что будет
поддерживать  его, "пока тот будет двигать  вперед демократические реформы".
Условились, что 25-го, сразу после выступления  по телевидению  с заявлением
об отставке Борис Николаевич придет к нему  в кабинет  для  передачи ядерных
шифров. Горбачев  на  следующий день, дозвонившись до Буша и распрощавшись с
ним, сказал: "Можете  спокойно отмечать с Барбарой Рождество. Завтра я ухожу
в  отставку. С "кнопкой"  все будет в порядке". Он  пообещал до  Нового года
освободить  свой кремлевский кабинет для нового хозяина. Ельцин не возражал,
тем более что ждать оставалось недолго.
     После того  как все переговорили и делить  вроде  было  больше  нечего,
кроме  разве  что  будущего  места  в истории,  около  десяти  часов  вечера
президенты  распрощались. Порядком "нагрузившийся"  Ельцин,  как  вспоминает
А.Яковлев,  преувеличенно твердо, словно на плацу  печатая  шаг  по  пустому
кремлевскому коридору, отправился домой. Горбачева, который  всю мучительную
операцию  по  передаче ключей провел  "спокойно и достойно",  он застал  уже
лежащим  на диване  в комнате  отдыха за  его рабочим  кабинетом  с красными
глазами. "Вот видишь, Саша, вот так", - сказал он.
     На следующий  день,  собрав  свой  аппарат в  Кремле, Михаил  Сергеевич
постарался успокоить сотрудников: мол, состоялся "неплохой разговор" и новая
власть обещала  подумать  о трудоустройстве людей.  "То есть нас  с  вами, -
невесело пошутил президент. - Он срезал мне пенсию и охрану, но это, в конце
концов, неважно".
     Свою версию этого же разговора дал на встрече с журналистами через пару
дней Ельцин. Он утверждал, что бывший Президент СССР запросил "несуразную по
размерам  охрану, обслугу  и несколько  служебных  машин", но  он на это "не
пошел" и  посоветовал тому  "вовремя покаяться в совершенных  прегрешениях",
потому  что  "неприкосновенности  у  него  не  будет".  (Об  условиях  своей
собственной  отставки  он  в  тот  момент,   разумеется,  не   задумывался.)
Российский  президент  сразу  же   потребовал  изъять   и  опечатать   архив
Ставропольского  крайкома  партии,  относящийся   к   периоду  горбачевского
правления. Этот архив, похоже, интересовал его больше, чем "сталинский".
     ...Наступило  25  декабря.  Поначалу  Горбачев  собирался  выступить  с
заявлением об отставке 24-го, "чтобы  не тянуть",  однако согласился  с моим
предложением отложить эту драматическую новость на  день, "чтобы не  портить
рождественский вечер" для миллионов его почитателей на Западе. Когда за пару
часов до  выступления  он  уже  в  который раз перечитывал свой текст, внося
какие-то  поправки,  по  телефону  из  дома  позвонила   возбужденная  Раиса
Максимовна: к ней, оказывается, уже  заявились люди из хозслужбы российского
президента, чтобы поторопить "очистить служебное помещение". Отложив текст и
энергично  выразившись, еще  не  отставленный президент позвонил  начальнику
пока еще своей охраны, который старался выслужиться перед новым начальством.
"Что  вы  себе позволяете? - загремел  он,  - это же дом, там  люди  живут".
Выслушав  сбивчивые  объяснения, в  сердцах  бросил трубку. Потом, еще  дыша
негодованием, повернулся  в мою  сторону:  "А знаешь,  то,  что они так себя
ведут, убеждает меня  в том,  что я прав". И эта неожиданная для него самого
мысль  помогла  ему обрести  столь  необходимое для этого вечера  внутреннее
равновесие...
     Свою речь перед телекамерами и телеэкранами всего мира он начал ровно в
19.00, заметно  волнуясь. Но уже после первых фраз, прозвучавших убедительно
и  значительно,  успокоился. В выступлении звучала одновременно и горечь,  и
гордость  пророка,  который, хотя  и  не  смог привести свой народ  "в землю
обетованную", безусловно,  вывел его  из  плена.  Теперь,  когда, опережая и
отталкивая его, устремились  вперед  новые лидеры  и вожди, увлекая за собой
толпу,  он вдруг оказался не  нужен  и,  напоминая о том, что "покидает свой
пост  с  тревогой", был вынужден  возлагать надежды  уже на чужую мудрость и
силу духа.
