журналиста   Х.Смита,  в   положении  "человека,
оседлавшего тигра", для  которого главная опасность - быть сброшенным с  его
спины.  Став  к  тому   же  еще  и   руководителем  парламента,   он  вместо
дополнительной степени защиты, на  которую  рассчитывал, оказался, напротив,
под  перекрестным огнем.  С одной стороны, от  него, как от своего капитана,
все   более  жестко   требовала   отчета   партия,  терпевшая   политическое
кораблекрушение,  с  другой  -  нетерпеливо  толкали  под  руку  радикальные
оппозиционеры  в парламенте.  "Демократы,  -  как  признавался  один  из  их
тогдашних  лидеров  С.Станкевич, - своим экстремизмом рассчитывали  удержать
Горбачева  в  центре  и   не  позволить  ему  уступить   давлению  партийных
консерваторов".
     Обратившись     в     экзотического     политического    кентавра     -
полугенсека-полуспикера - лидера одновременно консерваторов и радикалов, ему
приходилось, понукая и пришпоривая одних, осаживать и притормаживать других.
Это  было,  по-видимому,  захватывающим  политическим и  личным  опытом  для
Горбачева и единственно  эффективной тактикой продвижения реформы, окупавшей
себя,  по  крайней  мере  до  тех  пор,  пока  ему  удавалось, как на сеансе
одновременной игры, побеждать на всех шахматных досках. Но чем дальше, тем с
большим  риском это  было  связано, и Горбачев  должен  был  сознавать, что,
оказываясь  в  зависимости   от  ходов  соперников,   рискует  сам  утратить
инициативу. Теперь уже все чаще не  он определял ритм и график  перестройки,
устанавливая  их   на   основе  собственного  анализа,  интуиции  и   оценки
подготовленности  страны к тем или иным нововведениям, а стихия  разбуженной
политики,  свободная игра  включившихся  в  нее  разных  политических  сил и
персонажей, из-за чего его роль становилась скорее реактивной, чем активной.
     Входившие  во  вкус радикалы постоянно повышали  свои  ставки не только
потому, что  торопились поскорее  оборвать  нити, еще  связывавшие страну  с
недавним  тоталитарным  прошлым, или  окончательно оторвать  от него  самого
Горбачева.  Их все более  громкие голоса и растущие  амбиции  заставляли его
считаться  с  ними главным  образом  потому,  что  этот  радикализм  отражал
нетерпение страны, начинавшей открыто и настойчиво  требовать от перестройки
и ее автора конкретных результатов. Так пришло время и Горбачеву испытать на
себе  воздействие  рока,  преследовавшего  практически  всех   реформаторов:
начатые  из благих намерений  и в  ответ  на  общественные ожидания реформы,
поскольку только сулят, но обычно не приносят чудес, лишь увеличивают  число
недовольных и нередко поворачивают их против самих реформаторов.
     В  1988-1989 годы этот  обозначившийся первый сбой  в  страстном романе
благодарной  страны  с  лидером  Перестройки еще  не был  связан  с реальным
ухудшением экономического  положения  граждан  и тем  более с драматическими
последствиями  распада государства - это придет позднее. Пока же люди начали
проявлять  недовольство  лишь тем,  что надежды на  быстрое  улучшение жизни
заставляют себя долго ждать.  Жить,  конечно,  "стало веселее",  но явно  не
лучше, хотя  желать было позволено много больше, чем прежде. Этого оказалось
достаточно, чтобы многие почувствовали  себя  обманутыми  и несчастными. Эти
подспудные сдвиги во взаимоотношениях новой власти и общества начали  во все
более бурной форме выплескиваться на поверхность  еще и потому, что усилиями
самих  реформаторов  ранее  "немое"  общество  получило   для  самовыражения
трибуну: сцену Кремлевского Дворца съездов, телеэкран и прессу.
