тем более у политиков, первый естественный
позыв  найти оправдание и прожитой жизни, и содеянному. Однако  он не был бы
"человеком десятилетия", а  может быть, и века, если  бы все свелось к  этой
объяснимой  слабости  отставных  политиков. Горбачев не стыдился  признавать
допущенные серьезные, даже роковые ошибки и не  побоялся,  рискуя  выглядеть
ретроградом,  подтвердить  приверженность  своим  изначальным  намерениям  и
убеждениям, которые его соперники,  а  с ними и  политические приспособленцы
давно объявили заблуждениями.
     Так было со знаменитым "социалистическим выбором", о котором он, скорее
всего неуместно, напомнил сразу  по возвращении из Фороса. Тогда даже многие
его искренние приверженцы  восприняли  это как оговорку,  некую политическую
оплошность человека, который хотя и сказал, что  вернулся в "другую страну",
но  реально  в   полной  мере  не  прочувствовал  этих  перемен.  И   только
проницательный   антикоммунист  К.Любарский,  чуть  ли  не  с   восхищением,
оправданным  в  устах  того,  кто  привык  уважать неортодоксальные  мнения,
написал в "Новом времени": "Повторить сразу же после  августовской революции
слова о верности социалистическому выбору и необходимости дальнейшей реформы
КПСС,  после   фактически  уже  состоявшегося   распада  империи  продолжать
заклинать о Союзе мог только очень убежденный человек".
     Если в  вопросе о смысле и содержании пресловутого "соцвыбора" Горбачев
готов был уйти далеко  за рамки традиционного коммунистического толкования и
российского его воплощения, то, что касается Союза, он и после крушения, как
и  положено  Президенту-капитану  этого погрузившегося в  Лету  государства,
продолжал стоять на его мостике. Оборванный процесс  плавных реформ и разгон
Союза - вот главные его претензии к новым "постояльцам" в Кремле, которых он
отказывался считать своими наследниками. "Нынешняя  политика выбила страну с
курса  постепенных  эволюционных  перемен.  И основное ее  содержание -  это
разрушение союзного государства  как  главная  причина,  приведшая страну  к
трагическим последствиям, - говорил Горбачев в апреле 1995 года на заседании
клуба  "Свободное слово", посвященном десятилетию начала перестройки. То же,
видимо, он повторит и сейчас.
     Как в святости Союза, убежден он и в предопределенности, неотвратимости
перестройки, в  том, что, если  бы не он, кто-то другой, занявший его место,
вынужден был бы ее начать.  "Реформы не были  изобретением  людей, которые в
1985 году пришли к  власти и которых вдруг в одночасье осенило, - упорствует
он и сегодня. - Потребность  в них носила объективный  характер. Мы увидели,
что проигрываем исторически...  Через большевистскую  модель  мы,  по  сути,
выключили  Советский  Союз и  Россию из общецивилизационного процесса... Еще
раз хочу  подчеркнуть - идею Перестройки нам  никто  не  "подбрасывал",  она
родилась в той системе, в той партии и в том обществе, в котором мы жили". И
отзываясь о себе отстраненно, то ли как об историческом персонаже, то ли как
о  поставленной   на   площади   статуе,  добавлял:  "Горбачев   не  выдумал
Перестройку, а выразил общественную потребность".
     Ответив, по его  мнению,  убедительно, на  первый вопрос: "Надо ли было
все затевать?",  он приступает ко второму, более трудному для  себя вопросу,
который задают ему простые люди: "Михаил Сергеевич, мы Вам верили. Но что же
получилось,  ведь  мы  живем  хуже,  чем  тогда?"  Убедительного  ответа   у
Горбачева, кроме двух очевидных  - "не дали  довести до конца" и  "развалили
Союз", -  не находится. Да  и можно ли словами переубедить тех, кого сначала
одна власть, потом другая отучили верить политикам, и кто  в  конечном счете
все равно все меряет не словами, а тем, что приобретает и что теряет.
