помощи)  политические   очки,  заговорил   о
"советско-российской  коалиции": "Если  с российским руководством  наладится
нормальное  взаимодействие, все пойдет,  как надо, если же нет - последствия
будут опасными".
     Собранная  им в  Ново-Огареве "большая  девятка",  в которую согласился
войти Ельцин, давала возможность  попытаться вывести из пике союзный самолет
едва ли не у самой земли. Расчеты Горбачева, казалось, начали оправдываться.
Девять  республиканских  лидеров  плюс  один  советский президент  совместно
обратились  с призывом  к  бастующим  шахтерам  прекратить  забастовку.  Еще
недавно  призывавший к ней российский  лидер самолично отправился в Кузбасс,
чтобы  залить пожар,  в  который  до  этого  подливал горючее. Проект нового
Союзного договора после бесконечных препирательств в новоогаревском особняке
все-таки   удалось  согласовать.  И   еще   одно  свидетельство  виртуозного
тактического  мастерства  Горбачева:  он  смог  убедить  согласиться  с  ним
практически  всех. Союзные  республики  пришли,  казалось бы,  к немыслимому
компромиссу с  собственными автономиями.  Верховный  Совет СССР - А.Лукьянов
так же участвовал в "новоогаревских бдениях" - проголосовал в его поддержку,
поручив  своему  спикеру принять  участие  в  церемонии подписания.  И  даже
угрожающе зарычавший  было на  Генерального секретаря  Пленум  ЦК  вроде  бы
смирился с неизбежным, и,  повинуясь жезлу дрессировщика, послушно уселся на
указанную им  тумбу. Казалось, что  20  августа, в день подписания  Союзного
договора Горбачеву можно будет с чистой совестью выйти на поклоны к публике.
Видимо, этот  оказавшийся на расстоянии  вытянутой руки предстоящий  триумф,
породив  у  него  чувство наконец-то  обретенной безопасности,  и  привел  к
непростительной  потере  бдительности. Потому что к  своим  "хищникам" он не
должен был даже на мгновение поворачиваться спиной...

     Вполне оправданно  предупреждая страну (и мир, поскольку  делал это и в
своем выступлении на "семерке" в Лондоне) о возможной катастрофе и вероятной
(не своей)  диктатуре, Горбачев  в практическом плане вел себя  на удивление
беспечно,  ничего  не  предпринимая  для  того,  чтобы  обезопасить  себя от
неожиданностей. В очередной раз ему казалось, что чудесным образом найденное
политическое  решение  своей рациональностью  развеет  сгустившиеся  тучи  и
разрядит  ситуацию.  Иначе  не  объяснить,  почему он  не  следовал логичным
выводам   своего   же   анализа   и   отмахивался  от  поступавших   к  нему
предупреждений, сигналов и знамений.
     Еще в апреле, во  время визита  в  Японию, А.Яковлев передал ему личную
записку:  "Насколько  я  осведомлен,  да и  анализ  диктует  такой  прогноз,
готовится  государственный   переворот   справа.   Наступит  нечто  подобное
неофашистскому режиму. Идеи  1985 года будут растоптаны, Вы и Ваши соратники
-  преданы  анафеме.  Последствия  трагедии не поддаются  даже воображению".
Горбачев то ли не придал значения этому тревожному сигналу, то ли  посчитал,
что, заключив  сразу по возвращении  домой "пакт о ненападении" с Ельциным и
другими  республиканскими вождями,  он тем  самым  обезопасил  себя от любых
угроз.
     Однако в начале лета  он получил  от Дж.Буша через Дж.Мэтлока сигнал  о
сговоре за его спиной правых. Сам посол  Мэтлок говорит,  что, когда к  нему
поступила   от  Гавриила  Попова   эта  информация,   он,   как  и  положено
дисциплинированному  дипломату-чиновнику, передал ее "наверх",  присовокупив
свой комментарий,  в  котором сообщал,  что  не может  всерьез  воспринимать
угрозу переворота  - сама идея представлялась абсурдной, настолько очевидным
для него был провал подобной акции.
     Видимо,  этой же  рациональной  логикой  руководствовался  и  Горбачев,
воспринимавший как  "паникерство"  реакцию  своих помощников  на  вызывающую
демонстрацию, устроенную в  Верховном Совете Б.Пуго, Д.Язовым, В.Крючковым и
В.Павловым, которые  потребовали для правительства  чрезвычайных (в сущности
президентских) полномочий.  Вопреки советам публично  одернуть, а  еще лучше
уволить фрондеров,  он  произнес успокоительную  речь в  Верховном Совете  и
удовлетворился   поспешным   покаянием   премьера,   заявившего,   что   его
"неправильно поняли".
