вызывал интерес у находившегося
в полупрострации  генсека,  его обсуждение  сводилось  к  невнятному  обмену
репликами  между сидевшими  возле него "старшими" членами ПБ - их содержание
трудно было уловить на другом конце  стола. Когда Леонид Ильич "прибаливал",
приемную для  него оборудовали в больнице на  улице Грановского. Нередко  же
для  упрощения  процедуры все тот же  Черненко рассылал от его  имени членам
Политбюро тексты, требовавшие их санкции,  а затем выпускал в свет очередное
постановление, обретавшее силу государственного закона, приложив к протоколу
несостоявшегося заседания резиновую роспись немощного вождя.
     Такой  порядок  вещей, выглядевший незыблемым,  наверняка успокоительно
действовал  на  сверстников  генсека, составлявших  подавляющее  большинство
Политбюро, но вряд ли  устраивал  следующее поколение партийных кадров,  и в
особенности  "полевых"  руководителей  -  молодых  и  энергичных  секретарей
обкомов.  В отличие от кремлевских  старцев они не могли закрывать  глаза на
то,   что   происходило   в  реальной  жизни.   На  них,  первых  секретарях
парторганизаций областей и  краев, таких, как Горбачев, Лигачев  или Ельцин,
лежала персональная ответственность за то, чтобы "дать план", вовремя убрать
урожай, "накормить население" и согреть дома зимой. Глядя со своих колоколен
на обострявшиеся проблемы страны, для решения которых им приходилось денно и
нощно  "пахать", многие из  них  не  могли понять  и  принять  безмятежности
обитателей московского Олимпа.
     В  своих  письмах  Раисе,  размышляя  о  системе власти  "толстокожих",
Горбачев  не   стесняется   в  выражениях,  пишет  о  низкой  эффективности,
суперцентрализации,   злоупотреблении  личными   связями   и  кумовстве.   К
врожденным  порокам заведенного  порядка он  относит  органическое неприятие
любых новаций, искаженную информацию Центра о положении на местах ("сплошь и
рядом идут  приписки  и настоящая  липа"), низкую  компетентность  аппарата.
Удивляться  этому не приходилось - на местах партийно-советских функционеров
давно  подбирали  по  способности  организовать  для   своего  и   приезжего
начальства выезды на охоту, рыбалку и посещение бани.
     А вот свидетельство еще  одного  первого секретаря - Томского обкома  -
Егора Лигачева,  человека совсем  другого  характера и жизненного опыта, чем
Горбачев:  "В  70-80-е годы советская форма  социализма  начала сдавать.  Ее
характеризовали   пагубно   огромные  военные  расходы,  уходившие  на  ВПК.
Накапливалось  отставание  по  производительности  труда  от  США  и  других
промышленно  развитых  стран,  увеличивался  разрыв в  области  технологии".
Написано  это человеком, уже пережившим надежды и разочарования, связанные с
перестройкой, и  показательно  как  отражение  настроений,  характерных  для
наиболее активного слоя советской номенклатуры.
     Проявился  еще один важный для жизни партаппарата  аспект брежневизма -
почти полная остановка "социального лифта",  иначе говоря, резкое замедление
вертикальной мобильности кадров. Из-за фактически  династического  правления
партийной  олигархии   система  кадровой  циркуляции  оказалась  нарушенной.
Склеротические  пробки,  забившие   сосуды  государственного   и  партийного
организма,  начали  грозить инфарктом  уже  не  только клиентам  Центральной
клинической  больницы, но  и  всей Системе. Дошло  до того,  что чуть  ли не
уверовавшие в свое бессмертие кремлевские бонзы под давлением детей и внуков
потихоньку  взялись  за  передачу  по  наследству  не  только  госдач, но  и
влиятельных постов, то есть самой Власти.
     Если в сталинские времена вознесение  наиболее энергичных и амбициозных
воспитанников Системы на ее верхние этажи происходило за счет  периодических
"чисток"  и репрессий,  открывавших  новые вакансии, то в  застойные времена
ждать   возможности  карьерного  продвижения  приходилось  десятилетиями.  И
все-таки,  как  вспоминает  Горбачев, "ни  я, ни мои  коллеги (а  регулярные
совещания,  конференции  и  курсы  партучебы,  не  говоря уже о  пленумах  и
съездах,  предоставляли  многочисленные возможности для  встреч тех, из кого
состоял, как выражался Андропов, "подлесок" режима) не оценивали тогда общую
ситуацию  как кризис  системы".  Большинству казалось,  что  проблемы страны
можно относительно быстро  и  безболезненно решить давно назревшей отправкой
на покой Брежнева и его ближайших сподвижников.
