д,  смел  и  свободен  в  своих  поступках,  я  люблю
приключения, меня влечет ко всему величественному и доброму Я готов отдаться
душой и телом благородному делу защиты слабых. И потому я стану добровольцем
трансваальской армии".
   Он поделился своим проектом с сестрой Мартой и ее мужем, Леоном Фортэном.
Те от души его одобрили.
   Да и кто бы мог помешать ему свободно распорядиться своей жизнью и  своим
состоянием?
   После трогательного прощания со своим другом Полем Редоном, женившимся  к
тому времени на Жанне Дюшато, он отправился в намеченное путешествие.
   Марта и Леон провожали Жана Грандье. Он уезжал  в  8  часов  40  минут  с
вокзала П. Л. М*. скорым поездом, идущим в Марсель,  откуда  ему  предстояло
отплыть в бухту Делагоа*.
   Когда  они  подкатили  к  огромному  вокзалу,  какой-то   подросток   лет
пятнадцати бросился открывать дверцу роскошного экипажа. Но соскочивший в ту
же минуту с козел лакей Жана, обиженный  непрошенным  вмешательством  в  его
служебные обязанности, так грубо  отшвырнул  мальчика  от  кареты,  что  тот
растянулся во весь рост, больно ударившись лицом о  мостовую.  Богатство  не
ожесточило сердца героев Клондайка. Все трое  невольно  вскрикнули,  а  Жан,
поспешно выйдя из кареты, подхватил парня подмышки и поставил его на ноги:
 
   - Не очень больно?." Все цело?..  Прости,  друг,  и,  прошу  тебя,  прими
маленькое вознаграждение.
   А подросток, хотя у него обильно струилась из носу кровь и ему было очень
больно, заставил себя улыбнуться и пробормотал:
   - Вы очень добры, но, право, ничего...
   Ни упрека, ни малейшего намерения поскандалить, чтобы извлечь  выгоду  из
происшествия.
   От взгляда Жана не ускользнуло, что у подростка приятная  внешность,  что
одет он опрятно и что в нем нет ничего  от  классического  типа  открывателя
каретных дверей* . Облик Гавроша* , но отнюдь не уличного хулигана. Все  это
мгновенно промелькнуло в голове  Жана.  Порывшись  в  жилетном  кармане,  он
вытащил оттуда горстку луидоров* и протянул их мальчику.
   - Бери, не стесняйся, - сказал Жан Грандье, - и  не  поминай  лихом  нашу
встречу.
   Мальчик краснеет, бледнеет, смотрит, разинув от изумления рот, на золотые
монеты и, наконец, восклицает:
   - И все это мне? Из-за какого-то шлепка о мостовую? Здорово!..  Благодарю
вас, князь! Наконец-то я выберусь за фортифы* и полюбуюсь на белый свет!
   - Ты любишь путешествовать? - спросил Жан.
   - До безумия! С пеленок мечтал... А  теперь  вот  благодаря  вам  я  могу
купить билет до Марселя.
   - Постой, постой, но почему же именно в Марсель? - воскликнул Жан.
   - Потому что уж там-то я как-нибудь обернусь и непременно попаду в страну
буров.
   - Что?! Ты хочешь в волонтеры?! - невольно вырвалось у Жана.
   - Да. Уж больно хочется поколотить  этих  англича-нишек,  которые  мучают
буров!
   Леон Фортэн и его жена с интересом прислушивались к разговору, в  котором
собеседники перескакивали с пятого на десятое.
   - Как тебя зовут? - без лишних предисловий спросил Жан.
   - Фанфан.
   - Где живешь?
   - Раньше жил на улице Гренета, двенадцать, а теперь  так,  вообще...  ну,
просто на улице.
   - Родители есть?
   - Отец. Он пьянствует все триста шестьдесят пять дней в году и  уж  никак
не меньше двух раз в сутки награждает меня колотушками. А  позавчера  совсем
из дому выгнал.
   - А мать?
   - Пять лет, как умерла, - ответил мальчик, и на глазах  у  него  блеснули
слезы.
   - Так, значит, ты твердо решил записаться в трансваальскую армию?
   - О да!
   - В таком случае, Фанфан, я беру тебя с собой,
   - Не может быть!.. Благодарю от всего сердца! С этой минуты я  ваш  и  на
всю жизнь! Увидите, как предан будет вам Фанфан!
   Так капитан Сорви-голова  завербовал  первого  добровольца  в  свою  роту
разведчиков.