     Мысленно   Горбачев  уже  распрощался  со  всей  этой  досаждавшей  ему
командой:  в  соответствии  с  формулой обновленного  Союза после подписания
Договора сокращались сами должности, которые занимали вздумавшие ему дерзить
глава  правительства и  его  министры.  Как  видно на примере  Лигачева,  он
предпочитал избавляться  от  мешавших ему  людей  "мягко" -  не  увольняя, а
убирая из-под них стулья. По этой же причине небрежно отнесся и к последнему
политическому  "предупреждению", которое  направила  ему  правая  оппозиция,
опубликовав   опять-таки   в   "Советской  России"  написанное   Г.Зюгановым
коллективное  "Слово к  народу" с  призывом  к патриотам отобрать  власть  у
"безответственных" политиков и парламентариев.
     На последнем, июльском Пленуме ЦК, когда Горбачев представил  программу
своей будущей, уже явно не коммунистической  партии  и объявил о предстоящем
внеочередном съезде, который должен был оформить  ее развод с большевистским
крылом,  секретари  обкомов  уже  больше  не  спорили  с  ним и  не пытались
свергать.  Они тоже  мысленно уже распрощались с  ним  и  потому  вызывающей
овацией  приветствовали почти  что  тронную речь того,  кто в их глазах  был
достоин занять высший пост в  партии, - А.Лукьянова.  Сам  Анатолий Иванович
позднее подтвердил, что  "здоровые силы"  в партии  вовсе  не намерены  были
покорно идти  на  заклание  в ноябре  согласно  горбачевскому  календарю,  а
собирались "поставить вопрос о замене Генерального секретаря на внеочередном
Пленуме ЦК в сентябре. И  Горбачев, видимо,  знал  об этом".  Знал  или нет,
неизвестно, во всяком случае, уже находясь в Форосе, он  обсуждал  с тем  же
Лукьяновым по  телефону процедуру предстоящего подписания Союзного договора,
исходя из того, что тот примет в ней участие...
     Такими  позиционными  маневрами разных политических  "семей" завершался
июль  1991  года.  Экземпляры  будущего договора  отправили  в  переплетную.
Протокол торжественной церемонии, назначенной на 20 августа, был разработан,
и Горбачев,  считая, что главный, самый  трудный перевал преодолен и  дальше
начнется спуск в долину, решил, что он и  Раиса Максимовна заслужили хотя бы
пару недель отдыха. Перед самым отъездом он пригласил на ужин в Ново-Огареве
Б.Ельцина  и  Н.Назарбаева   для  обсуждения  будущей  совместной  жизни,  -
перевыборов  парламента  и президента, предстоящих назначений и, разумеется,
увольнений. Новая  "тройка" пребывала в эйфорическом настроении. Восклицания
и реплики  трех лидеров, а также эпитеты, которыми они награждали своих, как
им казалось, поверженных противников, разносились через открытые окна далеко
по территории госдачи. Хотя, надо думать,  даже если бы  окна были закрыты и
начальник охраны  Горбачева Ю.Плеханов не находился,  как ему  и положено, в
соседнем  помещении,  В.Крючков  с   В.Болдиным  все   равно   получили   бы
исчерпывающую  информацию об  их намерениях.  Как выяснилось потом,  в сейфе
руководителя   аппарата  Президента   СССР  хранились   пленки  подслушанных
разговоров.
     На самом деле воевать с генсеком  на Пленуме никто не собирался, потому
что  на   открытые   политические  бои   с  ним  его  противники  больше  не
отваживались. "Как те,  так и  другие,  - почти  как  победитель, вспоминает
Михаил Сергеевич  о неделях, предшествовавших путчу, -  соревновались друг с
другом, так как не могли в рамках легальности,  публично  перед  обществом и
миром избавиться от Горбачева. Он стал им поперек горла. Поэтому действовать
они могли только как интриганы".
