нта   СССР,  на  персональной   машине   с   "мигалкой"  и
оборудованием  для  шифрованных  переговоров  с Кремлем  объезжал московские
булочные  в  напрасных  поисках хлеба.  Если  так обстояло  дело  в столице,
нетрудно   представить,  что  творилось  в  провинции,   и   понять:  угроза
бастовавших   шахтеров   начать   всеобщую  стачку  была  не   "провокацией"
противников  перестройки,  как  объяснял  Горбачев,  а  приговором,  который
готовились вынести ей те, в чьих интересах она в принципе была задумана.
     Другим  поводом  для  депрессии  президента  было  угрожающее состояние
Союза. После карабахских, тбилисских и бакинских событий и неудачной поездки
Горбачева в Литву стало ясно, что прежний Союз трещит по швам, до нового еще
далеко,  и  в  него  мало  кто  верит.  Сохранить  союзное  государство,  не
возвращаясь  к  сталинской  национальной   политике,   можно   было,  только
заручившись  хотя  бы формальной легальной поддержкой - мандатом большинства
населения, который  мог ему подарить  общесоюзный референдум. Принципиальное
решение о его проведении было принято, оставалось так сформулировать вопрос,
выносимый на всенародное голосование,  чтобы с помощью положительного ответа
(в таком  не  было  оснований  сомневаться) самым  что ни  на есть  законным
образом  "дать  по  рогам" вошедшим во вкус  "автономистам  и сепаратистам".
Однако раньше весны организовать референдум было невозможно, а до весны  еще
надо было дожить.
     Больше всего тревожила обстановка в Прибалтике.  Лидеры трех республик,
пережив   политический  нажим  Центра,  "наезд"   Генерального  секретаря  и
фактическую  экономическую блокаду,  считали,  что больше  им уже  ничего не
грозит,  и  верили,  будто  от вожделенной  и  выстраданной независимости их
отделяют  уже  не  годы, а  месяцы. "Презрев нахмуренные брови  Москвы", они
явились в ноябре  1990  года в Париж на подписание Хартии для  новой Европы,
рассчитывая  занять места  в зале  на авеню Клебер рядом  с другими  членами
ОБСЕ.  Только ультимативный протест Президента СССР, заявившего Ф.Миттерану,
что,  если  прибалтов  не удалят из  зала,  никакого  подписания  не  будет,
заставил  организаторов  переместить  нетерпеливых  гостей  на  галерку  для
наблюдателей и журналистов.
     После  возвращения  Горбачева  в  Москву  В.Крючков,  Д.Язов  и  Б.Пуго
принялись с удвоенной энергией обрабатывать его, убеждая, что и в Прибалтике
не все  потеряно, что "здоровые силы",  если  им  только оказать минимальную
поддержку  из  Центра,  "приведут  в   чувство"  зарвавшихся  националистов.
"Трудящиеся",  по имевшимся  у  председателя  КГБ данным, должны были  их  с
энтузиазмом поддержать ("наши опросы, - вспоминал  он, - давали от 70 до  75
процентов в пользу  сохранения  союзного  государства"). Осложнить  акцию по
"нормализации"  обстановки могли, конечно, международные протесты.  Горбачев
не  мог  пренебрегать  мнением  своих  европейских и  особенно  американских
партнеров, от  которых все больше  зависело  выживание  советской экономики.
Однако  к  январю карты международной политики легли вроде бы  благоприятно.
Американцы  были  заняты  подготовкой  карательной операции  против  Саддама
Хусейна -  срок ультиматума,  предъявленного  ему  Советом Безопасности ООН,
истекал, и  Буш  был крайне  заинтересован, чтобы  СССР  не пересмотрел свою
позицию. Ради этого  он готов был на  время закрыть  глаза на восстановление
Москвой   "конституционного  порядка"  в  Прибалтике  при  условии,  что  до
применения силы дело там не дойдет.
     Тем более что еще в октябре Горбачев через  Дж.Мэтлока заверил Дж.Буша:
"Хотя мы на грани гражданской войны, но я  не изменил направления движения".
После встречи  на Мальте Буш сказал в  своем окружении,  что доверяет своему
советскому коллеге.