   В Марселе Жан завербовал еще одного добровольца, который  работал  раньше
поваренком на морском пароходе, а теперь был без места. Его, как  и  всякого
провансальца, звали Мариусом, и он охотно отзывался на прозвище "Моко".
   В Александрии Жан завербовал сразу двоих. То были юнги: один - итальянец,
другой - немец; оба они только что вышли из больницы и ожидали  отправки  на
родину. Немца звали Фрицем, итальянца - Пьетро.
   Рассмеявшись, Жан сказал Фанфану:
   - Четыре человека - целый полувзвод, и я его капрал!
   Вербовка этого разноязычного интернационального отряда  продолжалась  всю
дорогу.
   В Адене Жан наткнулся на  двух  алжирских  арабов.  Их  вывез  из  Алжира
губернатор Обока*, но они бежали от  него  и  теперь  старались  как  нибудь
устроиться. Они говорили на ломаном французском языке и  охотно  согласились
следовать  за  внушавшим  доверие  молодым  человеком,  который  к  тому  же
предложил им великолепное жалованье.
   Наконец,  уже  на  пароходе,  Жан  Грандье  встретился  с  семьей  бедных
французских эмигрантов, отправлявшихся попытать счастья на Мадагаскар.
   Их  было  пятнадцать  человек,  считая  племянников  и   других   дальних
родственников. И, увы, все они были так бедны, что даже легендарная, ставшая
нарицательной нищета Иова*, наверное, показалась бы им богатством.
   Молодость  и  энтузиазм  Жана  произвели  сильное  впечатление  на   этот
маленький клан, и ему удалось уговорить трех юношей  последовать  за  ним  в
Трансвааль Под предлогом возмещения убытков  за  потерю  трех  пар  здоровых
молодых рук, которых он временно лишал семью, Жан вручил главе семьи  десять
тысяч франков и обещал выплатить столько же после окончания кампании.
   "И все же мне хотелось бы пополнить свой отряд до  дюжины",-  думал  Жан,
превратившись из капрала во взводного.
   Результаты,  которых  он  добился  в  этом  отношении   по   прибытии   в
Лоренцо-Маркес, превзошли все его ожидания.
   Жан, как человек, привыкший надеяться только на самого  себя,  привез  из
Франции на сто тысяч франков оружия, боеприпасов, одежды,  обуви,  предметов
снаряжения и упряжи. Он знал, что на войне все может  понадобиться.  Правда,
его немного тревожил вопрос  о  выгрузке  этого  более  чем  подозрительного
багажа на португальской территории. Однако, несмотря на свою молодость,  наш
друг был достаточно дальновидным и опытным парнем, ибо  опасные  приключения
являются лучшей школой жизни. Поэтому,  когда  корабль  пришвартовался,  Жан
преспокойно оставил на его борту свой огромный груз, а сам отправился на дом
к начальнику португальской таможни.
   Лузитанское* правительство плохо оплачивало своих служащих. Жалованье  им
выдавали редко, а зачастую и совсем не выдавали. Им  предоставлялась  полная
свобода выкручиваться как угодно  из  этого  неприятного  положения.  Они  и
выкручивались, да так ловко, что жили совсем неплохо и даже довольно  быстро
наживали состояние, и это, несомненно, свидетельствовало об их  изумительных
административных способностях.
   Жан  Грандье,  осведомленный  об  этой  особенности   их   существования,
поговорил   несколько   минут   (ведь   время    теперь-деньги!)    с    его
превосходительством и тут же  получил  разрешение  на  немедленную  выгрузку
своей поклажи.
   Его превосходительство потребовал лишь заверения, что в многочисленных  и
тяжелых ящиках находятся орудия производства.
   Жан, не моргнув, охотно уверил его в этом и уплатил таможенные пошлины.
   Многим эти пошлины показались бы, вероятно, несколько раздутыми, ибо  они
составили кругленькую сумму  в  тридцать  пять  тысяч  золотых  франков,  из
которых лишь пять тысяч приходились  на  долю  правительства,  остальные  же
тридцать   шли   в   карман   его   превосходительства.    Но    ведь    его
превосходительство, в свою очередь. должен  был  вознаградить  за  временную
слепоту английских контролеров, а это стоило ему нескольких крон.
   Жан был в восторге от своей сделки  и  приказал,  не  мешкая  ни  минуты,
выгружать "орудия производства", которые тут же были отправлены по  железной
дороге в Преторию.