     Сразу  несколько предостерегающих сигналов,  подобно роковым письменам,
выступившим  на  стене  на пиру  Валтасара, обозначили трещину,  пробежавшую
между Горбачевым и общественным мнением, готовым доселе безоглядно следовать
за  ним.  Первым   из  них,  вызвавшим,  быть  может,  поэтому   болезненную
эмоциональную  реакцию  Горбачева,  стала  публикация  в  популярной  газете
"Аргументы  и факты" в октябре 1988  года результатов  опроса  общественного
мнения,  к которым гласность начала приучать читателей. В нем рейтинг  "отца
Перестройки"  впервые  опустился ниже уже  не только  иконописных персонажей
отечественной  истории -  Петра  I  и  Ленина,  с чем  можно  еще  было бы и
смириться, но и его политического союзника-оппонента академика А.Сахарова.
     Со следующего года "отметки"  Горбачеву начали  выставлять  не условные
рейтинги газетных  опросов,  а  голосование в  парламенте.  Только  за  год,
прошедший  между  его избранием Председателем Верховного Совета весной  1989
года и выборами на пост Президента СССР в  марте 1990-го, число голосовавших
за  него депутатов  сократилось  с  96  до  59  процентов, а  само  избрание
президентом было в конечном счете обеспечено после  патетических обращений к
съезду  таких  общественных  авторитетов, как А.Яковлев, А.Собчак, академики
В.Гольданский и Д.Лихачев.
     Переживать собственно было не из-за  чего. Ненормальными, и уже  в силу
этого эфемерными, были скорее предшествовавшая полурелигиозная экзальтация и
фонтаны общественных страстей вокруг перестройки и  ее бесспорно выдающегося
вождя.  Тем  не  менее  Горбачев,  подтвердив,  что произрастает из  той  же
социальной  почвы,  что  и  остальное  население,   реагировал   на  приметы
начавшегося  охлаждения  бурно и  поначалу обиженно. Так из-за  публикации в
"Аргументах и  фактах" потребовал было если и не высечь море, как персидский
царь  Ксеркс,  разъярившийся на морскую стихию за  то, что она разметала его
суда, то головы (то есть  отставки) главного редактора В.Старкова,  на  чем,
впрочем, спустя несколько дней, остыв, не стал настаивать.

     Так или иначе, в обстановке  убыстряющегося (теперь уже в  значительной
степени под давлением радикалов) темпа общественной жизни, чтобы остаться во
главе  начатого  им процесса,  не  оставалось иного  выхода, как  пришпорить
"тигра",  пытаться придать  реформе черты  перманентной революции. Для этого
существовал  один способ:  расширение  базы,  фундамента  реформ. Собственно
говоря,  к  этой цели вели все  его предшествующие шаги. Начав  с обсуждения
замысла перестройки в самом "узком кругу", куда первоначально  входили Раиса
и самые близкие единомышленники, Горбачев постепенно  вытягивал на стремнину
все  более  многочисленные  и разнородные  по  представлениям о  реформах  и
связанных с ней ожиданиях категории и слои  общества. По его замыслу, именно
демократизация перестройки, превращение ее  из  кабинетно-дачного  проекта в
"общенародное дело" должны были придать основательность переменам в стране и
обеспечить им страховку от поворота вспять, гарантии необратимости.
     По  большому  счету,  эта стратегия себя оправдала,  пройдя проверку  в
августе  1991  года,   когда  Москва,   оставшись  без  пилота  перестройки,
интернированного   в   Форосе,   самостоятельно   справилась   с   пусть   и
полуопереточным заговором ГКЧП.  Российский парламент, защитники Белого дома
и вскормленная гласностью пресса подтвердили Горбачеву (и открыли для себя),
что хорошо усвоили его уроки и больше не зависят от его повседневной опеки.
     В то же  время  то, что Горбачев воспринимал как укрепление  социальной
базы  своей  революции,  начавшейся  без   необходимых,  согласно  учебникам
истмата,  "движущих  сил",   было  на   деле  лишь   расширением  ее  зыбкой
политической  опоры  в  виде разноперого ополчения, с охотой увязавшегося за
лидерами на  штурм бастионов опостылевшей  власти. Изменением же и тем более
построением  нового социального фундамента реформы за  счет  появления целых
слоев и  категорий  населения,  реально, то есть прежде  всего экономически,
заинтересованных в ее успехе, пока, увы, не пахло.

     Размышляя над причинами поражения перестройки, Михаил Сергеевич позднее
назовет первой  из  них то, что в ее начале "было упущено немало времени для
развертывания   экономических   преобразований.   Затем,   когда   программа
радикальной  реформы  была  принята  в  1987  году,  не   хватило  терпения,
настойчивости, решимости и воли обеспечить ее практическое осуществление..."