     Правда,  когда Горбачев заикнулся было о таком варианте в  разговоре  с
Ю.В.Андроповым  во  время его  очередного  отдыха  в  Минводах,  предполагая
благожелательную реакцию, тот резко осадил своего молодого земляка, преподав
ему урок номенклатурной мудрости: "Леонида Ильича надо поддержать, Михаил, -
это   вопрос   стабильности  партии  и  государства,   да  и   международной
стабильности". Андропов, конечно, не мог знать, что его заклинание-завещание
обращено к тому, кто вскоре пустит на ветер ту самую священную стабильность,
служение  которой  было  едва ли  не  подлинной религией  этого  убежденного
атеиста.
     Правда, в то время  не подозревал об  этом и сам Горбачев.  Десятилетие
спустя,  посещая в Стэнфорде Русский  исследовательский центр, экс-президент
СССР решил начать беседу с профессиональными "советологами" вопросом: "Могли
ли  вы представить себе  десять  лет  назад, что  в  СССР  произойдут  такие
события?" Все  приумолкли, потом один пожилой  профессор  русской литературы
ответил  вопросом  на  вопрос:  "А вы, Михаил  Сергеевич?" Обычно находчивый
Горбачев ничего не ответил...

     Хотя на своих "мальчишниках" - женщин среди первых секретарей республик
и  обкомов не было - подраставшая партийная смена часто давала выход эмоциям
и  даже могла  "проходиться"  по адресу намертво вцепившихся  в  свои кресла
членов  Политбюро, выступать  с  открытой  критикой,  разумеется,  никто  не
отваживался. Конечно, в хрущевские, а тем более брежневские времена никто из
пробившихся в "номенклатурный слой"  уже не  боялся ночного ареста.  Тем  не
менее  было  ясно,  что достаточно вольготный  режим,  которым  пользовались
партийные "бояре",  даровался им в обмен на  абсолютную,  пусть  и  показную
лояльность.  Все еще  помнили  события  1957  года, когда  несколько  коллег
Хрущева по Президиуму  ЦК, бросивших  ему вызов, в  одночасье превратились в
"антипартийную  группу". Без  лишних  церемоний  были  низвергнуты со  своих
постов  и  легендарный  маршал  Г.Жуков,  и  очередной  преемник  "железного
Феликса"  "железный  Шурик"  -  развивший  подозрительно  бурную  активность
А.Шелепин.
     И хотя  все  эти сравнительно  мягкие  по  критериям  сталинских времен
репрессии относились к тем, кто либо решался оспорить авторитет первого лица
в партии, либо, как считалось,  был способен  на это,  никто из функционеров
нового призыва  не хотел искушать судьбу. Тем более что, несмотря на внешнее
добродушие   "дедушки"  -  так  все  более   открыто  называли  Брежнева,  -
безжалостность Системы, которую он представлял,  красноречиво подтверждалась
ее обращением с инакомыслящими. К тому же в глазах партийных секретарей даже
угасавший генсек продолжал оставаться политическим вождем аппарата, которому
был   обязан  утверждением   своего  главенства   после  этапа   хрущевского
"волюнтаризма" и смутного времени подковерной борьбы внутри "тройки".
     Этими  немудреными   правилами   внутриаппаратной   жизни  должен   был
руководствоваться и  Горбачев.  Других просто не было. Иначе,  не подтвердив
своей "зрелости" в качестве  ревностного служителя  партийному "богу", он бы
попросту не смог проделать свой путь  наверх в столь короткие сроки.  "Никто
не просачивался во власть вопреки Системе, - напоминает А.Яковлев.  - Никто,
и  Горбачев  тоже".  Ставропольский  секретарь  понимал,  что  обязан  своим
вознесением не членам краевой  парторганизации и  тем  более тогда еще ни на
что  не  влиявшим  избирателям, а расположению  генсека и что,  естественно,
должен оправдывать выраженное таким образом "доверие партии и народа".
