главные
новости: первая -  каждому  из  них предстоит пройти  через выборы  в  главы
исполнительной власти; вторая - срок их ставшей уже привычной номенклатурной
жизни будет ограничен двумя мандатами по 5 лет. "Если уж кто дюже выдающимся
окажется,  тогда его  тремя  четвертями  голосов  можно  и  на  третий срок.
Главное, не думать, как же я сохранюсь в системе. О стране надо думать".
     Конечно, наивно было надеяться, что та  самая партийная рать, начавшая,
как  уже  почувствовал  Горбачев,  превращаться в  главное  препятствие  для
задуманной  реформы,  перестанет  думать о себе и  озаботится  исключительно
делами  страны. И  тем  не менее хотя бы для очистки совести, перед  тем как
окончательно расстаться с  партией,  частицей которой он был практически всю
сознательную  жизнь,  Горбачев считал, что должен дать  ей  шанс. Будучи сам
человеком одной  группы крови и общего жизненного опыта со своими партийными
товарищами, он должен был представлять себе,  как они им  распорядятся. Речь
определенно шла  уже  не  о  словах, а  об интересах,  и  самое  время  было
вспомнить   мудрое   предостережение   американского  советолога,   приятеля
академика Арбатова.

"ДАВАЙ ИХ ВСЕХ ОБЪЕДИНЯТЬ"

     Готовя  партию  к  будущей новой  жизни и  вероятной  многопартийности,
Горбачев   должен   был  прежде   всего   приготовиться  сам  к  тому,   что
многопартийность возникнет для  начала  внутри собственной  партии.  Еще  не
начав собирать урожай перестройки, ему довольно рано пришлось пожинать плоды
своего  отступничества от  правил,  установленных его  предшественниками. На
своем личном опыте предстояло убедиться в том, что механизм функционирования
модели власти был продуман  до мелочей и, тронув любую его деталь, следовало
ждать сбоев в работе всей Системы.
     Каждый  ее  элемент  -  от  репрессий сталинской  эпохи,  смягченных  в
хрущевские  и  послехрущевские  времена,   до  провозглашенной  еще  Лениным
непримиримой борьбы с фракционностью  внутри партии  -  нес свою  "полезную"
нагрузку.  Объявив  "свободу  выбора" опорным  пунктом нового  политического
мышления во  внешней  политике,  декретировав  гласность и  допустив  хоть и
"социалистический",  но  все же плюрализм  мнений,  Горбачев не  должен  был
удивляться тому, что новыми  правилами игры раньше сторонников воспользуются
его  противники  (те,   чьим  интересам   начала  реально   угрожать  логика
перестройки). Лексикон ГУЛАГа недаром отчеканил формулу, которая должна была
бы  служить предостережением  не  только конвоируемым  зекам, но и сменившим
Сталина  советским  руководителям:  "Шаг влево, шаг вправо  приравнивается к
побегу". Сделав  сразу  несколько шагов  в  сторону  от  ленинско-сталинской
модели  партии,  новый генсек  оказался  на  минном  поле и  обнаружил,  что
политические фугасы могут отныне взрываться у него за  спиной или прямо  под
ногами - внутри еще вчера монолитного "ленинского" Политбюро.
     По этой причине, а не из-за одних только принципиально разных  подходов
к экономической реформе "китайский путь" для перестройки был отныне заказан.
Многочисленные критики, укорявшие Горбачева за  то,  что не избрал стратегию
Дэн  Сяопина,  делают  вид,  будто  не понимают,  что  важнейшим компонентом
"китайской модели"  были  и показательно  свирепое  подавление  студенческой
демонстрации на площади Тяньанмэнь, и безоговорочное подчинение всех  членов
китайского  руководства  воле  их  лидера. Любые  проявления  разномыслия  в
окружении Дэн Сяопина, как, скажем, попытки завести речь о "советском  пути"
реформы  и  привлечь  внимание   к  опыту  перестройки,  пресекались  самыми
жестокими  методами,  заимствованными  у Мао Цзэдуна. (Нетрудно  представить
себе возможную судьбу главного редактора "Советской России" после публикации
письма  Нины Андреевой или генерала  Макашова, публично  оскорбившего своего
главнокомандующего, последуй Горбачев  их  призывам  поучиться  у  китайских
товарищей.)