     В  первую  очередь  именно  из-за  этого,  а  не  из-за  одного  только
благодушия  или беспечности  президента вся страна оказалась  обреченной  на
путч. А.Черняев считает, что в августовской катастрофе много случайного: "Не
поехал бы Горбачев в отпуск, не было  бы никакого путча". Возможно, было  бы
что-то другое  со сходным результатом.  Парадоксальным образом  именно путч,
дополненный  в  декабре  "беловежским  сговором",  сделав Горбачева  жертвой
человеческого  предательства и политической  несправедливости,  спас его как
подлинно историческую фигуру...
     Хотя,  конечно  же,  нельзя  не  согласиться  с  мнением  горбачевского
помощника: не стоило  ему в августе  уходить в отпуск при всей  накопившейся
усталости.  "Бросить бы все, - говорил он Черняеву. - Но на них ведь бросить
придется. Мелкая,  пошлая, провинциальная публика". В устах ставропольчанина
последний  эпитет  звучал особенно убийственно. Отдохнуть  от этой "публики"
ему удалось ровно две недели.

АВГУСТ. "ФОРОССКАЯ КЛЕТКА"

     3  августа  Горбачев,  вернувшись  домой  непривычно рано, в  7 вечера,
сказал  Раисе  Максимовне:  "Завтра летим  в Крым. Насколько получится. Если
сейчас не отдохнем, то неизвестно, когда..." Разместившись на форосской даче
-  "золотая   клетка",   идеальное   место   для  ареста,   даст   ей  потом
профессиональную оценку  охранник  Горбачева  В.Медведев,  - по  заведенному
Раисой ритуалу  утвердили  распорядок дня,  провели контрольное взвешивание.
Сутки делились на три главных занятия:  отдых - плавание, прогулки по горам,
чтение;  работа -  телефонные  звонки,  подготовка речи церемонии подписания
Союзного договора и давно  задуманной статьи  (брошюры)  о переломном  этапе
перестройки (А.Черняев и  Г.Шахназаров были под рукой - отдыхали в санатории
неподалеку); и сон. "Приоритет,  - вспоминала  Раиса Максимовна, - отдавался
сну".
     Улетая, Горбачев оставил "на хозяйстве" за  себя двоих: вице-президента
Геннадия  Янаева, второе  лицо  в государстве  по  Конституции,  и  зама  по
партийным делам  Олега Шенина,  недавнего секретаря  Красноярского крайкома,
которого он явно привечал  (официальный заместитель  генсека Владимир Ивашко
готовился к операции). Шенина он "открыл" во время недавней поездки в Сибирь
- своими решительными ухватками тот напоминал Е.Лигачева, с которым пришлось
расстаться и которого, как считал Горбачев, надо было кем-то заменить.
     Перед тем  как подняться по трапу, Михаил Сергеевич  дал понять Шенину,
что  оставляет  его   за  старшего  в  команде,  бросив  мобилизующее:   "Не
расслабляйтесь. Отслеживайте обстановку. Если что,  действуйте по ситуации".
Что-то  в  этом  же  духе сказал  Янаеву, условился  с Лукьяновым,  что  тот
вернется с  Валдая к 19-му  на  подписание Договора.  На  других провожавших
взглянул рассеянно.  Неожиданностей и  сюрпризов  от этих людей он  не ждал,
поэтому  они  ему были неинтересны. Большинством из них все равно предстояло
пожертвовать после подписания Союзного договора.
     Заботили же Горбачева  в  этот  момент  не провожающие  на аэродроме, а
новообретенные политические  союзники:  республиканские президенты, и прежде
всего Ельцин. Зная переменчивый характер российского  лидера, он не мог быть
до конца уверен, что их принципиальный уговор насчет Союза, даже скрепленный
застольем в Ново-Огареве, продержится до  20 августа.  У него были основания
этого опасаться:  ельцинские советники, кто скрытно, как Г.Бурбулис,  а  кто
публично,  как Ю.Афанасьев  и  Г.Старовойтова, отговаривали  его подписывать
Союзный договор, считая, что "имперский центр" в лице Горбачева в  очередной
раз обведет демократов  вокруг пальца. Да и сам  Ельцин  не  упускал  случая
показать окружающим, что на "второй  роли" при  союзном президенте  он долго
оставаться   не   намерен.   Последний   раз   он   продемонстрировал   это,
воспользовавшись приездом в  Москву  Дж.Буша, когда демонстративно явился  в
Кремль позже  и даже отдельно от Наины (ее поручалось сопровождать  Гавриилу
Попову),  а  потом вверг в  транс "протокольщиков" двух сверхдержав,  когда,
опередив  хозяина  - Горбачева, предложил ошеломленной Барбаре Буш проводить
ее  к  столу,  накрытому в Грановитой  палате.  Не удовлетворившись  этим, в
разгар официального обеда, взяв под  руку Н.Назарбаева, российский президент
на  глазах  всего зала подошел  к  "главному" столу  сообщить  американскому
президенту, что подлинными гарантами будущей демократии в новом Союзе  будут
лидеры России и Казахстана.
