  скорую  руку  исправляли  всякие
повреждения, чистили орудия, перевязывали раненых коней, чинили  разорванную
одежду, подлечивали раны. С  невозмутимым  спокойствием  люди  готовились  к
новой битве.
   Под защитой  холма,  прикрывающего  их  от  снарядов,  вытянулись  четыре
большие палатки, над которыми развевался белый флаг с изображением  красного
креста.
   Это бурский походный госпиталь.
   В каждой палатке до сотни раненых - буров и  англичан,  причем  последних
вдвое больше. Все они  лежат  кто  на  маленьких  походных  койках,  кто  на
носилках, а кто и прямо на земле. Примиренные одинаковыми страданиями,  буры
и англичане относятся теперь друг к другу без всякой вражды.
   Все раненые перемешаны здесь по-братски: рядом с бородатыми, заросшими до
самых глаз бурами королевские стрелки  атлетического  сложения,  краснощекие
юноши и рослые шотландские горцы,  отказавшиеся  сменить  свой  национальный
костюм* на  форму  хаки.  Бледные,  исхудавшие,  потеряв  много  крови,  они
мужественно  подавляют  стоны,  боясь,  очевидно,  уронить   жалобами   свое
национальное достоинство.
 
   ГЛАВА 6
   Бурский походный госпиталь - "Современные ранения".  -  Доктор  Тромп.  -
"Гуманная пуля". - Об одном оригинале. --На войне идут умирать всегда одни и
те же.  -  Чудесные  исцеления.  -  Последствия  ранений  осколками  -  Душа
англичанина - Непризнанные герои - Ночной выстрел.
 
   И среди всех этих страдальцев бесшумно сновали скромные  ловкие  женщины,
исполненные сочувствия к несчастным и желания помочь им. Они разносили чашки
с укрепляющим бульоном, сосуды с разведенной карболовой кислотой, компрессы.
   Это жены, матери и сестры бойцов, покинувшие фермы, чтобы идти  вместе  с
близкими им людьми на войну. С одинаковым самоотвержением ухаживали  они  не
только за своими, но и за теми, кто угрожал их жизни и свободе.
   Ждали  доктора.  В  одну  из  палаток  вихрем  влетел   Жан   Грандье   в
сопровождении своего неразлучного друга Фанфана.  Хотя  юный  парижанин  еще
прихрамывал и волочил ногу, он был счастлив, что не числился уже больным.  А
в ожидании того дня, когда, оправившись оконча-тельно, он смог бы  вернуться
к своей суровой службе разведчика, Фанфан взялся за работу санитара полевого
госпиталя.
   Взгляд капитана Молокососов тотчас же устремился к двум койкам,  стоявшим
рядом в центре палатки. На одной из них лежал герцог Ричмондский, на  другой
- его сын.
   Герцог, казалось,  умирал.  Из  его  груди  вырывалось  тяжелое  дыхание;
бледный, как полотно, он сжимал руку с отчаянием глядевшего на него сына.
   Сорви-голова,  быстро  подойдя  к  ним,  снял  шапку  и  сказал  молодому
человеку:
   - Простите, я запоздал. Я прямо с дежурства. Как себя чувствуете?
   - Неплохо... Вернее, лучше... Благодарю. Но мой бедный отец... Взгляните!
   - Доктор сейчас придет. Он обещал  мне  заняться  вашим  отцом  в  первую
очередь. Я уверен, он извлечет пулю.
   - Благодарю вас за участие! Вы благородный и честный противник. От  всего
сердца благодарю вас! - сказал молодой шотландец.
   - Ба! Есть о чем говорить! На моем месте вы, наверное, поступили  бы  так
же.
   - Судя по вашему произношению, вы - француз?
   - Угадали.
   - В таком случае, мне особенно дорого  ваше  дружеское  расположение.  Вы
даже не представляете себе, как мы с отцом любим французов! Однажды вся наша
семья:  отец,  сестра  и  я,  очутились  в  страшном,  прямо-таки  отчаянном
положении. И французы вырвали нас буквально из объятий смерти.  -  А  вот  и
доктор! - воскликнул Сорви-голова,  тронутый  доверием,  оказанным  ему  его
вчерашним противником.
   Они оглянулись  на  вошедшего.  Это  был  человек  лет  сорока,  высокий,
сильный, ловкий в движениях, с чуть обозначившейся лысиной, со  спокойным  и
решительным взглядом; плотно сжатые губы его оттенялись белокурыми усами. За
спиной у него висел карабин, а на поясном ремне -  туго  набитый  патронташ.
Всем своим видом он походил скорее на партизанского главаря, чем  на  врача.
Ни галунов, ни нашивок, ни каких бы то ни было других знаков отличия.
   Голландец из Дортрехта*,  ученый-энциклопедист  и  замечательный  хирург,
доктор Тромп после первых же выстрелов в Южной  Африке  прибыл  в  Оранжевую
республику и вступил добровольцем в армию буров. Он мужественно  сражался  в
ее рядах вместе со своими  собратьями-  бурами,  а  в  случае  необходимости
превращался во врача. Добрый, человеколюбивый, самоотверженный,  он  страдал
только одним недостатком - был неисправимым болтуном. Впрочем, недостаток ли
это? Он, действительно, по каждому  поводу  мог  разразиться  целым  потоком
слов, но мысли его были настолько интересны, что все его охотно слушали.
   Доктор достал  из  подвешенного  под  патронташем  холщового  мешка  свои
медицинские инструменты, быстро разложил их на походном столике и  сразу  же
потерял свой воинственный вид. Со всех сторон к нему  неслись  теплые  слова
привета; вокруг него хлопотали санитарки. Одна принесла ему воды, в  которую
он погрузил губку,  другая  зажгла  большую  спиртовку.  Добродушный  доктор
улыбался направо и налево, благодарил, отвечал на приветствия,  мыл  руки  и
приговаривал:
   - Раствор сулемы! Превосходное  антисептическое  средство!..  Я  к  вашим
услугам, Сорви-голова... Так. Отлично. Теперь оботрем губкой лицо.
   Прокалив затем на спиртовке свои инструменты, он направился к полковнику.
   Раненые, лежавшие поближе, заворчали.
   -  Терпение,  друзья!  Позвольте  мне  прежде  сделать   операцию   этому
джентльмену. Кажется, он при смерти...
   У превосходного  врача  была  своеобразная  манера  преподносить  больным
горькие истины.
   С помощью Жана Грандье и Фанфана он усадил раненого  на  кровати,  поднял
его рубашку и, обнажив торс, воскликнул:
   - Великолепная рана, милорд! Можно подумать, что  я  сам  нанес  ее  вам,
чтобы мне легче было ее залечить. Нет, вы только  взгляните!  Третье  правое
ребро точно резцом проточено. Ни перелома, ни осколка! Одно только маленькое
отверстие диаметром в пулю. Затем пуля  прошла  по  прямой  через  легкое  и
должна была выйти с другой стороны. Нет?.. Куда  же  она,  в  таком  случае,
девалась? Странная история... Ба! Да она застряла в середи-не лопатки Сейчас
я извлеку ее... Потерпите, милорд. Это не больнее, чем когда  вырывают  зуб.
Раз... два... Готово!
 