     В  возглавляемом  же  им  Политбюро  ситуация  в  первые  месяцы  этого
переломного года начала все больше напоминать игру на расстроенном  пианино.
Последним   моментом  единения  его  членов  была  "двухминутка  ненависти",
сплотившая их во время  расправы с Борисом  Ельциным.  Вспоминая октябрьский
1987 года  Пленум ЦК, А.Яковлев пишет:  "Горбачев был  мрачен, сосредоточен,
говорил мало. На  него  упорно нажимали, чтобы исключить  Ельцина из партии.
Столь же упорно он возражал против этого предложения".
     Однако   после  устранения   этого   возмутителя  спокойствия   прежняя
безмятежная атмосфера  в Политбюро  так и не вернулась. Своей в значительной
степени   спонтанной  выходкой  Ельцин  продемонстрировал,   что  в   партии
действительно   наступили   новые   времена,  традиционные   единогласие   и
обязательное  равнение  на  лидера  ушли  в прошлое. Правом  на  несогласие,
которое  он  отвоевал  достаточно дорогой ценой -  если вспомнить  публичную
порку, заданную ему на пленумах сначала ЦК, а затем и Московского горкома, -
вслед за ним смогли воспользоваться  и  те, кто его  с демонстративным пылом
осуждал. "Раньше  все члены  Политбюро были обязаны дружить,  - рассказывает
А.Яковлев. -  Теперь выяснилось,  что можно быть несогласным, если еще не  с
генсеком,  то  хотя бы друг  с  другом".  Неожиданно,  хотя  на  самом  деле
закономерно, первым  дозволенным  правом  на  внутрипартийное  диссидентство
воспользовались  представители наиболее ортодоксальных сил  в КПСС,  те, кто
особенно остро почувствовал  угрозу от  явно  выходившей из-под  их контроля
ситуации в стране.
     Будущие радикально-демократические  критики Горбачева в  ту  пору еще в
своей массе молчали.  Во-первых,  им  требовалось  время, чтобы  подрасти  и
обрести уверенность в тени подстрахованной А.Яковлевым гласности. Во-вторых,
на  том  этапе  у  них еще не  могло  быть  каких-то  серьезных претензий  к
Горбачеву -  инициатору  таких  демократических перемен  в стране, дожить до
которых большинство из них не надеялось. Будущие демократы едва поспевали за
генсеком и жадно  вычитывали из его речей и слушали по телевидению  то,  что
еще вчера было для них "нетелефонным разговором".
     Роль  рупора первой  антигорбачевской  оппозиции  взял на  себя  второй
человек в партийной  иерархии, слывший до недавнего  времени одним из  самых
энергичных его сторонников, -  Егор Лигачев. Так, задавая тон при  обличении
политической "незрелости"  Ельцина на  октябрьском 1987 года Пленуме ЦК,  он
защищал генсека: "Мы все уважаем Михаила Сергеевича. Я рад и  счастлив,  что
работаю с  ним".  Однако  уже  на  следующем  Пленуме, в феврале 1988  года,
посвященном,  казалось  бы, невинному вопросу реформы школы, Лигачев  открыл
свой фронт атаки. Защищая  советскую историю от "очернительства"  (через два
месяца  после многодневных  дебатов  в  Политбюро  вокруг  текста доклада  о
70-летии  Октября),  он  декларировал  в   своем  выступлении  необходимость
"классового   воспитания"    молодежи,   обеспечения   "высокой   идейности"
образовательного  процесса  и  проявления  "бдительности  к  идеологическому
врагу".
     Горбачев, как  бы не расслышав  предупредительного  выстрела  "охраны",
продолжал свой "побег" в идейную крамолу. В своем докладе на этом же Пленуме
он  упорствовал  в  том,  что  в  центре  задуманных  преобразований  должен
находиться "человек", а не  "трудящиеся массы", что руководящая  роль партии
не дана раз и  навсегда и, в  очередной раз  прикрываясь  Лениным от "верных
ленинцев",  настаивал  на  необходимости  предпринять  еще  одну   "коренную
перемену всей точки зрения на социализм".