   Неистощимое великодушие и неиссякаемая веселость Жана производили сильное
впечатление на всех, кто сталкивался с ним. Его умение, не  командуя,  одним
лишь  словом  или  даже  просто  жестом  заставить  повиноваться  себе,  его
сдержанность, его исполненная собственного  достоинства  непринужденность  в
обхождении с людьми, его уверенность в себе - все выдавало в нем вождя.
   Первые его товарищи, фанатически поверившие в  него,  вербовали  ему  все
новых и новых сторонников. Так, они привели к нему двух молодых  креолов  из
Реюньона*, которые, попытав счастья в шахтах Трансвааля, возвращались  домой
без единого  лиарда*.  Затем  были  завербованы  два  молодых  португальских
солдата, дезертировавшие по какой-то веской  причине  из  своих  частей,  и,
наконец, юнга  торгового  флота,  страстный  любитель  приключений,  который
немедленно покинул свой корабль, чтобы примкнуть к ним.
   Теперь их собралось пятнадцать парней, мечтавших о подвигах. И хотя среди
них были представители самых  различных  национальностей,  все  они  отлично
уживались друг с другом, слившись в тесную, дружескую семью.
   Двадцать четыре часа спустя поезд мчал их в Преторию*, куда они и прибыли
без особых приключений. Жан Грандье отправился к президенту  Крюгеру  и  был
тут же принят вместе со своими товарищами.
   В Трансваале не существовало никаких  преград  между  президентом  и  его
посетителями: ни приемных, ни адъютантов, ни секретарей, - свободный  доступ
для  всех,  у  кого  была   надобность   к   этому   высокочтимому   народом
государственному деятелю, чью нечеловеческую  энергию,  казалось,  впитал  в
себя весь храбрый, сражавшийся за свою независимость народ Трансвааля.
   Волонтеров во главе  с  их  командиром  ввели  в  обширный  зал  Здесь  у
заваленного бумагами письменного стола сидел президент, черты лица  которого
были известны всему миру по фотографиям.
   Секретарь, стоявший рядом  с  ним,  перелистывал  депеши  и  по  указанию
президента быстро делал на них пометки. В уголке крепко сжатых  губ  старика
свисала его  неизменная  трубка,  дымившая  после  методических  и  коротких
затяжек
   Выразительное, с крупными чертами  и  массивным  подбородком  лицо  этого
крепко сбитого великана было обрамлено густой бородой,  а  чуть  прищуренные
глаза пронизывали собеседника острым взглядом, смущавшим своей твердостью  и
внутренней силой.
   О нет, ничего общего с Крюгером на английских карикатурах!
   Достаточно взглянуть на  него,  увидеть  его  медлительные,  почти  вялые
движения, его высохшее лицо, его словно высеченный  резцом  ваятеля  корпус,
его атлетическое телосложение, чтобы почувствовать огромную дремлющую в  нем
силу, железную, ничем не сокрушимую и непреклонную волю.
   Да,   этот   человек   производил   внушительное,   даже   величественное
впечатление, несмотря на простоту его нескладно скроенной  одежды,  несмотря
на этот вышедший из моды, смешной, единственный в своем роде  и  неизменный,
как и его трубка, шелковый цилиндр, без  которого  он  нигде  и  никогда  не
появлялся.
   А впрочем, эта шляпа действовала неотразимо. Ведь она, так сказать,  была
частью самого президента Крю-гера, вернее, столь же неотъемлемой характерной
чертой его внешности, как чепчик  королевы  Виктории,  как  монокль  мистера
Джозефа Чемберлена* или треуголка Наполеона.
   И. впечатление, производимое ею, было настолько сильно,  что  у  Фанфана,
ошеломленного этим  шедевром  шляпного  мастерства,  невольно  вырвалось  по
меньшей мере непочтительное восклицание:
   - Боже! Ну и колпак!
   К счастью,  президент  не  очень-то  разбирался  в  тонкостях  парижского
жаргона. Он не знал, точнее, уверял, что не знает и не  понимает  ни  одного
языка, кроме голландского.
   Благоразумнее, конечно, было бы не очень доверять этому.
   Президент медленно обернулся к Жану Грандье, легким кивком ответил на его
приветствие и спросил через своего переводчика:
   - Кто вы и что вам угодно?
   -  Француз,  желающий  драться  с  врагами  вашей  страны,  -  последовал
лаконичный ответ.
   - А эти мальчики?