     В этой ситуации Горбачев, уверовавший  в  то,  что страна ждет  от него
политики  "сильной  руки", под  нажимом Крючкова, Пуго (сам прибалт, значит,
знает, что рекомендует) и Язова, озабоченного фактической осадой размещенных
там военных гарнизонов, в  конце  концов  сдался. И примерно как год  назад,
когда  сказал Бразаускасу  "идите, куда  хотите!", махнул рукой: попробуйте,
посмотрим,  на  что способны ваши "здоровые силы".  Большего  от  него и  не
требовалось.  Независимо  от  результата запланированной  акции в  Вильнюсе,
начало операции по пленению Горбачева можно было считать успешным.

ЯНВАРЬ. ВИЛЬНЮС: "ЗНАЛ, НЕ ЗНАЛ?"

     Поздно вечером 13 января 1991 года (все-таки не зря у "чертовой дюжины"
дурная слава) тогдашний министр внутренних дел Литвы Мисюконис дозвонился на
квартиру своему  бывшему  коллеге  - Бакатину.  И сообщил,  что  в  Вильнюсе
организовано  настоящее побоище с  участием армейских частей  и прибывшей из
Москвы группы  "Альфа". Спецназ при  поддержке танков штурмовал  вильнюсский
телецентр,  который защищала  безоружная  толпа. По сведениям  министра, уже
погибло  больше  десяти человек.  Связаться  с  Пуго,  Язовым или  Крючковым
невозможно, их телефоны не отвечают.
     Взволнованный  Бакатин  бросился  звонить  Горбачеву  на  дачу.  К  его
удивлению,  тот  воспринял  драматические  новости спокойно: "Не  нервничай,
Вадим. Мне уже докладывали. Твои литовцы сильно преувеличивают. Обстановка в
городе  накалилась  из-за  стычек  между отрядами рабочих  с националистами.
Кое-кто пострадал, но самоуправства со стороны военных  допущено не будет. Я
дал команду разобраться". Экс-министр понял, что президент пересказывает ему
кагэбэшную версию событий.
     К утру выяснилось,  что на  самом деле  ситуация  намного  хуже, чем ее
изобразил  руководитель  всезнающего  ведомства  и,  видимо,   чем  сам  мог
прогнозировать.  В  результате штурма телецентра погибло  13 мирных жителей.
Вокруг  литовского  парламента выросли  баррикады.  Никому  до  сих  пор  не
известный Комитет национального спасения во главе с секретарями ЦК компартии
Литвы  на  платформе  КПСС требовал  смещения  В.Ландсбергиса и  введения  в
республике прямого президентского правления.  Это, по всей видимости, и было
изначальной  целью  всего топорно сработанного  сценария,  в  соответствии с
которым   "спонтанные   выступления"  рабочих  отрядов,  выступавших  против
сепаратистов,  должны были  привести к  столкновению  с  полицией,  лояльной
официальным  властям,  что давало повод для вмешательства  союзной  армии  и
ОМОНа.
     Однако  ход  этой  спецоперации, возглавить  которую  из Москвы  еще 10
января  скрытно  прибыли  два генерала  -  Валентин Варенников  и  Владислав
Ачалов, подтвердил, что советский  КГБ  образца 1991 года  недалеко  ушел  в
профессиональном отношении от  американского  ЦРУ,  спланировавшего  высадку
"здоровых"  антикастровских  сил в  заливе Кочинос  в  1961 году. Во-первых,
самих  антисепаратистов оказалось на  порядок меньше -  всего  несколько сот
человек  вместо ожидавшихся  тысяч. Во-вторых,  будто стремясь ни в  чем  не
отстать от своих незадачливых американских коллег,  московские стратеги, как
и  те,  не   учли  разницу   во   времени,  из-за   чего  танки  и  "Альфа",
предназначавшиеся  для  подавления  "уличных беспорядков",  прибыли к  месту
действий на час раньше, чем они начались.
