ора,  то есть официальное
воссоздание единого государства, Горбачев по причинам, прямо противоположным
тем,  что  породили  роковой  Август,  спровоцировал,  в  сущности,  тот  же
результат:  заговор своих  противников ради  его свержения.  Если  в августе
против  него  восстала партийная бюрократия  и  силовые  структуры  союзного
государства, разъяренные перспективой разрушения Центра, то в декабре именно
попытка   воссоздать   центральные  структуры   вызвала  мятеж  теперь   уже
республиканской номенклатуры...

     Орудием окончательного сокрушения крепостных  стен союзного государства
был избран, как писал итальянский историк Дж.Боффа,  "российский таран". Под
"тараном"  он подразумевал  вполне конкретную фигуру  -  Бориса Ельцина. Его
конфликт   с   Горбачевым,   разросшийся   из   личного   противостояния   в
бескомпромиссную политическую войну, сыграл  в конечном счете фатальную роль
как  для  судьбы  бывшего  Советского  государства,  так  и для исхода  того
уникального    исторического   эксперимента,   который    получил   название
"Перестройка".
     Осенью  1991  года судьба  Советского Союза, а с  нею  и миллионов  его
граждан во многом определяли  личные отношения  этих двух людей  одного года
рождения,  с параллельно развивавшимися  партийными карьерами,  поднявшимися
один за другим, хотя и  разными путями, на  вершину государственной власти и
избравшими  для  своей  страны  принципиально  разные  варианты  развития  и
реформы.
     Много исторически неизбежного и  мистически предопределенного в роковой
встрече, столкновении  и изнурительном  для всей  страны противоборстве этих
двух антагонистов, контрастных натур и разных, хотя и неразделимых ипостасей
русского национального характера. Начиная от  перевода  первого секретаря из
свердловского  обкома  в Москву  по настоянию будущего ельцинского заклятого
врага - Егора Лигачева, которого поддержал Горбачев, и кончая их прощанием в
Ореховой  гостиной,  расположенной  между   кремлевским   кабинетом  первого
Президента СССР и Музеем-квартирой В.И.Ленина.
     "Путч-91",  жертвами которого они  чуть оба  не стали, сблизил их после
периода нараставшего отчуждения. Однако противоречие политических интересов,
помноженное на нестыковку характеров и личную неприязнь, начало их разводить
сразу после короткого тактического  перемирия.  И хотя,  по всей  видимости,
конфликт между позициями  двух лидеров в силу самой логики развития ситуации
в  стране  был  неизбежен,  тогдашнее  окружение  российского  президента  -
Г.Бурбулис, М.Полторанин, С.Шахрай, А.Козырев - сделало в эти месяцы все для
того,  чтобы  он принял острую и антагонистическую  форму. "Когда говоришь с
Борисом  один на один, -  вроде  бы нормальный человек, готов  слушать чужие
аргументы,  с ним можно  договориться.  Как выйдет  за порог  и попадет  под
влияние своей команды, будто другой человек", - сетовал Горбачев.
     Команда  Ельцина справедливо усмотрела в курсе на ускоренное подписание
Союзного  договора  опасность  того,  что Президент  СССР сможет  с  помощью
политических  маневров,  в  этом  он   оставался  непревзойденным  мастером,
отобрать у них  вместе с лаврами  победителей путчистов и шансы окончательно
обосноваться  в  Кремле.  Естественно  поэтому, что,  наблюдая  политическую
реанимацию Горбачева, ельцинское окружение нетерпеливо поджидало возвращения
своего лидера с юга  (некоторые даже пытались пробиться, правда, безуспешно,
с  этой тревожной  информацией к нему  в место, где он  "расслаблялся" после
августовских треволнений).
     Пробудить у него прежние комплексы подозрительности и недоверия, заново
разжечь конфликт между  "двумя медведями", оказавшимися после  путча в одной
кремлевской  "берлоге",  труда  не  составляло  -   слишком  много  горючего
материала накопилось за последние годы в их отношениях.