В  другой раз  он  выразился менее витиевато:  "Экономические преобразования
отстали от политических.  Их  не удалось развернуть  в полную  меру,  а наши
поиски   мирного   перевода   тоталитарной   экономики   в   демократическую
захлебнулись". Иначе говоря,  повторился печальный (с точки зрения тогдашней
советской власти) опыт  кавалерийского рейда Буденного  на  Варшаву: обозы и
интендантские  службы отстали,  и  наступление,  предвещавшее "освобождение"
Европы и европейскую, если не мировую революцию, провалилось. Однако были ли
в  реальности  предприняты  попытки  осуществить  эти  самые  "экономические
преобразования"?
     Основной  причиной надо,  видимо,  считать, что  экономические  аспекты
начатой  реформы  всегда  оказывались  подчинены  главным  - политическим  и
призваны  были  их  обслуживать.  Поэтому  не  один раз назревшие,  если  не
перезревшие  экономические решения  отменялись или  откладывались до  лучших
времен   при   первых   признаках   политических  осложнений,   а  поскольку
напряженность  в стране  не  спадала,  всерьез заняться  экономикой  руки  у
Горбачева не  доходили.  По  этой  же  причине  редко просчитывались  вполне
предсказуемые  экономические  последствия   отдельных  популистских   акций,
особенно  если считалось, что они могут  быстро окупить себя на политической
ниве.
     К  таким  пагубным  с  экономической  точки  зрения  шагам, безусловно,
следует  в  первую  очередь  отнести  пресловутую  антиалкогольную кампанию,
оставившую  гигантскую пробоину  в  финансовом  днище  перестройки,  которую
впоследствии  так  и  не  удалось  залатать. Парадоксально,  что  проявивший
беспрецедентную отвагу во всем, что касалось политической реформы,  Горбачев
необъяснимо  робел  перед  некоторыми идеологическими табу,  относящимися  к
реформе экономики.  Как считает  его  бывший  помощник академик  Н.Петраков,
экономический  горизонт  Горбачева  поначалу  вообще  не  простирался дальше
ленинского нэпа. Особенно возбужденно реагировал он на предложение некоторых
своих   радикальных   советников   раздать   колхозные   земли   в   частную
собственность.   Сдерживала   ли   его   в   этом   идейная   приверженность
социалистической  ортодоксии,  влиял  ли  незабытый  опыт крайкомовских лет,
проведенных в ежегодных "битвах за урожай", или звучали отголоски опасливого
потомственного  колхозника,  боявшегося  вторжения  на  село  стихии  рынка,
способной  разрушить  знакомый ему  устоявшийся  уклад  жизни? Возможно, все
вместе.
     Так или иначе, даже осенью 1990 года Горбачев, отбиваясь от критиков  в
своем ближайшем окружении, повторял: "Я хотя и за рынок, но делайте со мной,
что хотите,  - против  частной  собственности  на землю. Не могу  зачеркнуть
своего  деда-коллективизатора".  Укоренившееся   во  внуке  коллективизатора
предубеждение к  возвращению земли в частную собственность звучало  и  в его
недоверчивых оценках успехов китайской земельной контрреформы.
     Однако Горбачев не был бы Горбачевым, если бы перед лицом реальности не
жертвовал  (в  том  числе и  собственными)  идеологическими амулетами  и  не
предавал  (как   и   положено  "предателю")   божков  своей  молодости  ради
обретенного  им  главного  Бога  -  здравого  смысла.  В  1988   году  после
трехлетнего  экспериментирования  он отказался  от  попытки поднять на  ноги
"лежащее"   советское  сельское   хозяйство  с   помощью  "супертрактора"  -
Госагропрома  - и  впустил новое политическое мышление в экономику. Как и за
странами  Восточной Европы,  он  признал за крестьянством  право на "свободу
выбора"  форм  хозяйствования,  дойдя  в  измене своим  прошлым  убеждениям,
правда, до "пожизненной аренды с правом передачи земли по наследству".