     В  результате  этих  ночных столкновений Горбачев получил  наутро сразу
тройную  политическую  проблему:  острый  конфликт  между  союзным центром и
практически  всей  Прибалтикой,  резкое  осложнение   отношений  с  США   и,
естественно, обострение  политической ситуации в Москве -  не  только бурное
возмущение и  без того критично настроенных  к  нему демократов, но  и явный
разброд в стане его  до сих пор лояльных сторонников.  Отличие его положения
от  того,  в  каком  оказался  Джон  Кеннеди  после фиаско в  заливе Свиней,
состояло  лишь в том,  что он, как уверял всех, не участвовал в планировании
этой неуклюжей  акции и не давал  на нее  согласия. "В  январе 1991 года,  -
рассказывает он, - на  меня оказывали мощное давление, требуя ввести в Литве
президентское правление. (Он  не  уточняет, кто на него  "давил". Все  и так
достаточно ясно: в те дни он  сам ссылался на десятки телеграмм от "трудовых
коллективов  и  из  воинских  частей", которыми его через Болдина заваливали
Крючков и Лукьянов.)  Они знали, что Горбачев на это не пойдет, и поэтому за
моей  спиной  затеяли  штурм телецентра. Рассчитывали повязать меня кровью".
Это объяснение,  впрочем, не только не  обеляло  его в глазах  общественного
мнения,  скорее  усугубляло личную  ответственность.  Если  военные операции
такого масштаба могли организовываться силовыми структурами "за его спиной",
вставал закономерный вопрос: кто на самом деле руководит страной?
     Уже  наутро  в кремлевской приемной президента  собралась встревоженная
одновременно  драматическими  событиями  в  Литве  и   двусмысленностью  его
собственной позиции депутация в  составе В.Бакатина, А.Яковлева, Е.Примакова
и  В.Игнатенко.  Дождавшись  приема   после  часового  сидения,  они  начали
наперебой объяснять Горбачеву то, что теперь ему и  так было понятно. Акция,
направленная на то, чтобы "припугнуть прибалтов", остудить их сепаратистские
амбиции и  тем самым удержать в рамках союзного государства, по крайней мере
до  намеченного  на  март  референдума, не просто  провалилась, а обернулась
своей  противоположностью.  "Уши"  Центра  и  его   ответственность  за   ее
малограмотное исполнение были  выставлены напоказ. Хуже того,  вся операция,
призванная  продемонстрировать  стране  новый  мускулистый  облик   "сильной
власти", грозила  роковым  образом  подорвать авторитет президента.  Михаилу
Сергеевичу  предстояло   не  только  расхлебывать  ее  последствия  в  самой
Прибалтике, но и искать политический выход из свалившегося кризиса.
     Собравшиеся в его кабинете доброхоты  наперебой рекомендовали очевидные
и, конечно же, разумные ходы, которые  должны были "минимизировать ущерб" от
вильнюсской драмы: выступить с четким  политическим заявлением, отмежеваться
и  от  вышедших из-под президентского контроля  "силовиков", и от  комитетов
национального  спасения, самоназначивших себя  выразителями  воли литовского
народа, и даже  немедленно  полететь в  Вильнюс и выразить сочувствие семьям
погибших. Иначе говоря, поступить нестандартно, как, например, Вилли Брандт,
неожиданно для миллионов немцев  вставший на колени перед памятником евреям,
уничтоженным в Варшавском гетто.  Одним этим  поступком он сделал больше для
искупления немцами  своей вины перед жертвами, чем  любые речи и подписанные
дипломатические документы.
     Горбачев  слушал их, кивал, соглашался. Создалось впечатление, что он и
сам зажегся  идеей  поездки  в  Вильнюс, велел  готовить  текст выступления,
попросил  предупредить Ландсбергиса. И все же,  как вспоминает В.Бакатин, во
время  этого разговора "он был  не похож на самого себя". Из-за того ли, что
знал  о  планировавшейся  операции  больше, чем  готов был  признаться?  Или
осознавал, что  попал  в политическую  ловушку? В.Крючков  на вопрос, был ли
Горбачев посвящен в планы КГБ и армии  в Вильнюсе перед событиями 13 января,
отвечает вопросом:  "Неужели вы  думаете, что  мы  могли  пойти  на  военное
вмешательство,  минуя его? Какой бы он ни был президент,  -  это немыслимо".
Бакатин, проработавший  министром внутренних дел с Горбачевым несколько лет,
убежден:  в  свои  подлинные  намерения  министры-"силовики"   Горбачева  не
посвящали. "Сказали что-нибудь вроде:  - Надо с этим безобразием кончать,  у
нас  там есть  люди, они  все сделают грамотно. -  Конечно  же,  о возможных
жертвах никто  не обмолвился, зная патологическую  осторожность Горбачева во
всем,  что  связано  с  насилием".  Принимавший   в  свое  время  участие  в
урегулировании последствий карабахской,  тбилисской и бакинской трагедий, он
категоричен: "Обвинения Горбачева  чуть  ли не  в их организации - полнейшая
чушь. В вопросе о применении силы Горбачев - абсолютный антипод Ельцину. Тот
вначале бьет, а потом думает".