     В  действительности же ответ есть.  И  хотя одним он  непонятен, другим
неприятен, а третьи просто  не хотят его слышать, за  него Горбачеву не надо
стесняться, ибо в нем  - его историческое оправдание, его защитительная речь
на  Суде  истории,  последнее  слово  перед вынесением  приговора. Роль  его
защитника берет на  себя  самый  близкий после Раисы для  него человек, дочь
Ирина:  "Почему  вы все время говорите,  не получилось то, не вышло это. Все
получилось. Главное,  люди могут говорить что  угодно.  Они  получили  право
выбора.  Как  они пользуются  этой свободой  выбирать,  что им делать  и кто
должен ими  управлять,  теперь уже их, а не его  дело. И  вообще перестройка
продолжалась шесть лет. Мы все уже почти десять лет живем при другой власти,
которую люди сами выбрали, а виноват по-прежнему во всем Горбачев!"
     Все,  конечно, не  так просто.  Это чувствует и  сам Михаил  Сергеевич,
иначе  не  говорил   бы   о   "моральной  ответственности"  за   последствия
перестройки,  за "вновь наступившую  эпоху  Горбачева", не выдвигал бы  свою
кандидатуру на президентских выборах 1996 года. Ибо что другое может сделать
политик, ощущающий свою  ответственность  за происходящее в  стране,  как не
предложить свое служение людям?!

ГЕНСЕК И "ГЕНЗЕК"

     Горбачев долго колебался перед тем, как принял решение идти на  выборы.
Советовался  с помощниками в Фонде, зондировал мнение  не столько столичных,
сколько  приезжавших   из   глубинки   ходоков,   предлагавших   начать  его
"раскрутку".  На самом деле решение, видимо, для себя уже принял, потому что
все  московские  советчики  его отговаривали: "Шансов на  победу никаких,  а
плохой  результат для политической  репутации  человека,  уже принадлежащего
истории, хуже, чем никакого". Не была сторонницей выдвижения его кандидатуры
и  Раиса  Максимовна,  хорошо  представлявшая, с  какими новыми перегрузками
может быть связана очень сомнительная по результатам избирательная кампания,
и просто опасавшаяся за мужа.  Кроме того, после августа 91-го она не только
физически не пришла в себя  от  пережитого потрясения, но и не оправилась от
более тяжелого, психологического  шока - предательства.  "Даже в семье у нас
после Фороса, - сказала она в одном интервью, - все  как-то потускнело". Тем
не  менее  она  уступила,  понимая,  что  для   человека,  считавшего   себя
"призванным в политику", уклониться от выборов - значило пожертвовать чем-то
важным.
     Действительно, для него психологические  причины пойти  на выборы были,
может  быть,  больше  важны,  чем те  политические  резоны,  которые  он сам
приводил:  не дать аннулировать выборы, помешать Ельцину объявить о победе в
первом  же туре, содействовать созданию влиятельной "третьей силы",  которая
избавила бы многих избирателей  от  вынужденного выбора между  Б.Ельциным  и
Г.Зюгановым.  Ради  формирования  такого  избирательного  блока  с  участием
Св.Федорова, Г.Явлинского  и  А.Лебедя Горбачев готов  был  заявить,  что не
претендует  в  нем на  лидерство. С  "третьей  силой" не получилось.  "Одних
перекупил Ельцин,  другие не смогли  смирить  личные амбиции", - резюмировал
он.
     Его самого участвовать в выборах  толкала на  этот раз  не  политика, а
желание  высказаться, выговориться,  объясниться с теми, кто в свое  время в
него поверил. За несколько  месяцев избирательной кампании он объехал больше
двух десятков российских регионов, побывал в Санкт-Петербурге, в Волгограде,
в  Сибири.  Объяснение  с людьми  часто получалось тяжелым. Конечно,  были и
провокации политических противников -  коммунистов,  пытавшихся сорвать  его
выступления, помешать говорить скандированием лозунгов и  проклятий, как это
случилось в  Волгограде. Хмурил брови  Кремль, давая понять местным властям,
что  экс-президенту  не следует помогать  в  его избирательной  кампании.  В
результате не только губернаторы, воспитанные в  обкомовских традициях, но и
записные демократы, чьи имена стали известны стране именно в эпоху правления
Горбачева, вроде  мэра  Северной  столицы А.Собчака, не отважившегося "из-за
занятости" встретиться с  ним,  "брали под козырек",  запрещая  в  последний
момент  использовать уже  выделенные  для его встреч с избирателями  залы  и
отдавая  команду  местным  средствам  массовой  информации не  замечать  его
выступлений.