     То  же и с самой экономической реформой. Увлеченный своей "политической
революцией",  Горбачев  поначалу  величаво  отвергал  рекомендации  обратить
внимание на опыт Дэн  Сяопина, начавшего "чистить рыбу" своего социализма не
с политической "головы",  а с экономического  "хвоста", как  и  бейкеровские
"советы постороннего". Д.Бейкер, сам в прошлом министр финансов США, вежливо
втолковывал   Горбачеву:  "Политическую  и  социальную  цену  реформы  лучше
заплатить быстрее,  а не растягивать  на годы,  и тем более не откладывать".
Однако тот отмахивался: "Ждали двадцать лет,  два-три лишних года  ничего не
изменят". Подробнее развивал и объяснял тому же непонятливому Бейкеру логику
советских реформаторов Э.Шеварднадзе: "Когда Горбачев пришел к власти, никто
из нас не представлял, с чем мы столкнемся в области экономики. Однако у нас
в   стране   невозможно  предпринять   реальную  экономическую  реформу  без
реформирования политической системы, то есть без освобождения людей".
     Только  по  прошествии этих драгоценных  "двух-трех  лет",  ушедших  на
экспериментирование и с Госагропромом, и с госприемкой, и с  самоуправлением
на предприятиях, потраченных  на успокоение -  то ортодоксов антирыночников,
то встревоженного повышением цен на хлеб и макароны населения ("без совета с
народом  реформы цен  не  будет", -  опрометчиво  обещал  генсек),  Горбачев
обратился  к  тому,  что питало его как политика  - крестьянскому  рассудку:
"Человеку надо дать поработать и заработать". "Дайте народу свободу, и будет
продукция", - объяснял он в очередной раз Н.Рыжкову. И теперь уже завистливо
вздыхал: "Удалось же китайцам за два года накормить миллиард населения".
     Однако  его  новые  экономические  проповеди,  не материализовавшись  в
практические  действия,  оставались  платоническими пожеланиями.  Не  только
после  Пленума  1987  года, но и  позднее  правительство  Рыжкова, с которым
Горбачев  вплоть  до конца  1990 года  не  хотел конфликтовать, "заматывало"
разные  варианты  рыночной  реформы,  пустив  напоследок  на  дно  вместе  с
программой  "500  дней"  Шаталина-Явлинского  не  только  шанс  хотя  бы  на
психологическое  преодоление барьера рынка,  но  и  политическую перспективу
восстановления тактического союза  Горбачева с  Ельциным. Тот  же Н.Петраков
вспоминает, как  в феврале 90-го  он  вместе  с коллегами подготовил  проект
новой экономической программы, которая должна была  стать первым официальным
документом  первого  Президента  СССР.  Документ  понравился  Горбачеву, он,
"основательно над ним  поработав", направил Н.Рыжкову, а тот в итоге положил
его под сукно.
     "Два-три  года"  решили  многое.   Природа,   тем  более  экономических
отношений,   не   терпит   пустоты.   Вместо  формирования  социальной  базы
перестройки  в  лице  среднего  класса  из   числа  новых  предпринимателей,
торговцев, фермеров и  интеллигенции в отсутствие ясных законодательных норм
и внятной позиции государства по  отношению к  собственнику  и собственности
"новая экономика"  перестройки ушла  в  подполье. Подобно американской эпохе
"прохибишн" антиалкогольные  импровизации реформаторов, руководствовавшихся,
конечно  же,  благими  намерениями, породили  еще  до  появления  российских
"чикагских  мальчиков",  советскую   "чикагскую   мафию".  В   дальнейшем  к
алкогольной добавились нефтяная, алюминиевая, банковская  и прочая "братва".
За ними закономерно явилась и политическая.
     Его  расчеты на то, что  удастся  с помощью перестройки осуществить то,
чего    не    добился    Ленин    с    помощью    нэпа    -    преобразовать
военно-коммунистический,   командно-административный  социализм   в   "строй
цивилизованных кооператоров", - явно не оправдывались. Первые же появившиеся
на  свет  и  отнюдь  не цивилизованные  кооператоры  вызвали  в общественном
мнении, воспитанном пропагандой  уравниловки и прославлением раскулачивания,
ярость  и  агрессивное  неприятие  "рвачей".  Когда  на  одной из  встреч  с
населением Горбачев  во  время прямой  телевизионной  трансляции неосторожно
задал собравшимся вопрос:  "Так что  же, закрыть нам  кооперативы?", в ответ
раздалось дружное: "Да!Да!"