     А.Яковлев подтверждает: "Он действительно очень  отрицательно относился
к  репрессивной политике.  Даже  возбуждался  из-за  этого".  Задержавшись в
кабинете Горбачева после  ухода остальной  депутации, он был свидетелем, как
тот "буквально кричал по телефону на Язова:  "До чего мы дошли. У  нас танки
по  стране без ведома  министра  обороны  могут ездить?!" Было  слышно,  как
маршал  на другом конце провода  (рядом  с ним был  В.Крючков) оправдывался:
"Михаил Сергеевич, это не наши танки. Немедленно разберемся".
     По   словам   Горбачева,    сценарий    вильнюсской    операции   глава
госбезопасности выстроил  самолично:  "Несколько  лет спустя  меня разыскали
бойцы из "Альфы", которых туда  направили,  и  рассказали, что перед штурмом
телецентра им показали  написанный от руки карандашом приказ от моего имени,
который потом разорвали. Кто-то из  них догадался собрать и сохранить клочки
бумаги. Так  меня хотели втянуть в  авантюру". Как тут не  вспомнить одно из
последних патетических  выступлений  в  Верховном  Совете  Алеся  Адамовича,
одного   из   беззаветных   сторонников   Горбачева   и   одновременно   его
бескомпромиссного  критика.  В  декабре  1990  года,  выступая  сразу  после
подавшего  в отставку  Э.Шеварднадзе,  он  предостерег:  "Михаил  Сергеевич,
вокруг  вас  одни  эполеты.  Они  развяжут бойню  и вытрут об вас свои руки,
испачканные в крови".
     Тем  не  менее  в  дни,  последовавшие  за  вильнюсской  драмой,  слово
"авантюра"  Горбачев  не употреблял. Назначенная  было  поездка  в  Литву не
состоялась.  Позднее  он  объяснил  это  тем,  что его  отговорил все тот же
Крючков: "Сказал, что не  может  гарантировать безопасность".  В какой форме
шеф КГБ сформулировал предостережение - как заботу о главе государства или в
виде ультиматума, неизвестно.
     Понятно,  что  президент  должен был думать не только о спасении  своей
репутации перед  прибалтами, но и  о сложном  и хрупком  балансе сил в своем
московском  окружении.  Поехать  с  покаянием  в  Литву -  значило  публично
отмежеваться не только от руководителей силовых  структур,  но и от военных,
считавших, что выполняют его приказ. Верховный Главнокомандующий не мог себе
этого позволить. "Ты понимаешь, Анатолий,  - говорил  он  во время очередной
беседы по душам Черняеву, - не мог я так просто отмежеваться и осудить. Ведь
это  армия". Сам его  многолетний  помощник  не находит однозначного ответа:
"Знал  или не знал  Горбачев?" Считает, что, может быть,  он "втайне от себя
хотел, чтобы что-то  подобное случилось", рассчитывая, разумеется, на другой
исход и, видимо, не представляя тогда всей убогости исполнения.
     Некоторые справедливо полагают, что именно  во внутренней раздвоенности
Горбачева,  в которой  он  пребывал после ноября  1990 года, с  тех пор  как
решился  примерить на себя наряд "сильного руководителя", и кроется ответ на
более важный, чем  "знал, не знал?",  вопрос: почему он  так долго  выжидал,
прежде чем высказал свою оценку событий?
     Один  из  ответов:  "Не мог  до конца поверить  в полное политическое и
организационное  фиаско по-своему логичной схемы,  предложенной (навязанной)
ему  истинными инициаторами  вильнюсской  "авантюры":  прижать сепаратистов,
ограничить суверенитет  Прибалтийских  республик с  помощью  "дозированного"
применения  силы, а еще  лучше -  одной ее угрозы. Недаром  еще за несколько
дней до  вильнюсской  драмы  он  грозно, почти как  Брежнев Станиславу Кане,
говорил премьер-министру  Литвы  Казимере Прунскене: "Наведите порядок сами,
чтобы этого не пришлось делать нам!"