     Тэд Коппол, ведущий "энкормэн" - обозреватель американской телекомпании
Эй-би-си,   который,   пожертвовав   рождественскими   праздниками,  получил
возможность  снять  последние  дни  советской власти,  чьи первые  10  дней,
потрясшие мир, были воспеты Джоном Ридом, уезжая из Москвы, сказал, что уход
Президента  СССР  останется  для   него  примером  политического  и  личного
достоинства. Видимо,  именно это достоинство человека, который, даже уступая
свое место другим, вынуждал их его догонять, вывело из себя Ельцина. Вопреки
собственным  обещаниям, он  отказался  прийти к низложенному  президенту  за
ядерной  "кнопкой",   предложив   тому  принести  ядерные  коды  к  нему  на
нейтральную территорию.
     Горбачев, которому  в этот день и  без того  хватало стрессов, как  мне
показалось, даже с облегчением уклонился от  еще одной  встречи с российским
триумфатором  и отправил  ему "кнопку"  с  министром  обороны  Шапошниковым,
явившимся к нему в кабинет. Ему еще предстояло узнать, что красный флаг СССР
было приказано  снять с  кремлевского  купола обязательно до  окончания  его
речи.  Последний прощальный  ужин он провел в Ореховой гостиной  в окружении
всего  лишь  пятерых  членов  его  "узкого  круга",  не  получив  ни  одного
телефонного звонка с выражением если не  благодарности, то хотя бы поддержки
или  сочувствия  от  тех  политиков  новой  России  или  отныне  независимых
государств СНГ, которые были ему всем обязаны.

     "Подниматься   над   эмоциями"  пришлось   уже   на   следующий   день.
Хозяйственники  новой  кремлевской администрации  отвели  ему три дня, чтобы
освободить служебную дачу.  И хотя  одних книг в доме набралось на несколько
машин, Горбачеву было сказано, чтобы  на служебный транспорт не рассчитывал.
Приехав на следующий день в Кремль, чтобы наконец-то  основательно  заняться
разборкой  бумаг  и  дать  несколько  обещанных  интервью,  Михаил Сергеевич
выглядел  мрачным:  "С дачи гонят,  машины не  дают", - сказал  он, когда  я
осведомился о самочувствии. Ирина рассказывала: когда комендант дачи сообщил
ему о сроке, отведенном на эвакуацию, отец рассвирепел и начал  шуметь: "Это
позор".  Грозился  звонить  Ельцину: "Ведь  с  ним по-человечески  обо  всем
договорились!"  А мама сказала: "Никому ни  звонить, ни просить  ни о чем не
надо. Мы  лучше умрем с  Ириной, но упакуемся и переедем. Люди нам помогут".
Переезжать на их старую дачу, выделенную для ушедшего в отставку президента,
помогали ребята  из охраны, те самые,  которые  остались с  ними  до конца в
Форосе. Управляющий делами "Горбачев-Фонда"  на своей машине объезжал пустые
госдачи,  набирая  где  кровать,  где  стол  или  шкаф,  чтобы  хоть  как-то
меблировать новое-старое жилье Горбачевых.
     Прощальный   прием  для  журналистов,   организованный   26  декабря  в
Президент-отеле  его  пресс-службой,  финансировался  уже за счет Фонда.  На
следующее утро он собирался приехать в свой рабочий кабинет, чтобы закончить
разборку бумаг  и провести назначенную встречу с японскими тележурналистами.
Рано  утром  его помощнику позвонили из приемной  Ельцина: "Борис Николаевич
занял свой кабинет в Кремле".
     "Занятие"  кабинета,  разумеется,  не  для  работы  -  в нем  еще долго
проводили  ремонт и  перепланировку -  носило чисто символический характер и
выглядело, как десантная операция. Рано утром 27 декабря передовая группа во
главе  с  самим  президентом,  сопровождаемым  И.Силаевым,  Г.Бурбулисом   и
Р.Хасбулатовым,  появилась  на  пороге  приемной  Горбачева.  В  кабинет  их
проводил   один   из   дежурных  секретарей,  немало   повидавший  за   свою
партаппаратную жизнь.  Не исключено,  что тот самый, о котором в свое  время
Горбачев говорил: "Так ведь  он меня  до сих пор иногда по привычке Леонидом
Ильичом называет".