     В  Сибири  дело  дошло  до  опасной грани:  когда  Горбачев  шел  через
враждебно гудевший  зал к сцене,  какой-то субъект, сделав вид,  что тянется
пожать  ему руку,  вдруг,  опередив телохранителя,  резким  профессиональным
движением изо всей силы ударил ребром  ладони в затылок, в основание черепа.
Нападавшего  схватили,  быстро   увели  из  зала,  а  Горбачев,  превозмогая
головокружение  и боль, все-таки поднялся  на  сцену  и произнес получасовую
речь. Но самым трудным испытанием для  него была не враждебность откровенных
противников или подосланных провокаторов, а общение с простыми людьми,  ради
которых он все и затевал и кто в нем разочаровался.
     Отправляясь  в  свое  донкихотское  странствие по российским городам  и
весям, Михаил  Сергеевич  не  представлял  еще, что ему откроется уже другая
страна - с  остановленными заводами, заброшенными полями и потерявшим работу
и надежду  деклассированным  населением. Страна, в  чем-то напоминавшая  ту,
которую он обнаружил, отправившись в памятный послевоенный год из Ставрополя
в  Москву, с  той  разницей,  что наступившая разруха  на  этот  раз была не
результатом   жесточайшей   войны,   а,  как  считали   многие,   следствием
перестройки. И потому  встречи с ним проходили не как с очередным кандидатом
на власть, которому достаточно было развернуть перед  людьми веер  очередных
обещаний, а как  с человеком,  ответственным за их беды. Но эти  же встречи,
как  правило, трудно начинавшиеся, доставляли ему наибольшее удовлетворение,
потому что чаще  всего  заканчивались  аплодисментами и  пожеланиями успеха.
"Когда  мы приехали во время избирательной  кампании на Алтай, -  вспоминает
Горбачев, - пошли с Раисой  Максимовной на рынок.  Там  ее окружили женщины,
кричат: "Вам хорошо, вы за границу уехали, а  мы здесь". Раиса  им  говорит:
"Да  вы что, ни я  с Михаилом Сергеевичем,  ни наши дети  и внучки никуда не
уезжали".  В  Ивангороде  досталось  уже ему: "Иду  через толпу, как  сквозь
строй, под шпицрутенами.  Двадцать минут  орали, оскорбляли, кричали "Иуда",
"предатель", не давали открыть  рта. Я им  тогда говорю: "Вы  ведь меня даже
выслушать не хотите. Чего же вам надо? Распять меня? Распинайте! Вот я сам к
вам  пришел". Зал  затих.  Потом  три часа  говорили. Главный вопрос: почему
допустил Ельцина до власти? Не могли этого простить. Закончилось овацией. Об
этом, конечно, как и о других моих выступлениях, газеты ничего не написали".
     Некоторое время сопровождал президента Лира в политических скитаниях по
его разоренному королевству Андрей  Синявский  вместе  со своей  неразлучной
спутницей  супругой  Марией   Розановой.   Один  из  первых   постсталинских
диссидентов "гензек"  Синявский  упрямо,  несмотря  на  волгоградскую  жару,
поднимался вслед за бывшим генсеком на Малахов  курган, как на Голгофу,  под
враждебные  выкрики антигорбачевской маевки, развернувшей  по соседству свои
коммунистические транспаранты. По возвращении  в Париж, где они обосновались
после  освобождения  Андрея  Донатовича  из брежневского  лагеря,  "Абрам да
Марья" (выражение  Розановой)  пришли в  российское посольство голосовать за
Горбачева. "Неважно, что у него  нет шансов, - сказал потом Синявский, придя
к  нам на рю Николо  отметить день выборов. - Я голосовал  за него для себя,
потому что Горбачев - единственный, кто хоть что-то сделал для страны".
     Голосов Синявского и Розановой вместе с другими, кто думал примерно как
они, по  официальным  данным, на  президентских выборах 1996  года набралось
0,51  процента.  Даже если их реально  было минимум в  10  раз  больше,  как
считает Горбачев, общий итог для него все же неутешителен. Это означало, что
в обозримом будущем нельзя  рассчитывать на возвращение  в активную политику
по условиям  игры, которые он  сам ввел. Если в 91-м,  чтобы  избавиться  от
него,  сначала  союзной,   а  потом  республиканской  номенклатуре  пришлось
отбросить политику  и преступить закон, то через пять лет бывшего президента
демократическим волеизъявлением  отвергло  уже изнуренное  реформами  совсем
другой власти  население, считавшее  именно его  перестройку первоисточником
всех бед.