     Но при всей кажущейся сегодня неумолимой логике, которой было подчинено
поведение этих двух исторических персонажей, трудно избавиться от  странного
ощущения иррациональности,  характеризовавшей  их отношения. Это  замечание,
разумеется,   в  большей   степени   относится   к  картезианцу   Горбачеву,
гордившемуся  тягой   к   логике  и  системному  анализу  событий,   чем   к
импульсивному,  издавна  бравировавшему  своей  непредсказуемостью  Ельцину.
Всякий   раз,   когда  речь  заходила   о  свердловчанине,  о  необходимости
реагировать  на его  поведение, горбачевский компьютер  как бы "зависал" или
давал сбои.
     Оказавшись   тем  не   менее  в  одной   шлюпке   после   августовского
кораблекрушения союзного государства,  оба президента некоторое время гребли
в одну  сторону. Однако уже  в сентябре на только что заштукатуренном фасаде
советско-российского  единства проступили трещины застарелого соперничества.
Проявляясь  поначалу   в   демонстративных  жестах  российского  президента,
подсказанных его окружением,  они выглядели нарочитыми  и  вызывающими.  Так
Ельцин прервал свой затянувшийся "отдых" после путча только один раз,  чтобы
вместе  с  Назарбаевым,  совершив  "точечный"  налет на  Карабах,  "навсегда
закрыть"  эту  проблему.  Смысл  этой  демонстративной  акции  в   духе  его
неожиданных "наездов"  на московские  магазины в  "горкомовскую"  эпоху  был
очевиден: противопоставить решительность  новой  российской  власти бессилию
союзного центра. Позируя перед телекамерами, Ельцин  отчеканил, разве что не
по-латыни, фразу,  достойную римского императора:  "Только великим  деятелям
под силу  великие решения"  -  и вернулся  заканчивать  свой  отдых  в Сочи,
оставив, разумеется, воз карабахских проблем на прежнем месте.
     Чуть позже, желая, видимо, обозначить на мировой карте появление нового
независимого  от  СССР субъекта  международного права,  российский президент
объявил мораторий  на испытания ядерного оружия на территории России. В этот
раз  его  явно  "подставили"  советники:  они  упустили  из виду,  что  этот
мораторий, объявленный Горбачевым еще 5 октября, к тому же по согласованию с
Ельциным, действовал уже несколько недель на всей территории Союза, включая,
естественно, Россию.
     Другой эпизод, противопоставивший российское и союзное руководство, был
потенциально   гораздо   более   взрывоопасным.   Речь  шла  о  только   еще
обозначившейся проблеме Чечни. В ответ на провозглашение Джохаром Дудаевым в
ноябре 1991 года  независимости (после "парада суверенитетов",  который  год
назад российское руководство само спровоцировало, в этом декларативном жесте
не   было   ничего  экстраординарного)  Ельцин  объявил  на  ее   территории
чрезвычайное  положение,   а  вице-президент  генерал  А.Руцкой   двинул  на
усмирение республики войска российского МВД. Назревал военный конфликт.
     Узнав  об этих решениях, Горбачев попробовал  связаться с Ельциным. Все
происходило в тогда  еще праздничные ноябрьские  дни,  российский  президент
"отключился"   и  был  недоступен.  Чтобы  избежать  столкновения,  пришлось
действовать  экстренно через  Верховный  Совет  Российской  Федерации и  его
спикера   Р.Хасбулатова,   что   вызвало   возбужденную   реакцию   Ельцина,
расценившего это как вмешательство в его дела. "Раз вы критикуете Россию, мы
будем отвечать", - заявил он на  заседании  Госсовета.  Дело шло к тому, что
вместо российско-чеченского придется улаживать российско-советский конфликт.
Понадобилось все дипломатическое  искусство Президента СССР, чтобы успокоить
Ельцина. "Все зависит от того, какую кассету в него вставит  его окружение",
- сокрушался Михаил Сергеевич после едва не сорвавшегося заседания.
     При всей их  неловкости, а иногда и курьезности  сигналы, исходившие от
российского  руководства,  должны  были насторожить Горбачева  как  признаки
вызревавшего  в  его недрах,  как и  в душе  Ельцина, общего стратегического
замысла - курса на  принципиальный развод с Центром,  то есть на  разрушение
союзного  государства. Горбачев  же в  эти  осенние дни  направил  всю  свою
энергию  и   тактическое  мастерство   на  то,  чтобы,   собрав-таки  вместе
президентов  теперь  уже  официально   независимых  республик,   попробовать
доводами   разума,  логикой  экономической   рациональности,  эмоциональными
призывами  и  даже  ссылками  на  мнение западных  политических  авторитетов
убедить   их  в   целесообразности  сохранения,  точнее  говоря,  реанимации
смертельно раненного СССР, пусть и  под  другим названием - Союза Суверенных
Государств.