     В эпоху, когда не яркая индивидуальность, а конформизм и неразличимость
в общей шеренге считались основными политическими добродетелями, Горбачев  и
без  того опасно  выделялся.  Во-первых, своей  "неприличной"  молодостью. В
руководящую  элиту  страны,  "средний  возраст" которой на  юбилее  Брежнева
А.Кириленко льстиво  определил в 70  лет, Горбачев проник, когда ему не было
еще 50. Другой, едва ли не предосудительный факт биографии, резко отличавший
его  от  остальных  партийных  иерархов,  -  образование.  Со  своими  двумя
дипломами он выглядел интеллигентом - статус более чем сомнительный в глазах
членов тогдашнего советского руководства,  кончавших,  как  правило, рабфак,
партшколу,   технический  вуз   или  в  лучшем   случае   академию  "красной
профессуры".
     Извиняло "сверхобразованного" Михаила Сергеевича в глазах  Орготдела ЦК
только  его безупречное рабоче-крестьянское происхождение.  Когда  студентом
университета он вступал в партию, ему, потомственному крестьянину, в райкоме
рекомендовали написать в  анкете "из рабочих",  поскольку он был комбайнером
не в  колхозе, а совхозе, то есть в государственном  предприятии.  Тогда же,
чтобы  он  не испортил  себе  "анкету", а им  отчетность, сами  райкомовские
инструктора   посоветовали  Михаилу  не  писать  "лишнего"  про  своих  двух
репрессированных дедов.
     Еще  одним обстоятельством,  "работавшим" на его  партийную  репутацию,
было  решение  после  окончания  МГУ   добровольно  возвратиться  в   родное
Ставрополье.  Правда,  то,  что  скорее  всего  было  проявлением  казацкого
темперамента, впоследствии воспринималось недоброжелателями как обдуманный и
рассчитанный на перспективу карьерный шаг. Так или иначе, теперь орденоносец
Горбачев с  безупречной анкетой и послужным списком  комсомольско-партийного
вундеркинда выглядел многообещающим представителем кадрового резерва Партии.
Соответственно этому облику он и  вел себя, проявляя одновременно энергию  и
инициативу,  которых ждали  от  него  утомленные  жизнью партийные вожди,  и
выказывая им при этом почтительную лояльность.
     Раздвоенный  мир,   разделенный  как  бы  на  две   неравные  части   -
повседневную, рабочую,  и  официально-парадную,  - сам  Горбачев и сотни его
коллег  воспринимали как незыблемый и  непоколебимый.  Поэтому одни и  те же
люди  из  этого "аппаратного  поколения"  могли  прилюдно восхвалять  автора
"Малой земли" и превозносить мудрость этого "выдающегося ленинца", а наедине
друг с другом, вдалеке от посторонних глаз и ушей, как это делали Горбачев и
Шеварднадзе, возмущаться положением дел в стране, соглашаясь с тем, что "все
насквозь прогнило  и  долго  так продолжаться не может".  Что  означало  это
"долго", никто не мог сказать, но каждый надеялся прежде всего на  природу -
больше надеяться было  не на что  - и  рассчитывал, что доживет до тогда еще
неясных,  но все равно желанных перемен. Природа, а можно сказать, и  судьба
не подвела Горбачева. Смерть Федора Давыдовича Кулакова  открыла ему дверь в
коридоры уже не  символической кремлевской, а реальной власти - Секретариата
и Политбюро ЦК.

     Когда на столы членов "узкого круга"  Политбюро ответственный за подбор
партийных  кадров  секретарь  ЦК  И.В.Капитонов  положил  список   возможных
преемников Ф.Д.Кулакова  (помимо Горбачева в нем  значились первый секретарь
Краснодарского  крайкома С.Ф.Медунов  и его полтавский  коллега Ф.Т.Моргун),
"гранды" Политбюро, не колеблясь, указали на ставропольца.
     Порядок  производства в старшие  политические руководители требовал тем
не менее  очных "смотрин", пусть и символических. Повод для них представился
как  нельзя вовремя: Леонид Ильич  отправлялся  с давно обещанным  визитом в
Азербайджан  в гости  к одному  из своих  любимцев  Гейдару Алиеву.  Маршрут
литерного  поезда пролегал  через Минводы,  и естественная остановка  в пути
предполагала  ритуал  хотя  бы формального общения  с  местным руководством.