     Конечно,  он мог  бы  найти  утешение  в том,  что  самой  возможностью
свободно решать вопрос о своих правителях российское общество обязано именно
ему,   и   поэтому,   как  и  в   памятные  августовские  дни,   когда   оно
продемонстрировало, что  может  без него  защититься от  путча,  имеет право
продемонстрировать,  что  больше  в   нем  не  нуждается.   Так,  достаточно
безжалостно, как  это нередко  бывает в истории, страна, освобожденная им от
опеки прежней системы  (хотя,  быть может,  теперь  и попавшая  под другую),
высказалась   вполне   определенно,  что  считает  его  историческую  миссию
законченной.
     Придя на  следующий день после объявления результатов выборов в кабинет
к  Горбачеву,  советник  В.Кувалдин, сопровождавший  его  в  таких поездках,
поздравил:  "Теперь,  Михаил Сергеевич,  вы свободный человек. Что  вы могли
сделать  для  страны, вы сделали. Вы  отдали все  долги и  теперь  не должны
ничего  никому, кроме собственной семьи". Конечно, это бодрое, хотя и вполне
искреннее поздравление, было и утешением - Горбачев,  не надеясь победить на
выборах, рассчитывал все-таки на другой результат, который позволил бы ему и
его сторонникам без оглядки на ненадежных и капризных союзников вернуться  к
идее  политического  течения  или даже партии "третьего пути". Как  показали
выборы, время  прежнего  Горбачева,  скорее всего, безвозвратно ушло,  время
"нового" -  для  общества,  разделенного  на  неравные  части  последствиями
неуклюжих  реформ и  пораженного общим кризисом безверия, еще не  наступило.
Вопрос,  хватит ли ему  отпущенной  жизни, чтобы дождаться, когда  его вновь
услышат,  остался открытым.  Впечатляющее чествование  Михаила  Сергеевича в
день  его   70-летия,   ставшее  для  многих  не  только  поводом  для   его
поздравления, но и запоздалого покаяния, позволяет ему на это надеяться.

"У НЕГО БЫЛА МАНИЯ ЕЕ ВЕЛИЧИЯ"

     Зная Горбачева, трудно  было  даже  предположить,  что,  обидевшись  на
"неблагодарную" страну и не пошедших  за ним избирателей,  он расстанется  с
политикой и  "удалится в семью". Сам же В.Кувалдин справедливо характеризует
его  как  "человека миссии",  для которого  главное - выполнять  свое  дело,
стараться сделать  для России и  для мира  то, на  что он  способен, "будучи
Горбачевым": "Михаил  Сергеевич считает себя призванным в  политику. Это его
крест, и он идет по своей стезе, вполне трезво отдавая себе отчет в том, что
вряд ли увидит  плоды своих  усилий".  (Заметим  все-таки,  что некоторые, и
весьма существенные, результаты его трудов более чем различимы.)
     Формула "вернуться  к семье" для  него была  лишена  смысла уже хотя бы
потому, что еще со времени студенческой свадьбы никогда из нее не отлучался.