     Чувствуя  продолжающиеся  и  даже   усиливающиеся   колебания   Ельцина
относительно  подписания Союзного  договора,  он  звонил  ему  из  Фороса  и
последний раз, 14 августа, минут  сорок обсуждал с ним  эту  тему,  стремясь
застраховаться от возможных сюрпризов. Ельцин снова подтвердил свое согласие
участвовать  в  церемонии  после  того,  как  исчерпавший  все  политические
аргументы  Горбачев  дал  ему  понять:  хотя  президент  России  будет,  как
остальные республиканские лидеры, сидеть за столом  в алфавитном порядке, но
при  съемках  и  трансляции  церемонии  по  телевидению он  займет  место  в
центре...

     Может быть, именно из-за всех  этих треволнений, связанных с хрупкостью
достигнутого соглашения, первым вопросом, который он задал явившейся в Форос
18  августа   около   5  часов  пополудни  депутации   в  составе  О.Шенина,
О.Бакланова,  В.Варенникова,  В.Болдина  и Ю.Плеханова  (которого  он тут же
выставил за дверь), был: "Кто вас послал?" За сорок минут,  прошедшие с того
времени,  как начальник его  охраны сообщил, что к  нему  из  Москвы прибыли
гости, и моментом, когда те появились  в  его кабинете,  он успел убедиться,
что    все    телефоны,    включая     стратегическую    связь    Верховного
Главнокомандующего, отключены,  собрал семью  и  предупредил  близких:  надо
готовиться к любому развитию событий - от  "хрущевского" варианта до чего-то
более драматичного.
     Понятно, что одним из первых, кого он логично мог заподозрить в желании
"нейтрализовать"  его  в  Форосе, был  Ельцин,  еще  недавно  с таким  пылом
требовавший его отставки. Представить, что руку на него  подняли сорвавшиеся
с ниток марионетки -  те, кто был  ему обязан  не только  должностью,  но  и
известностью,  и  самим  существованием в политике,  вроде  Шенина,  Янаева,
Павлова, он не  мог  даже в дурном сне. Как не мог  сразу поверить в  измену
людей, которых  привык за долгие годы считать членами самого близкого круга:
Болдина, Плеханова, начальника  личной охраны  Медведева.  (Раису Максимовну
больнее всего  ранило то,  что этот буквально сросшийся с  их семьей, всегда
корректный  и  невозмутимый  офицер не только  без колебаний  оставил своего
подопечного   руководителя  в   критической  ситуации,   но  даже  не  зашел
попрощаться перед отъездом.)
     "Больше  всего меня  потрясло предательство", - говорил потом Горбачев.
Записывая на листке бумаги под диктовку Бакланова  список членов ГКЧП, он не
мог сразу поверить в отступничество Лукьянова и поставил вопросительный знак
против его фамилии и Язова. "Может быть, они, не спросив, вписали его  имя",
-  высказывал  он  сомнения  А.Черняеву,  интернированному  вместе  с семьей
Горбачева.

     Формально  государственный  переворот  начался  примерно  с   16.30   в
воскресенье,  когда  с  санкции  В.Крючкова  из  самолета,   подлетавшего  к
крымскому   аэродрому   Бельбек,   Ю.Плеханов   дал   указание  специальному
телефонному  коммутатору, обслуживавшему президента, отключить на  даче  все
виды связи, в том числе  доступ к  "ядерной кнопке". Даже если отвлечься  от
политических  аспектов  переворота,  остается  фактом,   что  на   73   часа
национальная  безопасность   СССР  и   ядерный   потенциал   второй  мировой
сверхдержавы оказались без контроля. Вице-президенту Г.Янаеву, к которому на
это   время,   согласно   Конституции   и  указам   ГКЧП,  отредактированным
А.Лукьяновым, отошли полномочия Президента, "кнопку" лучше было не доверять.