   - Завербованные мною волонтеры. Я  на  свой  счет  вооружаю,  снаряжаю  и
одеваю их, покупаю им коней.
   - Вы так богаты?
   - Да. И я намерен завербовать сотню молодых людей,  сформировать  из  них
роту разведчиков и отдать ее в ваше распоряжение.
   - А кто будет командовать ими?
   - Я. Под начальством одного из ваших генералов.
   - Но ведь они еще совсем молокососы.
   - Молокососы? Неплохо! Отныне так и будем называться: отряд  Молокососов.
Могу вас заверить - вы не раз услышите о нас!
   - Сколько же вам лет?
   - Шестнадцать.
   - Гм... молодо-зелено.
   - В шестнадцать лет вы, кажется, уже убили вашего первого льва? -  Верно!
- улыбнулся Крюгер.
   - И потом юность...  Разве  не  в  этом  именно  возрасте  человек  полон
дерзновенных мечтаний,  беззаветной  преданности,  жажды  самопожертвования,
презрения к опасностям и даже к самой смерти!
   - Хорошо сказано, мой мальчик! Будьте же  командиром  ваших  Молокососов,
вербуйте сколько хотите волонтеров и превратите их в солдат. Бог свидетель -
вы мне нравитесь, и я поверил в вас.
   - Благодарю вас, господин президент! Вот увидите  как  славно  мы  у  вас
поработаем!
   Но старик уже поднялся во весь свой рост, намекая на конец аудиенции.  Он
пожал капитану Молокососов руку, да так стиснул ее, что  у  другого  бы  она
хрустнула, и при этом убедился, что рука Жана Грандье тоже не из слабых.
   - Верю, что этот маленький француз совершит большие  дела,  -  сказал  он
улыбаясь.
   Старый президент, или,  как  его  любовно  называли  буры,  "дядя  Поль",
оказался хорошим пророком.
   На другой день пятнадцать Молокососов шагали по улицам Претории в  полном
боевом снаряжении, с маузерами за плечами, с патронташами на поясных ремнях,
в широкополых фетровых шляпах.
   А еще через пятнадцать часов у них уже были свои  пони,  на  которых  они
молодцевато гарцевали живописной кавалькадой.
   О, этот юный капитан не в игрушки  играл!  Какое  глубокое  знание  людей
обнаружил он! Как  верно  рассчитал,  что  нет  лучшей  рекламы  для  набора
волонтеров, чем появление на улицах этого маленького кавалерийского отряда.
   Волонтеры так и стекались к нему со всех сторон. Не прошло и недели,  как
Жан Грандье набрал свою сотню Молокососов, самому младшему из  которых  было
четырнадцать, а старшему -  семнадцать  лет.  А  так  как  весь  этот  народ
изъяснялся  на  какой-то  невообразимой  тара-барщине,   Жан   стал   искать
переводчика, который знал бы английский, французский,  голландский  языки  и
хотя бы несколько слов по-португальски.
   И он нашел. Это был  тридцатилетний  бур  с  длинной  волнистой  бородой.
Мальчики  прозвали  его  "Папашей"  На  седьмой  день  эскадрон  Молокососов
парадным маршем прошел перед домом президента. Президент, с трубкой во рту и
в своем неизменном колпаке, произвел смотр.
   Дядя Поль слегка улыбался. Эта улыбка, от которой давно уже  отвыкли  его
губы, походила скорее на растроганную гримасу, на немую ласку, обращенную  к
юным храбрецам, готовым отдать свою жизнь благородному делу борьбы народа за
независимость.
 
   ГЛАВА 4
   Война - не всегда сражение. - Разочарование. - Обозники  и  землекопы.  -
Боевое крещение. - Атака. - Победа. -  Песенка  Фанфана-Тюльпана  становится
походным маршем Молокососов. Сорви голова и его генерал. -  Конец  рейда.  -
Появление Молокососов там, где их меньше всего ждали -  Послание  английским
судьям
 
   Осажденный бурами Ледисмит находился  тогда  почти  в  полном  окружении.
Сюда-то в распоряжение генерала Вильжуэна и был доставлен по железной дороге
интернациональный эскадрон.
   Начало кампании оказалось довольно тягостным для маленькой  кавалерийской
части и разрушило немало иллюзий молодых людей.
   Как известно, всякий доброволец мечтает о подвигах, а в  армию  идет  для
того, чтобы  драться.  И  вот  первое  и  довольно  жестокое  разочарование:
сражение на войне - редкость.