     В кабинете  Ельцин победоносно осмотрелся, потребовал  открыть запертые
ящики стола,  хмуро ждал,  пока дежурный  связывался с комендантом,  посылал
кого-то  за ключами. Ящики оказались  пустыми. На самом столе тоже ничего не
осталось. Новый хозяин неожиданно спросил секретаря: "А где прибор?"  Тот не
понял. "Чернильный мраморный". Почему  он заговорил о приборе? То ли считал,
что  стол  президента   должен  быть  увенчан  чем-то  внушительным,  то  ли
заподозрил,  что  Горбачев забрал казенное  имущество домой. Секретарь начал
объяснять, что предшественник чернилами не пользовался: каждый день дежурный
клал  ему  на стол несколько  ручек  разного цвета.  Видимо,  утомившись  от
детальных объяснений, Ельцин жестом руки выпроводил секретаря за дверь.
     Занятие  этой заветной "Высоты" требовалось чем-то отметить.  Водружать
российский флаг в углу, где раньше стоял  советский, не стали, тем более что
никто  не догадался его захватить  с собой. Принесли другое - бутылку виски.
Открыв ее в рассветный час в кремлевском кабинете, как в подворотне, четверо
мужчин  на  свой лад  "пометили"  территорию,  которая отныне становилась их
полным владением. Медная табличка с надписью "Президент СССР Горбачев Михаил
Сергеевич" была услужливо снята со  стены еще до их прихода. Выгравированные
на ней слова принадлежали уже прошлому, и потому сама табличка имела начиная
с  вечера 25 декабря лишь историческую  и, вероятно, музейную  ценность. Кто
догадался  "приватизировать"  ее, по сей  день  неизвестно. Государство,  не
успевшее сменить название и  изменить свою природу, распалось, не дожив пяти
дней до  своего 69-летия.  А человек, который обещал и надеялся продлить ему
жизнь с помощью начатой им реформы, пробыл на посту его первого и последнего
президента чуть больше полутора лет.

     ...1991  год,  оказавшийся  роковым   для  коммунистического  режима  и
Советского  государства,  заканчивался.  С  ним  подошел  к  концу  и  срок,
отведенный Горбачеву для выполнения  его исторической миссии. Он справился с
ней успешно,  и, по  большому счету,  несмотря  на  пережитые политические и
личные потрясения, ему не о чем было  жалеть.  Конечно, в те декабрьские дни
сам  он  так не думал. Два переворота  - августовский и декабрьский, как два
последовавших  один  за  другим  подземных  толчка  или  сердечных приступа,
казалось,    безжалостно   разрушили   упорно    возводившуюся   конструкцию
реформируемого  и  гуманного   советского   социализма.  На  самом  деле  их
исторический  смысл был в другом: они  разбили стенки пробирки, в которой он
собирался  и  дальше  выращивать  зародыш  нового российского общества.  Эти
истлевшие двойные стенки  - государственного социализма  и централизованного
государства - уже не  могли сдерживать напор рвущихся наружу внутренних сил,
которым Горбачев решился дать свободу. Но они же были  для него теми рамками
его проекта, за которые он не смог или не захотел выйти.
     Горбачев был прав, когда еще на заре перестройки говорил, что советское
общество  беременно  глубокими  переменами. Он  взял  на  себя  роль акушера
Истории - такое  выпадает  только  великим политикам -  и опроверг классиков
марксизма, учивших, что только насилие может быть ее повитухой.

 * ГЛАВА 11. В ТЕНИ СОБСТВЕННОЙ СТАТУИ *



ОСТЫВАЮЩИЙ РЕАКТОР

     В наше  время,  к счастью для политиков, их жизнь  не обрывается даже с
кончиной  государств, которые они возглавляли. "Нет,  весь я не умру!" - как
бы от имени Горбачева написал на  первой странице, прощаясь с ним, в декабре
1991-го "Московский комсомолец". Прощались преждевременно. И те, кто,  то ли
раскаявшись, то  ли  прозрев,  бросились  бурно  ему сочувствовать  и  о нем
вздыхать, и те,  кто не отважился позвонить ему в те  трудные дни. Он устоял
на ногах и пережил то, что тяжелее было перенести, чем изгнание  из Кремля и
отлучение  от власти,  - измену бывших соратников и  разрушение, хуже  того,
компрометацию главного дела его жизни, оказавшегося теперь в чужих руках.