     Официально  признать   поражение  этой  тактики  -  значило,  не  успев
приступить к  реализации только что избранного нового курса  "сильной руки",
расписаться  в  неудаче  и  подтвердить  победу  его  в  то  время  заклятых
противников -  разрушителей Союза,  националистов,  не  просто  одолевших  с
помощью  безоружной толпы (в которой,  как  утверждают,  были тем  не  менее
таинственные   снайперы)  супервооруженную  армию   и  натренированных   для
спецопераций   профессионалов,   но  и  переигравших  его  на  его  же  поле
позаимствованными у него же политическими методами.
     Другой  вариант ответа: "растерялся", был  подавлен,  дал запугать себя
возможным   недовольством   военных;  в   очередной   раз   колебался  перед
необходимостью однозначного выбора, навязанного последствиями его же решений
(или уклонения от них). Тем более что выбирать в январе после Вильнюса стало
куда труднее, чем до этого: выбор предстояло делать между армией (и КГБ) как
силовой опорой разваливавшегося государства, и  армией политической, которая
из  разношерстного, но  послушно  следовавшего  за  ним  ранее войска успела
превратиться в раздробленные  отряды, постоянно атаковавшие друг друга и его
самого.
     Даже в  рядах его "личной  гвардии"  после Вильнюса  началось брожение.
Беззаветно преданные,  как наполеоновские ветераны, помощники  перестали его
понимать и, хуже того, отказывались ему верить. В принципе Горбачев и не мог
ждать  от  них   полного  понимания:  слишком   разные  функции   и  степени
ответственности  их  разделяли.  От советников не требовалось ничего,  кроме
советов,  от  президента   ждали  решений.   Хорошо  понимая  специфику  его
государственной  функции,  помощники  до сих  пор, как  правило,  безропотно
"входили в  его положение",  и не из-за того только, что  были подчиненными.
Скорее наоборот,  работали на него потому,  что  разделяли главную цель  его
проекта  и  верили,  что не  заблуждаются на его  счет.  События в Вильнюсе,
точнее,  невнятная и  непонятная  реакция на  них президента, поколебали эту
уверенность.  "Вы  обрекли  себя на  политику,  цели которой можно достигуть
только  силой.  И тем  самым  вошли  в противоречие  с провозглашенной  Вами
философией.  Не узнаю и не понимаю", -  написал в эти дни  А.Черняев в своем
заявлении об отставке, которое не успел вручить президенту.
     После недельной паузы, растянувшейся в  политическую вечность, Горбачев
стряхнул с себя наваждение  и, преодолев соблазн политики "решительных мер",
осудил  антиконституционные выходки провокаторов из компартии М.Бурокявичуса
и   применение   армией   силы   против  гражданского  населения.   (Правда,
политическую значимость этого выбора во многом обесценило  то, что сделан он
был после очевидного провала силового сценария.) А.Черняев мог с облегчением
записать, что Михаил Сергеевич "не изменил принципиальному  курсу, а  просто
неудачно сманеврировал". Бескомпромиссный советник выразился слишком мягко.
     По   своим  разрушительным  для   репутации  и  авторитета   президента
последствиям  недельное  выжидание  стало  эквивалентом  его  десятидневного
молчания  после  чернобыльской  катастрофы.  С  той  только  разницей,   что
случившийся   в   самом  начале  самостоятельного   политического   плавания
чернобыльский  "сбой"  можно  было   списать  на  безжалостность   стихии  и
неопытность  капитана, а  на  вильнюсско-рижские  утесы (через неделю  после
штурма телецентра в Литве подведомственный Б.Пуго ОМОН атаковал здание МВД в
Риге)  Горбачев направил корабль сам. И хотя в  конечном счете прибалтийские
рифы  остались  позади, пробоины  на  обоих бортах  заделать как  следует не
удалось.
     Особенно болезненно восприняли эти  события московские демократы. Одни,
как  Святослав  Федоров,  панически   возвещали,  что  кремлевская   власть,
вдохновляясь опытом большевиков, готовит для высылки главных демократических
"теноров" - Собчака, Попова и его самого - если не "философский пароход", то
наверняка какую-нибудь  баржу. Другие,  еще  недавние громогласные  "прорабы
перестройки",  обличали  по радио и телевидению  его "клику",  а "Московские
новости" опубликовали на первой странице  заявление 30 членов своего  Совета
учредителей с призывом отправить "кровавый режим в отставку".
     Ес