В те  самые часы,  когда  Плеханов эвакуировал из Фороса  отвечавших  за нее
офицеров,  члены ГКЧП,  собравшиеся  в  Кремле в кабинете Павлова,  подливая
вице-президенту со всех сторон, доводили его до "кондиции", убеждая взять на
себя обязанности главы  государства. Не  в лучшем состоянии, с точки  зрения
обеспечения обороны  Отечества,  находился  большую  часть этого  времени  и
премьер-министр В.Павлов. Оглушив себя изрядной порцией  спиртного, то ли от
страха, то ли  создавая себе алиби, он начал свое  первое заседание Кабинета
министров утром 19 августа бодрой репликой: "Ну, что,  мужики, будем  сажать
или будем расстреливать?"
     Фактически  же путч  начался  на две  недели раньше,  на следующий день
после отлета  Горбачева  в Форос, когда на  городской  "даче" КГБ -  объекте
"АВС" -  собралась оперативная "пятерка": Крючков, Язов,  Бакланов, Болдин и
тот  самый  Шенин,   которому  Горбачев  поручил   "отслеживать   ситуацию".
Заговорщики торопились.  В их распоряжении было не так много времени - до 19
августа,   дня  запланированного  возвращения  президента  в   Москву.  Цель
задуманной  акции формулировалась лаконично: не допустить подписания  нового
Союзного договора.
     Первый  вопрос,  на  который  предстояло  ответить:  кого  еще  взять в
компанию?    Крючков,   проведший    в   предшествующие    недели   основную
подготовительную  работу,  встречаясь  с  потенциальными  соучастниками  или
обзванивая их (он единственный мог это делать, не  опасаясь  подслушивания),
назвал  В.Павлова,  Г.Янаева  и А.Лукьянова.  Привлечь Б.Пуго,  В.Тизякова и
В.Стародубцева  решили  на  следующей встрече, состоявшейся  уже  с участием
В.Павлова 17 августа на том же  объекте "АВС". Председатель КГБ был уверен в
их согласии и готовности "пойти на чрезвычайные меры".
     А.Черняев  считает,  что  путч получился  "любительским"  и несерьезным
(хотя  и   трагическим  по  политическим   последствиям),   потому  что  был
сымпровизирован   за  3-4  дня   группой  людей,  перепуганных   предстоящим
увольнением.  Это не  так. "Аналитики" КГБ заранее  получили  команду начать
разработку концепции  и  проекты  основных  документов  будущего  ГКЧП.  Сам
Крючков проводил осторожный зондаж  кандидатов на  "вербовку"  еще  с весны.
В.Фалин  рассказывает,  что  имел  с  ним "странный"  телефонный разговор  -
председатель   КГБ  выяснял   его  отношение   к  "неадекватному  поведению"
Горбачева, которое  "всех  беспокоило". После  того как Фалин,  высказав  со
своей  стороны  озабоченность  тем, как  генсек-президент  решает  некоторые
международные вопросы,  предложил  обсудить  накопившиеся  претензии  с  ним
самим, Крючков прекратил разговор и больше не звонил.
     Примерно  в это же время и Янаев начал проходиться по  поводу того, что
президент "переутомился" и его "подводит голова". Он обмолвился об этом даже
в общении с  иностранцами во время поездки в Индию. С кем еще  делился своей
"озабоченностью" шеф  Госбезопасности,  установить уже  трудно.  А.Яковлева,
например, "интриговал" вопрос о  возможных контактах в дни, предшествовавшие
путчу,  между ним и Б.Ельциным.  Известно, во всяком  случае, что  сценарий,
разработанный  КГБ,  предполагал два варианта  мер  в  отношении российского
президента:  один  "мягкий",   предусматривавший,  что  с  Ельциным  удастся
договориться либо  о  нейтралитете, либо о взаимодействии против  Горбачева;
другой  "жесткий"  -  в случае,  если тот заупрямится:  изоляция на  военном
объекте "Медвежьи озера" либо в Завидове.
     Предложить Ельцину выбор между  плохим  и  худшим должен был кто-то  из
членов ГКЧП во время "мужского разговора", который планировалось провести  с
ним все в то же воскресенье, 18 августа прямо на аэродроме - сразу после его
возвращения  из  Алма-Аты. Чтобы  сделать его  более  сговорчивым  (и  иметь
возможность  сразу  перейти  к  жесткому  прессингу),  самолет   российского
президента предполагалось  посадить не во Внукове, а на военном аэродроме  в
Чкаловском. Однако по неизвестным причинам  приказа на этот сче