   Война -  это,  прежде  всего,  нескончаемые  походы  и  переходы,  марши,
контрмарши и маневры; прибавьте сюда караульную службу,  ночные  обходы  при
любой погоде, бессонные ночи, утомление, недоедание и всякого рода  лишения;
приказы, контрприказы; неизбежную при этом суматоху, - короче говоря,  целую
кучу  вещей,  ничего  общего  не  имеющих  с  боевыми  делами  и   угнетающе
действующих на нервы солдата-добровольца.
   Война, видите ли, нечто обратное параду, изнанка всего того, что увлекает
вас своим блеском.
   А в этой войне была и другая неприятная сторона. Известно, что  в  мирное
время  буры  самый  гостеприимный  народ;  они  принимают  путника  с  таким
сердечным и щедрым радушием, которое зачастую граничит с расточительством.
   Но вот что достойно удивления: во время войны с англичанами эти же  самые
буры  холодно,  почти  с  недо-верием  встречали  иностранных  добровольцев,
стекавшихся к ним со всех концов света.
   Ведь они же никого не звали  себе  на  помощь,  и  потому  их  как  будто
удивляли все эти энтузиасты, которые несли им в  дар  свою  жизнь  и  кровь.
Замешательство,  с  каким  они  принимали   бескорыстное   самопожертвование
добровольцев, граничило с неблагодарностью.
   Что же произошло с Молокососами?
   Бурский  генерал,  принявший  Молокососов  более  чем  холодно,  не   мог
придумать для  них  ничего  лучшего,  как  конвоирование  и  охрану  обозов.
Подумать только! Они, эти одержимые  страстью  к  подвигам  юнцы,  переплыли
океан, проехали тысячи километров, а их  обрекли  на  конвоирование  обозов.
Занятие, бесспорно, полезное, но весьма прозаическое.
   Жан Грандье еще сдерживался, но  остальные  Молокососы  роптали  не  хуже
ворчунов старой гвардии*. Даже переводчик Папаша, наделенный присущим  бурам
хладнокровием и крепкими нервами, ругался и  клял  судьбу  на  всех  четырех
языках.
   Так шли дни за днями, не  принося  никаких  изменений,  если  не  считать
земляные работы, на которые их  иногда  посылали.  Хуже  этого  нельзя  было
ничего придумать.
   Между тем люди эскадрона все теснее сближались друг с другом.  Молокососы
знакомились, у них появилось чувство локтя, они начали - о, пока  еще  очень
смутно понимать друг друга.
   Кроме того, молодые буры, - а их было большинство и эскадроне, - занялись
дрессировкой пони и превратили их прямо-таки в ученых животных.
   Но вот наконец в  тот  самый  момент,  когда  у  наших  сорванцов  совсем
опустились руки и бедные ребята  готовы  были  пасть  духом,  внезапно  была
замечена кавалерийская разведка англичан.
   - Враг! Враг! Хаки!.. Там!..
   - Где?..
   - Направо!..
   - Они отрежут нас!..
   Все кричали разом и на разных языках. Пони, насторожившись, рыли копытами
землю. Молокососы ждали приказа, но приказа не было. И тогда Фанфан,  зевака
по натуре, не в силах совладать с любопытством, вскочил на пони  и  поскакал
вперед.
   За ним последовал второй Молокосос-он тоже сгорал от  любопытства,  затем
еще четверо, потом десять, пятнадцать и, наконец, весь эскадрон. Ведь это же
война, самая настоящая война, с битвой, тут, у  них  под  руками...  О  нет,
этого случая они не упустят!..
 
   Юные безумцы помчались во весь опор, с криком, с гиканьем,  думая  только
об одном - столкнуться с англичанами, ударить по ним.
   Сорви-Голова,  захваченный   врасплох,   даже   не   пытался   остановить
Молокососов или внести какой-то порядок в эту  ураганную  атаку.  Он  бешено
пришпорил своего коня, вынесся вперед и голосом, покрывшим  весь  этот  гам,
скомандовал:
   - Вперед!
   Поистине великолепна была эта атака, пускай  неожиданная,  беспорядочная,
но исполненная отчаянной решимости и неистового мужества.
   Обычно кавалеристы пользуются при атаке шашкой или пикой, но  так  как  у
Молокососов не было ни того, ни другого,  они  мчались  на  врага,  потрясая
своими маузерами. Это глупо, это безумно, это нелепо.  Пусть  будет  так  Но
именно это и принесло им успех.
   Английские кав