     С доверчивостью, непростительной  для опытного  политика  и характерной
скорее  для  не  желающего  поверить  в  неотвратимость  печальной  развязки
неизлечимо больного человека,  Горбачев  принимал незначительные тактические
победы  на  заседаниях  Госсовета  за  продвижение  к  завоеванию  решающего
стратегического рубежа, не сознавая или боясь признаваться  самому себе, что
имеет дело  с  линией  горизонта.  Может  быть, именно  поэтому он  с  такой
жадностью  ловил обнадеживающие реплики  Ельцина  -  тот  вплоть  до  ноября
принимал активное участие в обсуждении структуры будущего Союза, приносил на
каждое  очередное  заседание  поправки к  тексту  Договора и даже  одергивал
скептиков,  иронизировавших насчет неблагозвучности  названия  ССГ, говорил:
"Ничего, привыкнут".
     Вот почему  с таким облегчением, веря, что  самое  трудное позади и что
страшная   перспектива  распада   государства   миновала,  после  очередного
заседания Госсовета  в Ново-Огареве 14 ноября Горбачев воспринял достигнутую
наконец-то    договоренность    о    создании   единого    "конфедеративного
демократического  государства".  Стараясь не  выдать  внутреннее  ликование,
скромно  отойдя  в   сторону,  он  предоставил  возможность  Борису  Ельцину
громогласно  объявить  журналистам:  "Договорились, Союз будет!"  Цена  этой
сентенции  российского  императора, как вскоре  выяснилось, была не выше его
изречения по поводу Карабаха.

ДЕКАБРЬ. МОСКВА. УХОД

     Была  ли  на  самом  деле  у  Горбачева  возможность  вернуть  к  жизни
захлебнувшийся в  августовском  путче  проект обновленного  Союза  с помощью
искусственного дыхания  в виде заседаний Госсовета? Он утверждает, что была,
и никто не может  ему запретить в это верить. Однако,  чтобы  это  произошло
(теоретически чудо такого оживления еще было возможно), требовался не только
"другой"  Горбачев, но и  много других составляющих  этой почти невыполнимой
миссии: другие  республиканские  вожди,  другой Ельцин  с другим окружением,
другой  настрой населения, разочаровавшегося к тому времени в перестройке, -
иначе говоря, другая страна. Но такая  страна, возможно, и не нуждалась бы в
перестройке.
     Главное же, у президента еще формально существовавшего СССР не осталось
в руках практически никаких рычагов управления государством. "После августа,
- говорит Горбачев, - позиции мои были крайне слабы. Очень тяжело мне было".
"Потешный" путч,  увы, с реальными жертвами, дискредитировав партию,  КГБ  и
армию, лишил его  традиционных  для  советского лидера инструментов  власти.
Именно  официальные руководители  этих  трех  "китов", на которых  покоилась
советская  держава,  -  О.Шенин,   В.Крючков   и   Д.Язов,  возглавив  путч,
политически убили  их, превратив в орудия заговора. А.Лукьянов, стреноживший
Верховный  Совет,  помешал едва вылупившемуся  на  свет  парламенту  сыграть
спасительную  для  страны (и  самого себя)  роль защитника  Конституции.  Не
многим достойнее повел себя и  Комитет  конституционного надзора во  главе с
безусловно порядочным, но явно растерявшимся С.Алексеевым.