     Избалованный не снижавшейся всенародной поддержкой перестройки и еще не
столкнувшийся с последствиями развязанного  им "творческого хаоса", Горбачев
был   настолько  уверен  в  своей  способности  усмирять  бушевавшие  вокруг
политические страсти (через десять  лет он  назовет это "самоуверенностью"),
что  не  придавал  серьезного  значения первым открытым  столкновениям между
членами  своей  команды.  Ему  казалось,  что  грандиозность общего  замысла
перестройки  самодостаточна, чтобы  нейтрализовать  то, что  он  принимал за
конфликты  темпераментов и характеров.  "Согласен, - говорил он  Черняеву, -
вежливых выражений у Лигачева не хватает. Но он честно беспокоится о деле, о
перестройке. А что  касается методов  общения  с людьми,  то у него  не  все
получается". Так же он успокаивал и главного редактора "Московских новостей"
Е.Яковлева  и председателя АПН  В.Фалина, которым Лигачев  по праву главного
ответственного за идеологию устроил разнос на  совещании главных редакторов:
"Егор Кузьмич сказал мне, что  в "МН" поднято много  хороших тем. Так что он
не видит все в одном темном цвете".
     Кроме того, будучи не  только  по политической позиции, но и  по натуре
реформистом,    человеком   компромиссов,   скорее   "уговаривателем",   чем
"карателем",  он искренне верил  в  возможность  примирить  спорящих, еще не
осознав до  конца, что  их перепалки отражали не  просто  конфликты эмоций и
амбиций,   но   столкновение  принципиально   разных   идейных  подходов   и
оформившихся интересов.
     Еще  осенью 1987 года он  рассказал  тому же Черняеву,  что, отдыхая на
юге,  получил практически одновременно  письма "от трех Егоров"  - Лигачева,
Яковлева и Арбатова (Георгий тот же  Егор). "Все три Егора озабочены одним и
тем же. У всех тревога,  что перестройка, не дай бог,  захлебнется. Но в  их
позициях отражается невероятный диапазон различных мнений, споров, позиций -
весь  плюрализм  нашего  общества... И это, в общем, хорошо,  неизбежно  при
таком повороте, который  начался.  Состояние  смятения  всегда  сопровождает
революцию, особенно у интеллигенции".  И  из  этого  вполне трезвого анализа
следует  совершенно неожиданный  вывод:  "В общем, пусть не паникуют. Давай,
Анатолий, их всех будем объединять".
     "Всех" объединить  не получилось.  Даже два прямых подчиненных генсека,
между  которыми  он  ради баланса  разделил ответственность за  идеологию, -
Лигачев  и Яковлев - не выполнили  его прямое указание: запершись  вдвоем на
несколько часов, попробовать "снять" возникшие между ними разногласия. После
этого разговора  они разошлись уже  окончательно непримиримыми противниками.
Объявленная  отныне  война  "алой  и  белой  роз"  внутри Политбюро  еще  не
переросла в  войну против генсека,  она оставалась борьбой за  него.  Каждый
лагерь  рассчитывал, завоевав его  на  свою сторону, подавить  сопротивление
соперника.  Горбачев,  уже чувствуя, что в  этом противостоянии  проявляется
растущее общественное напряжение,  как мог, старался подавлять страсти, хотя
это становилось все труднее и труднее.
     Очередной и на этот  раз уже не холостой залп с правого борта раздался,
когда Горбачев и Яковлев отсутствовали  в Москве, - один находился с визитом
в Югославии, другой  в Монголии и  "на хозяйстве" остался  "главный  Егор" -
Лигачев.  13  марта  1988  года  в день отлета генсека орган  ЦК КПСС газета
"Советская Россия" опубликовала письмо ленинградского доцента Нины Андреевой
под заголовком "Не могу поступиться  принципами".  И хотя  текст размером  в
целую  газетную  полосу был  опубликован  в  рубрике  "Полемика",  значение,
которое  придали статье в  ЦК (на совещании,  проведенном на следующий день,
Лигачев "порекомендовал" редакторам газет обратить внимание на "полемическую
статью  в защиту социалистических идеалов, ТАССу было  велено распространить
ее полный текст  по своим каналам, а руководителям других союзных республик,
куда не поступала  "Советская Россия", посоветовали  закупить  часть  тиража
газеты или  перепечатать статью  в  своих  изданиях), не  оставляло  никаких
сомнений  -  это  была  позиция  партийного  руководства или  одной  из  его
влиятельных фракций.