   Глухой хрип вырвался из уст раненого; конвульсивным движением он до  боли
сжал руку сына.
   Из раны брызнула сильная  струя  крови,  и  одновременно  раздался  тихий
свистящий вздох.
   -  Чудесно,  -  продолжал  хирург,  -  легкое   освободилось...   Дышите,
полковник, не стесняйтесь!
   Офицер глубоко вздохнул,  в  его  глазах  появилась  жизнь,  щеки  слегка
порозовели.
   - Ну как, легче теперь, а?
   - О да! Гораздо легче.
   - Я так и знал!.. Ну, что вы теперь скажете,  Сорвиголова?  А?  Терпение!
Немного терпения, ребята...
   Он  говорил  без   умолку   то   по-английски,   то   по-голландски,   то
по-французски, но делал  при  этом  все  же  гораздо  больше,  чем  говорил.
Обратившись к шотландцу, он произнес:
   -  Через  три  недели  вы  будете  на  ногах,  милорд.  Видите  ли,   эта
маузеровская  пуля  -  прелестный  снарядец  и  притом  же  чистенький,  как
голландская кухарка. Благодаря своей  огромной  скорости  -  шестьсот  сорок
метров в секунду! - он, как иголка, проходит через живую ткань, не  разрывая
ее. Ничего общего с этим дурацким осколочным снарядом, который  все  рвет  и
ломает на своем пути. Нет, решительно, маузеровская  пуля  очень  деликатная
штука... словом, a gentlemanly bullet*.
   И неумолчный говорун, ни на секунду не прерывая потока  слов,  вставил  в
отверстия, пробуравленные пулей при  ее  входе  и  выходе,  большие  тампоны
гигроскопической ваты, пропитанной раствором сулемы, затем  наложил  на  них
обеззараживающие компрессы и закончил очередную перевязку словами:
   - Вот и все! Диета? Супы, молоко, сырые  яйца,  немного  сода-виски...  А
через восемь дней - ростбиф, сколько душа запросит. Благодаря вашей  крепкой
конституции у вас даже не повысится температура.
   И, не дожидаясь благодарности,  этот  чудак  крикнул:  "Следующий!"  -  и
перешел к другому больному.
   - А вы, Сорви-голова и Фанфан, за  мной!  Молодой  лейтенант,  изумленный