     К   этим   разрушительным   последствиям  путча,   за   которые   несли
ответственность  руководители   опорных  институтов   союзного  государства,
добавились  подкопы  под него со стороны республик. Еще  с  июня 91-го после
своего избрания президентом Б.Ельцин, явно подавая  пример остальным местным
лидерам,  заявил,  что  Россия прекратит  перечисление  собираемых налогов в
общесоюзный  бюджет.  Ценой  неимоверных  усилий  в  ходе  выработки  нового
Союзного договора Горбачеву удалось вернуть  в его текст понятие федеральных
налогов,  необходимых для  обеспечения деятельности  союзных  структур. Путч
обрушил  эту,  и  без  того  хрупкую, конструкцию, выбил  из  рук  последнее
оставшееся  у  Горбачева  орудие  защиты  самой  идеи единого  федеративного
государства  - результаты  мартовского референдума.  "Если  не будут приняты
чрезвычайные  меры, - мрачно  пророчествовал  В.Крючков  в  своем  известном
выступлении  на  июльской  сессии  Верховного  Совета,  -  наше  государство
перестанет существовать".  Из-за принятых  им и его сообщниками чрезвычайных
мер оно буквально развалилось.
     К  ноябрю тем не менее неунывающий "ванька-встанька" Горбачев чуть было
не оживил "усопшего". Переработанный текст договора с учетом всех одобренных
торжественных  деклараций о  независимости  дали  согласие  подписать  главы
девяти республик  - больше, чем до путча. Вернулся на  Смоленскую  площадь и
приступил к ремонту сильно  пострадавшего  фасада советской внешней политики
министр иностранных  дел "розового периода  Перестройки"  Э.Шеварднадзе.  На
горизонте вновь, как в оптимистическую пору первого новоогаревского процесса
замаячила дата торжественной церемонии возможного  подписания договора. И  с
ней  неслышно,  как  тень,  вернулся  призрак  очередного  антигорбачевского
заговора. Потому  что  оставлять  в живых  Союз  для  республиканских  элит,
отведавших после августа нестесненную Центром свободу, означало  добровольно
надеть на себя хомут, вернув Москве подаренные путчем поводья. В то же время
большинство было  готово и даже заинтересовано  сохранить  союзные связи и в
качестве их символа  -  Горбачева. И только у Ельцина и  его  окружения были
другие приоритеты. В отличие от других республиканских вождей основные счеты
у него были не  с Центром как таковым, а с  Горбачевым и носили прежде всего
личный,  а  не политический характер.  Кроме  того,  только  он  мог реально
претендовать  на  пост   союзного  президента,   что  объективно  превращало
противостояние  этих двух людей в непримиримый конфликт. Да и в  целом элита
"первой среди  равных" России в противоположность остальным  республикам  не
имела  политических  претензий к "имперскому центру"  еще и  потому,  что по
крайней мере на том этапе рассчитывала, взяв Кремль,  сама занять его место.
В записке "о российской стратегии",  подготовленной для  Ельцина осенью 1991
года, Г.Бурбулис предупреждал, что  Горбачев  настраивает республики  против
России, и одновременно успокаивал: избавившись от Союза, Россия  не  утратит
своей  возможности властвовать над  ними, республики "никуда не денутся"  (в
сущности,  он  заимствовал горбачевский  тезис),  все  равно  к нам  придут,
приползут, попросятся.
     К ноябрю более чем странная ситуация - с двумя лидерами во главе одного
государства  -  уткнулась в  развилку. Выдвинутый Августом  на передний план
Ельцин должен был либо вернуться в шеренгу остальных глав республик, признав
лидерство Горбачева, либо бросить ему вызов. А времени в обрез. Поджимал  не
только  жесткий  график  выработки Союзного  договора, по  мере  удаления от
августовского  триумфа  постепенно  тускнел  героический имидж Ельцина,  а в
буднях  повседневной  политики  соперничать  с  государственным  талантом  и
тактическим  мастерством Горбачева ему было намного труднее.  Эти перемены в
политическом и персональном балансе  сил почувствовали  чуткие иностранцы, и
один за другим, следуя к тому же своим личным предпочтениям, начиная с Буша,
стали  вести  дела с  привычным  для  них Горбачевым,  все  более  явственно
пренебрегая  непонятным и  к  тому  же регулярно  исчезавшим из поля зрения,
"уходившим  в  себя"  российским  президентом.  Тянуть  дальше,   по  мнению
ельцинского окружения, было уже просто опасно:  Горбачев имел реальные шансы
выиграть  партию.  Когда удалось довести до сознания Ельцина  неизбежность и
срочную необходимость разрыва с союзным президентом, вопрос о его низложении
и, стало быть, о роспуске  Союза превратился  в практическую задачу.  Для ее
решения оставалось подобрать беспроигрышную тактику.