     В  предложенном  в  качестве  "установочного"  тексте  мелькали  хорошо
узнаваемые  и памятные  еще  по сталинским  временам термины: "космополиты",
"троцкисты", "контрреволюционные нации". С помощью ссылок на Черчилля брался
под  защиту незаслуженно  "очерненный" Иосиф Сталин. По своему политическому
звучанию этот дерзкий выпад ортодоксальной оппозиции представлял собой нечто
среднее  между доносом врага  Лидии Тимашук,  спровоцировавшей  в 1952  году
антисемитский процесс по делу "врачей-убийц", и появившимся в июле 1991 года
в той же "Советской России" "Словом к народу", в котором была сформулирована
платформа  ГКЧП.  На несколько  дней, в  отсутствие Горбачева,  политическая
жизнь  в стране впала в оцепенение: приняв статью за руководство к действию,
партийная  номенклатура,   предвкушая   скорый   выход   из  окопов,  начала
организовывать посылку с мест в  Центр одобрительных  "писем трудящихся",  а
сникшая  московская  интеллигенция  обреченно готовиться к  возвращению  "на
кухни".
     Вернувшийся из  Белграда  генсек  застал  "фрегат  перестройки"  опасно
накренившимся   на  правый   борт.  "Заведенный"  Яковлевым  и   паническими
апелляциями  демократических  сторонников, он предпринял решительные шаги  к
подавлению  бунта на корабле. Двухдневное заседание Политбюро, устроенное им
для  выяснения  отношений  внутри  партийного  руководства,  превратилось  в
своеобразное  "собрание   по  китайскому  методу".  Принужденный  на  нем  к
покаянию,  Лигачев  впоследствии  в  своих  мемуарах  обличал  царивший  там
"расправный стиль", схожий с  идеологической "охотой на ведьм" в  сталинские
времена, когда его самого в 1949 году обвинили было в симпатиях к троцкизму.
     Каждый  из  членов  Политбюро и  Секретариата должен был высказать свое
отношение  к   "манифесту   антиперестроечных  сил"  (так   была  официально
заклеймена эта публикация  в редакционной  статье  в "Правде"  от  5 апреля,
написанной Яковлевым, "скрывшимся за  анонимкой"). Одним, и в первую очередь
самому  Е.Лигачеву,  пришлось   оправдываться  и   доказывать  свою  "полную
непричастность" к появлению  статьи, другим,  как,  например, В.Воротникову,
поторопившемуся назвать  ее "эталоном", или  В.Долгих - каяться и объяснять,
что они невнимательно ее прочитали и проглядели антиперестроечный пафос.
     Маршал Д.Язов, от которого не ждали развернутых идеологических  оценок,
выразил  от  имени  командного  состава  армии  возмущение  тем,  что вконец
распустившаяся пресса, вместо того чтобы поднимать патриотические  темы, "не
перестает  писать  о  Высоцком,  а  что  он  такого сделал?" И  хотя  итогом
изнурительного  марафонского  заседания  стало  столь желанное  для  генсека
единодушие,  расчистившее путь  подготовке к  партконференции,  никто уже не
заблуждался  насчет  этого вымученного  единства.  "И  с  этими  людьми надо
двигать вперед  перестройку!" - жаловался Михаил  Сергеевич после  заседания
своим помощникам. Но "других писателей" у него  не было. По крайней мере так
он тогда считал.

     Мир театра, поманив Михаила  еще в  школьные  годы и  едва  не  сбив  с
истинного  политического  пути, не оставлял его равнодушным и в  последующие
годы. И дело  было  не  только  в том,  что он увлеченно  и  профессионально
актерствовал  (в  хорошем  смысле слова)  с  экрана  телевизора  и  на сцене
Кремлевского Дворца съездов, часами, на  зависть  Рональду Рейгану,  держа в
напряжении такую аудиторию, о какой не мог мечтать ни  один великий актер. В
сценичных  театральных образах политического  эпоса представала  перед ним и
вся  "историческая  психодрама"  перестройки. Он  мог,  например,  ошеломить
членов  Политбюро, начав заседание с  рассказа  о  том,  что накануне был  в
театре, смотрел "Мизантроп"  Мольера - "там  все о нашей перестройке".  Надо
было быть по-настоящему одержимым  этим проектом, чтобы  высмотреть какие-то
политические  аналогии в  достаточно  легкомысленном  и  язвительном  тексте
французского классика XVIII века.