     Кооператоров тем не менее "не отменили", к  счастью, не  "раскулачили".
Их застенчиво спрятали под  крыло  государственных предприятий, в результате
чего,   по   мнению   А.Яковлева,   "вместо    того   чтобы   приучаться   к
самостоятельности, инициативе и ответственности, они превратились в присоску
к госсектору, и насос для перекачивания безналичных бюджетных денег в черный
нал..."
     В результате  начатая с верхних этажей революция,  под которую Горбачев
попробовал подвести  политическую  и социальную опоры,  оказалась на  весьма
шатком фундаменте.  Проявившая  интерес к  политике, потянувшаяся во  власть
активная  часть  элиты  сочла,   что  самый  прямой  путь  к   этой  цели  -
присоединение  к  радикальной оппозиции  Горбачеву.  Динамичный  слой  новых
предпринимателей,  убедившись,  что   "серая"   зона   переходной  экономики
предоставляет  уникальный  шанс  для обогащения,  ринулся в полулегальный  и
нелегальный  бизнес,  втягивая  в   него  за  собой   многих  представителей
государственной  и  партийной номенклатуры.  Понятно, что такой сомнительный
базис  должен  был  неизбежно разложить и  криминализировать "надстройку". В
итоге, в то  время  как  вершина Перестройки уходила все  выше в  заоблачные
перспективы преображения страны и мира, ее основание все  глубже погружалось
"под  воду".  С какого-то момента  неизбежно и сам Горбачев должен  был,  не
сознавая этого, стать  не  только  жертвой  развязанных  им процессов, но  и
орудием в руках  тех  сил,  которым  он открыл  двери  к истинной,  то  есть
экономической, власти и негласному политическому влиянию.
     Помимо социальной базы в  1989-1990 годах  начали подвергаться эрозии и
политические  опоры  перестройки.  Прежние  сторонники и  попутчики,  уже не
только члены Политбюро, но  и представители интеллигенции, средства массовой
информации, дольше других сохранявшие благодарную верность Горбачеву, начали
расходиться по противоположным лагерям. Что уж говорить о КПСС и тем более о
пустившей побег от ее подпиленного ствола КП РСФСР, которые, естественно, не
собирались стать партией президента. Советы, в которые он попытался вдохнуть
жизнь,  ни на какие попытки реанимации не отзывались. У  генсека-президента,
сосредоточившего  в  своих руках к 1990 году необъятные властные полномочия,
помимо возможностей телеэкрана, не было под рукой передаточного механизма, с
помощью которого он мог бы если не единолично управлять страной, то  хотя бы
влиять на развернувшиеся процессы.
     Единственной структурой, к которой теоретически перетекала отобранная у
партии власть, был пока чисто символический "президентский режим". Но и эта,
еще  не  успевшая  прижиться  и  мало  кому  понятная  властная  конструкция
подвергалась ожесточенным атакам с разных сторон - от радикалов в российском
и  союзном  парламентах  до  смыкавшихся  с  ними  в  нападках  на  "опасный
авторитаризм" президента депутатов из группы "Союз".
     Произошло все это парадоксальным образом именно потому, что Горбачев на
самом деле добился поставленной цели.  То, к  чему он  стремился, произошло:
"процесс  пошел". Реактор  перестройки  был запущен,  и  теперь никто  не  в
состоянии его заглушить.  Теперь уже и сам ее инициатор,  двигаясь вперед, -
дорога назад  ему была заказана - не мог определенно сказать, выбирает ли он
самостоятельно  дальнейший   маршрут  или  подчиняется  толкающим  в   спину
событиям.
     Не  случайно  именно  в  этот  период  Горбачев впервые  в кругу  самых
доверенных  лиц  заводит  разговор о  возможной отставке.  "Дело  сделано, -
говорил он А.Черняеву. - Народ получил возможность самостоятельно выбирать и
руководителей, и дальнейшую дорогу". От ухода  Михаила Сергеевича удерживала
надежда, что начавшийся процесс ему  лучше, чем кому-нибудь др