     Для  начала Борис Николаевич сорвал "стоп-кран" уже было разогнавшегося
новоогаревского процесса, без  лишних  объяснений  отказавшись подписать уже
согласованный  и  подготовленный  к  рассылке в республики  проект  Союзного
договора.  Уязвленному таким  вероломством  Горбачеву и недоумевающим главам
других  республик, считавшим вопрос уже решенным, на  заседании Госсовета 25
ноября  было сказано,  что текст  договора  надо  "пообсуждать"  в комитетах
Верховного Совета  РСФСР.  Тем  не  менее  открыто декларировать  свою новую
стратегическую  цель  российская команда еще  не  решалась.  Стать  открытым
инициатором  развала  единого  государства,   да   еще  в   ситуации,  когда
большинство  республик  отнюдь  не стремились  "на волю", российскому лидеру
было  не  с  руки.  Для  того  чтобы  волейболист  Ельцин  мог  окончательно
"погасить" бесконечно разыгрываемый мяч, пробив все выставленные  блоки, ему
требовалось, чтобы кто-то искусно подал его над сеткой.
     Эту роль  взялся выполнить его украинский коллега -  будущий  президент
Л.Кравчук:  благо  1  декабря  на  Украине  должны  были  состояться  выборы
президента и  референдум по  вопросу  о независимости. Любые  принципиальные
решения  Госсовета  относительно  будущего Союза,  с точки зрения ельцинской
команды, требовалось  поэтому "подвесить" до этой даты. Будто на "купленном"
матче, руководители "славянской тройки", сговорившись  заранее о результате,
начали откровенно тянуть время. "Михаил  Сергеевич, - успокаивал выходившего
из себя Горбачева Председатель Верховного Совета Белоруссии С.Шушкевич, - ну
что вы так переживаете. Дайте нам еще  недельку. Через  неделю, увидите, все
подпишем".  Нескончаемые  дискуссии  на  Госсовете,  пошедшие по  очередному
кругу, все больше походили на недавние заседания пленумов ЦК.
     Между тем  российское  руководство  хладнокровно  перекрывало  один  за
другим  краны финансового обеспечения союзного государства, объявляя чуть ли
не  каждый день о  переводе  под  свою юрисдикцию новых  секторов экономики.
Выплата Россией  платежей  в  союзный  бюджет окончательно прекратилась, что
сразу  оставило  без денег не только московское чиновничество,  но и  других
бюджетников  -  от  учителей до военнослужащих. Выяснилось,  что для захвата
банков  необязательно штурмовать Зимний (или Кремль), российскому президенту
достаточно  издать  указ: в  соответствии с ним  28  ноября  под  российскую
юрисдикцию  было  переведено  более 70 союзных  министерств,  Гохран  и даже
Госбанк. Поскольку  это вызвало взрыв негодования у руководителей республик,
Ельцин "на время" вернул банк обратно.
     Словно не  замечая  этого,  Горбачев  продолжал  на  сессиях  Госсовета
настойчиво взбивать обволакивавшую его  со  всех  сторон зыбкую политическую
"сметану" в надежде, что рано или поздно  ощутит под ногами твердую опору. В
действительности он  уже толок  воду в ступе. Президент принимал дипломатов,
банкиров  и  журналистов,  выбивал  из  членов большой "семерки"  запоздалые
кредиты  и  ревниво следил  за  тем, как его работу  освещают  телевидение и
пресса, хотя на самом деле территория союзного государства, съежившаяся, как
шагреневая кожа, уже,  в  сущности, совпадала с пространством  его кабинета,
приемной  и   прилегающей   к  ней   Ореховой   гостиной.   Журнал   "Тайм",
провозгласивший Горбачева в  1990 году "Человеком  десятилетия", опубликовал
интервью с ним под заголовком "Президент без страны". Все больше изолируемый
Кремль,  ворота  которого готовился разнести "российский таран",  в  эти дни
походил на форосскую дачу: если на подступах к "Высоте" - кабинету Горбачева
- службу несла  его  личная, союзная охрана,  то въезд и выезд с  территории
Кр