     Несмотря на подчеркнуто  недоброжелательное отношение  новой власти, на
внезапно замолкшие телефоны и статус "неприкасаемого", в котором в традициях
советской номенклатуры  пребывал отставной президент, он не уехал за границу
(его  настойчиво приглашали "отдохнуть" Коль  и  Буш,  а Миттеран  предлагал
почетный  пост  профессора  Коллеж  де  Франс)  и не  ушел  из  политики. На
некоторое время просто  замолчал. И не потому, что обещал  какое-то время не
критиковать  Ельцина.  Ему  надо было не  только отдышаться  после  шести  с
половиной  изнурительных  лет,  но и  разобраться  в том,  что  произошло  с
Перестройкой,  с  его страной, и понять, почему при том,  что  он хотел, как
лучше, вышло, увы, как всегда. "В России, - сокрушался он, - мы почему-то ни
одного дела не доводим до конца".
     Надо   было,  кроме   того,   определить,  что  же  представляет  собой
постперестройка,  за  которую он  как инициатор  процесса  реформ  не мог не
чувствовать себя  ответственным. "Если бы отец сказал: все, я  умываю  руки,
после меня хоть потоп, поступайте, как знаете,  - говорит Ирина, - мы бы  на
одни  только  гонорары за  его книги  и выступления спокойно и очень неплохо
жили бы где-нибудь на Сейшелах. Но для него это было исключено".
     Горбачев подтверждает: "Я  не чувствую за собой вины в том, что кого-то
обманул. О том, чего я хотел,  всегда говорил открыто, постоянно апеллировал
к людям, даже  когда меня освистывали и проклинали. Некоторые даже  говорят:
надоел  им проповедник Горбачев. Но  то, что я  ответствен, по  крайней мере
морально, за  то, что проект оборвался, и за его  нынешние последствия - это
бесспорно".
     На его  отношение к ельцинскому этапу российской  истории,  конечно, не
могли  не  повлиять нормальные  человеческие эмоции:  уязвленное  самолюбие,
обида, ощущение проявленной к  нему несправедливости. Однако "роскоши" одних
только  эмоциональных оценок  политик такого калибра себе  позволить не мог.
Скорее наоборот: проще всего ему было бы пренебречь отношениями с "Борисом и
его командой" - достаточно только "встать над эмоциями", внушить себе: "если
они так себя ведут, значит, я прав".
     Куда  сложнее  обстояло с общей  оценкой  нового  политического  курса.
Уравнять, поставить рядом два путча, августовский и декабрьский, несмотря на
антиконституционный  характер  их обоих, Горбачев все-таки  не мог. При том,
что "беловежский сговор" разрушил столь дорогой его сердцу Союз, нельзя было
назвать   провозглашенную   и  проводимую   Ельциным   политику   отрицанием
перестройки, то есть реставрацией, по крайней мере поначалу. Более того, это
означало  бы, что  он своими  руками перечеркивал  едва ли  не главное  свое
достижение, которым гордился: необратимость перемен в советском (российском)
обществе, произведенных  его Перестройкой.  Ведь он  сам не раз говорил, что
связал  свою судьбу не с должностью,  а с историческим процессом, что "эпоха
Горбачева"  поэтому  не  заканчивается  с  его  отставкой,  а  только-только
начинается. А  если так,  то  все происходящее после него, - это продолжение
судьбы Перестройки.
     Первоначально  его  неоднозначное  отношение  к  экономической  реформе
объяснялось и  тем, что российское руководство решилось на то, на что он сам
не  отваживался, -  на  прыжок  над пропастью  в  рынок. И хотя  он  не  мог
поддержать радикализма  гайдаровской  "шоковой  терапии",  его расхождения с
радикал-реформаторами  относились  больше  к  тактике, чем к  направленности
предпринятых  мер.  Из-за этого  на какое-то  время  он  опять,  почти как в
августе 91-го, стал  заложником  позиции и поведения российского президента,
был объективно больше заинтересован в успехе его политики, чем в ее неудаче.