Поприветствовать Брежнева,  кроме  ставропольского  начальства,  подъехал  и
отдыхавший  в  Минводах Ю.Андропов.  Не  исключено, что  он и  был  одним из
постановщиков мизансцены "смотрин" и, патронируя Горбачеву, принял участие в
церемонии, чтобы лично обеспечить удачный исход.
     Сама встреча  на вокзале Минвод  задним  числом  приобрела  чуть ли  не
мистический характер - во время остановки поезда на перроне собрались четыре
(!)  генсека ЦК КПСС:  один действующий и трое будущих - Брежнев,  Андропов,
Черненко, сопровождавшие шефа  в поездке, и Горбачев. Еще в машине по дороге
на вокзал Юрий Владимирович, как бы подталкивая своего "протеже", наставлял:
"Бери  разговор в свои  руки". Но,  как оказалось,  "брать"  было  нечего  -
никакого   разговора   не   получилось.  Ведомая   "Генеральным"   четверка,
сопровождаемая почтительно отставшей  свитой, побродила по перрону. Брежнев,
рассеянно слушал "дежурный" рапорт Горбачева, почти ни  на что не реагировал
и,  лишь  взявшись  за  поручни  вагона,  неожиданно   спросил   кого-то  из
сопровождающих:  "А  речь-то  как?"  Горбачев,  поначалу  ничего  не  понял,
подумал, что генсек имеет в виду свое предстоящее выступление в Баку. Только
позднее ему  пояснили: оказывается,  после перенесенного  инсульта у Леонида
Ильича была некоторое  время  нарушена речь, и он не был  вполне уверен, что
окружающие его понимают.
     Когда  уже  после единогласного  утверждения Пленумом ЦК  (как  обычно,
после  представления генсека ни  у кого не возникало никаких вопросов) новый
секретарь, преисполненный служебного рвения, напросился на прием к Брежневу,
чтобы  обсудить  главные  направления  работы, разговор  получился не  более
содержательным, чем  на  перроне  вокзала:  он  молча  выслушал  напористого
новичка, а  потом, думая явно  больше о  вечном, чем о дне текущем, произнес
всего  одну  фразу: "Жаль  Кулакова". Пожалуй,  не  меньшей жалости  в  этой
ситуации заслуживал и сам  Леонид Ильич, укорачивавший свою жизнь симуляцией
государственной деятельности. Однако  прежде  всего стоило пожалеть  страну,
которой  руководил  человек, утративший  связь  с  окружающим  миром и  даже
потерявший интерес к нему.
     Странным  образом,  больше эмоций, чем в  Москве, сообщение об избрании
нового секретаря ЦК КПСС вызвало на Западе.  На  семинаре в США, посвященном
ситуации  в  СССР,  один  из  наиболее  вдумчивых  исследователей  советской
политики оксфордский  профессор Арчи Браун сказал: "Вчера в Москве произошло
событие исключительной важности: на  пост нового секретаря  ЦК  КПСС  избран
Михаил Сергеевич Горбачев". У Брауна, как он впоследствии признавался, в тот
момент  не  было  особых оснований для такого  многозначительного заявления.
Было только предчувствие. Но он оказался провидцем.

"НЕ ТОРОПИ СОБЫТИЯ, МИША"

     Новая  секретарская  жизнь поджидала Горбачева  в виде прикрепленного к
нему личного  охранника, ожидавшего у подъезда "ЗИЛа" и просторного кабинета
с  приемной и  комнатой отдыха  на Старой  площади.  К  моменту  прибытия  с
заседания Пленума ЦК на двери  нового хозяина, как  того требовал  негласный
ритуал, уже должна была красоваться табличка с его фамилией. В "секретарский
набор"  входили,  кроме  этого,  московская  квартира и  подмосковная дача с
вышколенной прислугой, принадлежавшей к тому же ведомству, что и охрана, два
посменно  дежуривших секретаря, 1-2  помощника, знаменитое Четвертое главное
управление  при  Минздраве  с его  поликлиникой,  больницей  и санаториями и
"кремлевка" - столовая и продовольственная лавка, поставлявшая, по тогдашним
стандартам, чуть ли не сказочную снедь.