Его  союз с "Захаркой", - так он окрестил  Раису, обнаружив в ней сходство с
девушкой, изображенной на картине Венецианова под этим названием, - стал для
обоих  тем ядром, вокруг которого  на разных орбитах вращались все остальные
частицы, составлявшие  личную и политическую вселенную Горбачева. Этот  союз
был  не только  счастливым браком от Бога, но и идейным,  и рабочим. Недаром
Михаил Сергеевич называл супругу  "секретарем семейной  партячейки".  И хотя
она ответственно, как и  ко  многим своим другим  обязанностям, относилась к
членству в партии  -  вплоть  до  августа 1991 г. сама  ездила  ежемесячно в
райком платить членские взносы, - эту его шутливую формулу не надо принимать
слишком  всерьез. "Удерживать мужа через партбюро она во всяком случае бы не
стала", -  говорит  он.  На людях  "Захарка"  всегда подчеркнуто  официально
называла мужа по имени-отчеству, дома же  у  него было два  прозвища  "Ми" и
"Ежик". Еще одним титулом Михаил  Сергеевич наделил Раису в молодости, когда
регулярно писал  ей письма из  командировок,  -  "министр иностранных  дел",
которому он  доверял  поддерживать  дипломатические  отношения с  окружающим
миром.  И  к  этой  своей  должности Раиса  относилась  предельно  серьезно,
ревностно оберегая их семейно-личностные границы от любых вторжений извне. С
учетом  публичной  роли  и  стремительной карьеры  мужа  это  было непросто,
поскольку  большую часть  времени  Горбачев  принадлежал  не  себе, а  своим
многочисленным функциям -  возглавляемой  им партии, коллегам,  посетителям,
зарубежным  гостям и, прежде всего,  своему замыслу, -  он, как аккумулятор,
подзаряжался в семье, от Раисы. Некоторые люди из его окружения недоумевали,
почему  Горбачевы почти никого  не  приглашают  в  свой дом (за  исключением
ритуальной ежегодной встречи 2 января на даче  у генсека  членов Политбюро с
женами).  Большинство видело в этом влияние Раисы, отваживавшей от  мужа его
друзей. На самом деле, особенно в ставропольский период, супруги вели отнюдь
не замкнутый образ  жизни, продолжали  кое  с  кем  встречаться семьями и  в
Москве.  Столичный  круг их  знакомых  был в  значительной  степени  навязан
должностью Горбачева, и уже в силу этого общение  с входившими в него людьми
представляло  собой  то же продолжение работы. Когда хотелось отключиться от
нее  или  "садились  батарейки",  Михаил  Сергеевич  звонил Раисе  - за день
набиралось 5-6 таких звонков. Раиса Максимовна, правда, вскоре после приезда
из  Ставрополья  предприняла  попытку  завязать  отношения  с  "кремлевскими
женами", но, попав  однажды на вечер,  где дамы  несколько  часов провели за
преферансом, быстро остыла к партийной светской жизни.
     Нет смысла изображать  отношения  четы  Гобачевых в  виде  буколических
картинок  - их  удивительно гармоничный  союз в  этом  не  нуждается.  У них
случались размолвки,  бывало, как  рассказывает дочь, возвращались со  своей
непременной вечерней прогулки порознь, входили в дом через разные двери. "Но
долго  быть  в  ссоре  не могли": слишком глубоко  проникла в  натуру  обоих
потребность  всем  делиться друг  с другом.  И непривычная по номенклатурным
меркам ангажированность Раисы в проекте,  ставшем не  только  для мужа, но и
для нее  делом  жизни,  и  уважительное  отношение  к  ее  мнению  Горбачева
воспринимались многими как нарушение неписаных канонов  власти, как какая-то
слабость. Взгляд  кремлевской обслуги на поведение главы государства выразил
начальник президентской охраны  В.Медведев в неожиданной, но верной формуле:
"У Михаила Сергеевича была мания ее величия".
     Сама Раиса Максимовна, ощущая поле напряженности вокруг себя,  не могла
ни  понять эти провокационные  выходки  -  "Что я им  сделала, что  они меня
распинают?", - ни смириться с тем, что должна в угоду  обывательской реакции
и номенклатурным ритуалам  менять устоявшиеся в их семье традиции.  Для  нее
поездки  в разрушенный  землетрясением Спитак,  в чернобыльскую  зону  или в
Мурманск,  к  морякам-североморцам  -  это  отнюдь  не  желание  лишний  раз
покрасоваться на телеэкране, а естественное стремление быть рядом с мужем не
на одних  только протокольных  мероприятиях, а всюду, где могла понадобиться
только ее  незаменимая поддержка. Именно после поездки в районы  Белоруссии,
пораженные радиацией, она помогла встать на ноги Международному фонду помощи
детям,  страдающим  лейкемией,  возглавив кампанию  по  сбору  средств (сами
супруги  перевели  в  него  100 тыс. долларов от полученных  ею  и  Михаилом
Сергеевичем гонораров и Нобелевской премии).
     Горбачев, как  мог,  старался  защитить  Раису  от  предубежденности  и
вражды, вызываемых ее непривычной для многих публичной ролью. "Слышать,  как
ее   имя   треплют  досужие  языки,  -  вспоминает  бессменный  горбачевский
переводчик Павел Палащенко, - было для него мучительн