     В другой  раз Мольера  мог с успехом  заменить М.Шатров. Побывав на его
"Большевиках",  Михаил  Сергеевич с  подъемом  рассказывал  коллегам: "После
последних  слов  в   зале  тишина.  А  потом  все  встают  и  начинают  петь
"Интернационал".  Вот  к  чему  надо  стремиться".  По-шекспировски   мощным
виделось   ему   "гамлетовское"  начало   доклада   перед   участниками  ХIХ
партконференции  28 июля  1988  года: "Как углубить  и  сделать  необратимой
революционную перестройку? - вот коренной вопрос, стоящий перед нами".

     По  накалу  страстей,  выплеснувшимся  эмоциям,  сломанным  ритуалам  и
нарушенным  табу  конференция  и  впрямь   напоминала  остросюжетную  пьесу.
Начавшись публичным выпадом писателя Виталия Коротича против сидящих  в зале
"взяточников",  она  включила в  свой  сценарий и  неслыханные  до  того  на
партийных форумах  призывы отправить  в отставку руководство,  и  ельцинскую
полупокаянную речь, закончившуюся  просьбой о "прижизненной реабилитации", и
брошенное ему Лигачевым: "Борис, ты не прав!", и финальный триумф Горбачева,
выровнявшего под занавес чуть было не вошедшую в пике дискуссию.
     Главное  же, она бесповоротно  покончила  с мифом о  монолитности рядов
КПСС,  вскрыв реальный плюрализм и  неожиданную  многопартийность  советской
политической  элиты,  до   того   времени  закатанной  в  тесное  консервное
пространство однопартийного режима. "Конференция все это расшатала, - до сих
пор с воодушевлением вспоминает  Михаил Сергеевич. - Я стоял у руля во время
этой бури все 10  дней и думал,  что мы перевернемся. Причем многие делегаты
были  куда радикальнее меня. А теперь все только и говорят, что Горбачев был
разрушителем. Но  я знал,  что только такая открытая позиция  могла ослабить
засилье номенклатуры".
     С помощью подобной  шоковой  терапии он рассчитывал разбудить впавшую в
политическую  летаргию "огосударствленную  партию"  и сделать ее способной к
конкуренции на открывающемся рынке подлинного, а не только социалистического
плюрализма.
     Часть растревоженной номенклатуры (вполне справедливо) в этом намерении
генсека освободить партию от "несвойственных" ей функций ("сейчас она держит
у себя все - от встречи с Рейганом до хомутов и картошки") и передать рычаги
исполнительной власти  от  партийных  комитетов к Советам  усмотрела  угрозу
крушения мироздания. При этом больше всего пугала не возможная корректировка
или  даже  полная  ревизия  идеологии  -  подавляющее  большинство партийных
чиновников давно  не задумывались о значении  произносимых с  трибуны, в том
числе ими самими, слов и не собирались,  да  и не были подготовлены к  тому,
чтобы ломать копья в идеологических диспутах.
     Смена  привычных слов была опасна  только потому,  что  предвещала уход
прежнего  комфорта,  стабильности, разрушение устоявшегося  порядка вещей  и
главной  из них -  Организации. В этом смысле ее рядовые  представители были
более проницательны,  чем те, кто ими  руководил и кому  они  уже  не вполне
доверяли,  хотя еще  и не  решались  перечить.  Номенклатура  скорее  кожей,
инстинктом,  чем разумом,  ощущала,  что ее власть и,  значит,  благополучие
покоятся,  как  писала  немецкий  философ  Х.Арендт,  исследуя  тоталитарные
режимы, уже не на притягательной силе идей и, стало быть, слов и лозунгов, а
"исключительно на могуществе организации".
     Понятно,  что  для  делегатов конференции  КПСС труды этого признанного
эксперта  по  тоталитаризму  ХХ века, не были настольными  книгами. Стремясь
защититься  от  идейной крамолы, режим,  который  они  старались  сохранить,
ограждал от подобного чтения не столько потенциальных диссидентов (они давно
научились  обходить   запреты),  а  своих   убежденных  сторонников  и  даже
руководителей,  лишая их тем самым необходимых инструментов трезвого анализа
реальности. Отсюда и поразившая  многих откровенная констатация Ю.Андропова:
"Мы плохо знаем то общество, которое сами построили", и запоздалое признание
А.Яковлева:  "Когда мы начинали,  мы  сами иногда