     Однако  уже  к  маю   1992  года,   оценив  социальные  и  политические
последствия  избранной  модели  реформы  и  убедившись,  что  его  опасения,
связанные   с  развалом  Союза,  оправдываются,  Михаил   Сергеевич  прервал
молчание,  авторитетно  заявив, что новая российская команда  двинулась  "не
туда". Чем дальше, тем больше своим ускоряющимся сползанием к авторитаризму,
своим самодурством и хамством, проявляемым в том числе к нему  самому, "царь
Борис" облегчал Горбачеву  освобождение от связи  -  скорее ностальгической,
чем  политической  -  с  лагерем  "демократов"  и от  чувства  "должника"  в
отношении российского президента, спасшего его  в августе 91-го политически,
а может быть, и физически.
     Первая ельцинская реакция на "заговорившего" оппонента была классически
обкомовской:     вопреки    зафиксированным    в     документах     условиям
материально-бытового  обеспечения ушедшего в отставку  президента, у него по
распоряжению  "сверху" отобрали  закрепленный за ним "ЗИЛ", срезали  охрану,
убрали с  дачи садовника. Примерно так же в 1993 году  он  обошелся с другим
отставным  президентом,   на  этот  раз  американским,   Ричардом  Никсоном.
Разъярившись  на него за то, что тот, как и весной  91-го, приехав в Москву,
встретился не  только  с  царствующим  президентом,  но и  с  представителем
оппозиции  А.Руцким,  и, забыв,  очевидно, что в  роли Руцкого  в  то  время
выступал он сам, Ельцин лишил американского гостя выделенной ему машины.
     Осенью карательные  меры против незамолчавшего  Горбачева приняли более
впечатляющие масштабы: у его Фонда реквизировали здание у метро  "Аэропорт".
Операция  была  осуществлена  с  помощью  внушительной  группы   вооруженных
милиционеров и  омоновцев, блокировавших на  рассвете 13 октября центральный
вход  в  здание,  и  прибывшими  почти  одновременно с ними пикетчиками РКРП
анпиловской  "Трудовой России".  Приехавшего на работу  Горбачева  пикетчики
встретили криками "предатель", милиция не пропускала его в "реквизированное"
здание,  а  собравшаяся  перед  подъездом  российская  и  мировая  пресса  с
наслаждением  интервьюировала  бывшего  президента, обращавшегося  к  ней  с
крыльца  и  вполне естественно вошедшего в  роль политического  диссидента и
правозащитника.  На  вопрос журналиста,  как  он оценивает  отношение к нему
главы  Российского   государства,  Михаил  Сергеевич  ответил   без  обычной
дипломатии:  "как дерьмовое". Конфликт в  конце концов удалось урегулировать
не силовым, а юридическим путем: в отобранном помещении Фонду было позволено
снять  несколько комнат для самого  Горбачева, его сотрудников и, что ценнее
всего, для его архива.
     При  том  что  Горбачев  больше  не  стеснялся  в  оценках  ельцинского
политического курса, который чем дальше,  тем явственнее означал  "откат  от
демократических  завоеваний  и  от  перестройки,  свертывание  демократии  и
сползание  к  авторитаризму  и  диктаторству",  -  политика не была  главным
направлением  его  деятельности.  Он  не  собирался,  как и обещал  Ельцину,
превращать  Фонд  в  "гнездо  оппозиции". Да  и  комментировал  политические
события в стране либо когда к нему обращалась пресса, либо когда считал, что
не может  молчать: практически  единственный из  политиков  демократического
лагеря,  он резко  осудил вооруженный штурм российского парламента в октябре
1993 года... Основную же часть времени в первые годы после отставки занимала
работа над  мемуарами  и  давно  откладывавшееся на  потом  чтение.  По  его
собственным словам, за это время он сам "почувствовал, что поумнел".
     Размышления, как и семейные беседы, вращались в основном вокруг все тех
же щемящих сердце проблем перестройки: стоило  ли ее  начинать, и если "да",
то: так ли надо было вести. В прошлом в пылу политических баталий и дебатов,
под прессом обстоятельств и усугублявшегося кризиса ему приходилось отвечать
на  возникавшие  вопросы  с  ходу, импровизируя,  следуя  интуиции, учитывая
характер аудитории  и т.п. Теперь  же он мог,  оглядываясь  назад, если и не
бесстрастно, то, во всяком случае, на холодную голову осмысливать  и то, что
произошло  за  эти  годы,  и то, насколько  оправданы были те или  иные  его
решения и поступки.
     Как и у большинства людей, а