     На Горбачева, приехавшего из края продовольственного изобилия  и к тому
же по-крестьянски неприхотливого к еде (за годы разъездов по свету и общения
с  королями  и  президентами  он  так  и  не  приобрел  вкуса  к  изысканным
деликатесам), эти  вымученные  цековские  разносолы  особого впечатления  не
произвели. Зато, как человек, забежавший с улицы в давно не проветривавшееся
помещение, он сразу почувствовал нехватку кислорода. Атмосферу  казенных дач
пропитывал дух казарменности, а их обитатели,  хотя и  считались правителями
гигантского   государства,   сами  фактически  находились   "под   колпаком"
собственной  охраны.  Не  случайно доверительные  разговоры на  мало-мальски
вольные темы они позволяли себе  только во время прогулок по дачным дорожкам
или на  отдыхе, когда эскортировавшие их "прикрепленные" охранники держались
на почтительном  отдалении.  В  цековских  же  кабинетах  обмен мнениями  по
щепетильным вопросам даже между  секретарями  ЦК  осуществлялся путем обмена
записочками. В результате, попав на  партийный Олимп и  реализовав тем самым
заветную  мечту  большинства  функционеров,  Горбачев,  по  его  собственным
словам, стал чувствовать "меньше свободы, чем в Ставрополе".
     Еще болезненнее  происшедшие  перемены  переживала  Раиса,  может быть,
потому, что связывала  с  возвращением в Москву  особые  надежды.  Принеся в
жертву   карьере   мужа   свою    собственную   профессиональную   жизнь   и
преподавательскую работу, она поначалу рассчитывала найти для себя  какое-то
занятие. Появление  этой энергичной,  самостоятельной  и,  главное,  молодой
женщины, что само по  себе  было вызовом  для  среды, в  которую она попала,
вызвало  в кругу цековских "матрон" вполне объяснимую аллергию. Провинциалку
надо  было  немедленно поставить  на место,  что и было сделано в буквальном
смысле. На одном из первых же официальных приемов, когда элегантная Раиса по
незнанию  московских порядков встала  на  место, неподобающее  ей по статусу
мужа, жена Кириленко не замедлила указать ей на это. Ошеломленная полученной
выволочкой Раиса потом растерянно спрашивала мужа: "Что же это за люди?"
     Получил  свою порцию  наставлений относительно кремлевских нравов и сам
Михаил Сергеевич,  правда, в менее обидной форме, поскольку исходили  они от
благоволившего к нему Андропова. Вскоре после обустройства в Москве он одним
из  первых  пригласил  в  гости  Юрия  Владимировича  с  женой,  считая  это
естественным для их уже давних товарищеских отношений.  К его удивлению, тот
не  только отказался, но и прочитал  своему "протеже" наставления, объяснив,
что  их  контакты  отныне  приобретают  официальный  характер и  "нештатные"
встречи могут вызвать ненужные пересуды. "Я еще только буду к вам собираться
(он жил на соседней с Горбачевыми даче), а Брежневу уже все будет доложено".
Председатель КГБ говорил со знанием дела.
     И  еще один  ценный  совет, на  этот  раз политический,  дал он Михаилу
Сергеевичу: четче  обозначить свою позицию  в подспудном соперничестве между
Косыгиным и Брежневым, которое к тому времени перешло почти в открытую фазу.
Производство  в  партийные "генералы"  надо  было отрабатывать. Горбачеву  в
известном смысле помог сам Алексей Николаевич Косыгин, когда в своей обычной
сухой манере отрицательно отозвался  о дополнительных ассигнованиях на нужды
аграрного сектора, запрошенных  новым  секретарем ЦК. Посвятив большую часть
жизни  развитию промышленности, он  скептически  относился  к  идее  подъема
колхозов путем  государственных  вливаний, считая это  пустой тратой  денег.
Горбачев же, как потомственный селянин, спорил с ним, выбивая из бюджета как
ответственный за этот участок работы в ЦК дополнительные средства.
     Вскоре между ними - в присутствии других членов Политбюро - произошла и
прямая  стычка.  В  ответ  на очередное желчное  замечание  премьера  Михаил
Сергеевич вспылил и не по чину  дерзко  предложил тому  попробовать  собрать
урожай  на местах с помощью  аппарата  Совмина  вместо  партийного. Открытый
вызов одному  из патриархов Политбюро  поверг в  оцепенение собравшихся. Но,
как оказалось, Горбачев  точно выбрал и  объект,  и тему своей  контратаки -
защиту партаппарата:  Брежнев прилюдно